л душу Хайме. Он был доволен
своей  дерзостью.  Теперь  этот  хвастун  видит,  что  он  явился  к нему на
пустынную  гору  и подошел к самому его дому; он может воочию убедиться, что
Фебрер его не боится.
     И,  желая  показать  свое спокойствие, Хайме достал из-за пояса кисет и
стал сворачивать сигаретку.
     Молот  снова  зазвенел  по металлу. Фебреру с его места было видно, что
Кузнец  с  беспечной  самонадеянностью  повернулся  к нему спиной, словно не
замечал  больше  его присутствия, и, казалось, весь углубился в свою работу.
Эта  Невозмутимость  несколько  обескуражила  Хайме. Боже мой, неужели он не
разгадал  его  намерений?.. Хладнокровие Кузнеца его раздражало, но вместе с
тем  он  был  крайне  признателен  своему противнику за то, что тот спокойно
повернулся  к  нему  спиной;  он, видимо, был уверен, что сеньор не способен
воспользоваться этим обстоятельством и послать ему предательский выстрел.
     Молот  перестал  стучать.  Когда  Фебрер  вторично  взглянул  в сторону
навеса, Кузнеца уже не было видно. Это исчезновение заставило его взяться за
ружье  и  нащупать  курки. Тот, наверно, выйдет с оружием: ему, должно быть,
надоело  терпеть  эту безмолвную выходку у дверей собственного дома. А может
быть,  он  собирается  выстрелить  в  него  через  одно из крохотных окошек,
освещающих  темную  избушку?  Нужно  быть  настороже,  чтобы не попасться на
удочку  бывшему арестанту. Фебрер встал и постарался незаметно спрятаться за
древесным стволом, выглядывая оттуда лишь одним глазом.
     За дверью хижины зашевелились; что-то черное и неопределенное появилось
на  пороге.  Враг  сейчас  выйдет,  внимание!  Хайме  взял  на прицел, решив
стрелять,  как  только  покажется дуло неприятельского ружья. Но внезапно он
застыл  в  смущении,  увидев  черную изношенную юбку, под ней - голые ноги в
старых  альпаргатах,  а  выше  -  тщедушное  и  сгорбившееся костлявое тело,
смуглое  и  морщинистое  лицо  с  единственным глазом и жидкие седые волосы,
между космами которых блестел лысый череп.
     Фебрер  узнал  старуху.  Это была тетка Кузнеца, та самая одноглазая, о
которой  ему  говорил Капелланчик, единственная спутница верро в его угрюмом
одиночестве. Женщина стала под навесом, подбоченилась, выпятила тощий живот,
казавшийся огромным из-за многочисленных юбок, и устремила свой единственный
глаз,  горящий  ненавистью,  на непрошеного гостя, нагло явившегося сюда для
того, чтобы оторвать порядочного человека от работы. Она смотрела на Хайме с
гневной  заносчивостью  женщины, которая, будучи уверена в уважении к своему
полу,  держится  смелее  и  настойчивее  мужчины.  Она  бормотала  угрозы  и
оскорбления,  которых  сеньор  не мог расслышать, взбешенная тем, что кто-то
осмелился  пойти  против  ее племянника, любимого ее детища, к которому она,
бесплодная   женщина,   привязалась   со   всем   пылом   неудовлетворенного
материнства.
     Хайме  внезапно  понял  неблаговидность своего поступка. Такой человек,
как  он,  явился,  чтобы бросить вызов противнику в его же собственном доме!
Старуха имеет право оскорблять его. Задира не Кузнец, а он, сеньор, владелец
башни,  потомок доблестных мужей, кичащийся своим происхождением. Он оробел,
смутился,  почувствовал себя неловко. Он не знал, как ему уйти, куда бежать.
Наконец  он  вскинул  ружье,  на  плечо  и,  устремив  взгляд кверху, словно
преследуя  птицу,  перелетавшую  с  ветки  на  ветку, тронулся в путь сквозь
деревья и кусты, чтобы не проходить лишний раз мимо кузницы.
     Он  спустился по склону горы в долину, поспешно удаляясь от того места,
куда  его  завлекла жажда кровавой расплаты: теперь ему стало стыдно за свои
недавние  побуждения.  По  пути  он  снова встретил черных людей, выжигавших
уголь:
     - Добрый вечер!
     Они ответили на приветствие, но в их глазах, странно выделявшихся своей
белизной  на  закопченных  лицах,  Фебреру  почудилась  враждебная  усмешка,
неприязненная  отчужденность,  словно он - человек другой касты, совершивший
неслыханный поступок, который навсегда исключал для него возможность общения
с жителями острова.
     Сосны  и  ели  остались  позади, на склоне горы. Хайме шел теперь вдоль
полос  вспаханной  земли. В поле виднелись работающие крестьяне. На пригорке
ему  пришлось  пройти мимо нескольких девушек, которые, пригнувшись к земле,
пололи  траву. По дороге он столкнулся с тремя стариками, медленно шагавшими
рядом со своими ослами.
     Фебрер  со  смущением  человека,  кающегося  в дурном поступке, ласково
здоровался со всеми:
     - Добрый вечер!
     Крестьяне,  работавшие в поле, ответили ему глухим ворчанием; девушки с
досадой  отвернулись,  чтобы  не  смотреть  на  него;  старики  ответили  на
приветствие  с грустным видом, вглядываясь в него своими пытливыми глазками,
словно в нем было что-то необыкновенное.
     Под  смоковницей,  как под черным зонтом из сплетенных веток, несколько
крестьян   слушали  кого-то,  стоявшего  и  середине  группы.  Когда  Фебрер
приблизился,  в  толпе  Произошло движение. Какой-то человек в порыве ярости
выскочил  было  из  круга,  но  другие  не  пустили  его и, схватив за руки,
удержали на месте. Хайме узнал его по белому платку, повязанному под шляпой:
это   был   Певец.  Сильные  крестьяне  без  труда,  одной  рукой  заставили
подчиниться  болезненного  юношу;  тот же, лишенный возможности двигаться, в
бешенстве грозил кулаком в сторону дороги и, захлебываясь, выкрикивал угрозы
и  ругательства.  Должно  быть,  он  рассказывал  своим  друзьям  о событиях
минувшей  ночи. В пронзительных криках угадывалось то, чем грозил Певец, то,
о  чем  он кричал накануне в Кан-Майорки. Он клялся убить обидчика, грозился
прийти ночью в башню Пирата, поджечь ее и растерзать хозяина.
     Вздор!  Хайме  презрительно  пожал  плечами  и пошел дальше; однако ему
стало грустно: его приводила в отчаяние атмосфера недоброжелательства и даже
враждебности,  которую  он ощущал с каждым часом все больше. Что он наделал!
До  чего  дошел!  Побил  коренного  жителя  острова! Он, чужеземец... да еще
майоркинец!
     В приступе охватившей его тоски ему показалось, что весь остров со всем
своим   миром   безгласных   вещей   присоединяется  к  этому  убийственному
сопротивлению людей. Дома, казалось, становились безлюдными, стоило ему лишь
поравняться  с  ними;  обитатели  их  прятались, чтобы не здороваться с ним;
собаки  выбегали  на дорогу с яростным лаем, как будто никогда его раньше не
видели.
     Обнаженные  скалистые  вершины  гор  казались более суровыми и хмурыми;
леса   -   более   мрачными,  более  черными;  деревья  в  долине  выглядели
облетевшими,  жидкими.  Камни  на  дороге скатывались под его ногами, словно
убегали, как только он к ним прикасался: небо будто отталкивало его от себя;
даже  воздух на острове, казалось, вот-вот ускользнет от его дыхания. Фебрер
чувствовал  себя  безнадежно  одиноким. Все против него; остается лишь Пеп с
семьей, да и те кончат тем, что отойдут от него, - ведь им нужно жить в ладу
с соседями.
     Чужеземец  не  пытался  восставать  против  своей участи. Он чувствовал
раскаяние  и стыд, за то что вспылил накануне вечером и за то что предпринял
сегодняшнюю  вылазку  на  гору.  Для  него  на  острове нет места. Он чужой,
посторонний,  пришелец,  смутивший  своим  присутствием патриархальную жизнь
этих  людей.  Пеп  принял его с почтительностью бывшего слуги, а он отплатил
ему  за  гостеприимство тем, что взбудоражил весь дом и нарушил мир в семье.
Люди   встретили  его  с  несколько  холодной,  но  спокойной  и  неизменной
вежливостью, как знатного сеньора, приехавшего издалека, а он в ответ на эту
почтительность  побил  самого  тщедушного  из  них  -  того,  к  кому за его
болезненность  все  жители  округи  относились с отеческим покровительством.
Прекрасно,  владелец майората Фебреров! Вот уже сколько времени он ходит как
помешанный  и  говорит  одни  глупости!  И ради чего все это?.. Ради нелепой
любви  к  девушке,  которая  годится  ему  в  дочери; ради почти старческого
каприза,  так  как  он, несмотря на свою относительную молодость, чувствовал
себя  пожилым  человеком,  несчастным  и  жалким по сравнению с Маргалидой и
деревенскими  парнями,  увивавшимися  вокруг  красавицы.  О,  это окружение!
Проклятое окружение.
     Если  бы  в  счастливые  времена, когда он жил в своем дворце в Пальме,
Маргалида  была  горничной  его  матери,  он, наверно, почувствовал бы к ней
влечение, внушенное ее юной свежестью, но уж никак не любовь. Другие женщины
покоряли  его  в то время изяществом и утонченностью. Но здесь, в глуши, под
влиянием  самого  могущественного из инстинктов, пробужденного воздержанием,
увидев   Маргалиду,  кажущуюся  на  фоне  ее  смуглых  и  грубоватых  подруг
прекрасной  белой  богиней,  внушающей  религиозное  преклонение  темнокожим
народам,  он  испытывал безумное желание, и все его поступки были совершенно
лишены здравого смысла, словно он окончательно потерял разум.
     Ему  надо  бежать: на острове для него нет места. Быть может, пессимизм
обманывал  его  в  оценке того чувства, которое влекло его к Маргалиде. Быть
может,  это  не  желание,  а любовь, первая настоящая любовь в его жизни: он
почти  уверен в этом. Но как бы то ни было, надо забыть и бежать, бежать как
можно скорее.
     Зачем  ему  здесь оставаться? Какая надежда удерживает его?.. Маргалида
избегала  его, словно неожиданное открытие, что он ее любит, оказалось ей не
по силам, - молча пряталась и все только плакала, а слезы - это не ответ. Ее
отец,  в  силу  некоторой  доли  прежнего  уважения,  втайне  мирился с этой
причудой знатного сеньора, но с минуты на минуту мог обрушиться на человека,
смутившего  его  обычный  "покой.  Остров,  радушно  принявший  его вначале,
теперь,   казалось,  восставал  против  чужеземца,  приехавшего  издалека  и
потревожившего его патриархальное уединение, его замкнутую жизнь, самобытную
гордость  его  населения,  -  восставал  так  же яростно, как некогда против
норманнов, арабов или берберов, которые высаживались на его берегах.
     Сопротивление  невозможно - он сбежит. Его взор с любовью задержался на
огромной   ленте  моря,  протянутой  между  двух  холмов,  подобно  голубому
занавесу, скрывающему земную впадину. Этот кусочек моря - спасительный путь,
надежда  -  то  неведомое,  что простирает к нам свои таинственные объятия в
самые  трудные  минуты  жизни.  Быть  может,  он вернется на Майорку и будет
влачить существование всеми уважаемого нищего, найдя приют у друзей, которые
еще  помнят  о  нем;  может  быть, он отправится на Полуостров и поищет себе
работу  в Мадриде; может быть, он уедет в Америку. Все лучше, чем оставаться
здесь.  Нет,  он  не боится: ему не страшна враждебность местных жителей, но
его мучат угрызения совести, стыд за вызванную им смуту.
     Машинально  он  свернул  в  сторону  моря, к которому влекли его теперь
любовь  и  надежда.  Он обошел Кан-Майорки и, очутившись у воды, пошел вдоль
берега;  волны  терялись  здесь  в  последнем трепетном всплеске, разбиваясь
тончайшими  хрустальными  брызгами  о  мелкие камешки, смешанные с черепками
обожженной глины.
     Оказавшись   у   подножия  мыса,  на  котором  стояла  башня,  он  стал
карабкаться  по скалам, чтобы забраться на утес, подточенный волнами и почти
отколотый от берега. Там в бурную ночную пору он однажды предавался раздумью
-  в  тот  самый  вечер,  когда он впервые явился в дом Маргалиды в качестве
поклонника.
     Вечер был тихий и ясный, море отливало густой синевой и было необычайно
прозрачно.  Песчаное  дно  отражалось молочными пятнами; подводные рифы с их
темной  растительностью  словно  передавали  скрытое  волнение  таинственной
жизни.  Плывшие  по  небу  белые облака, проходя мимо солнца, отбрасывали на
воду  большие тени. Часть синего пространства оставалась темной и матовой, а
дальше,   за   движущейся  пеленой,  освещенные  волны  вспыхивали  золотыми
брызгами.  Порою  солнце,  скрытое  летучей драпировкой, выпускало из-под ее
каймы  яркую струю света, похожую на рукав, огромный треугольник, белеющий и
искрящийся, как на голландском пейзаже.
     Вид моря ничем не напоминал теперь Фебреру о той бурной ночи, и, тем не
менее,  в  силу  ассоциации,  воскрешающей  в нашей памяти забытые мысли при
возвращении  на  прежние  места, Хайме вернулся к давнишним размышлениям; но
только  теперь ход их не был поступательным: они как бы бежали назад, смутно
и беспорядочно.
     Он  горько  смеялся над своим тогдашним оптимизмом, над уверенностью, с
которой  он  презрительно  отверг  все  свои  взгляды  на  прошлое.  Мертвые
повелевают:  их  власть и могущество неоспоримы. Как только он мог в приливе
любовного  восторга  не признать этой великой и безотрадной истины?.. Теперь
тираны,  омрачающие  нашу  жизнь,  ясно  дали ему почувствовать всю гнетущую
тяжесть  своей  власти.  Что  он  сделал  для того, чтобы в этом уголке, его
последнем  убежище  на  земле,  на него смотрели как на чужого, пришельца?..
Бесчисленные поколения людей, прах и души Которых смешались с землей родного
острова,   завещали   ныне  живущим  ненависть  к  иностранцу,  страх  перед
чужеземцем,  отвращение  к тому, с кем они всегда воевали. Того, кто являлся
из  других мест, встречали с враждебной отчужденностью, продиктованной теми,
кого не было в живых.
     Когда, пренебрегая старинными предрассудками, он пытался приблизиться к
женщине,  эта  женщина  становилась  замкнутой  и  отступала, испуганная его
приближением,   а  ее  отец  в  силу  своей  рабской  психологии  противился
неслыханному  делу.  Он,  Хайме,  затеял  нечто  безрассудное: союз петуха с
чайкой,  о  котором  мечтал  сумасбродный  монах,  вызывавший  такой  смех у
крестьян.  Люди  в давние времена, образуя общество, решили разделить его на
классы  -  так  и  должно  быть.  Бесполезно восставать против установленных
порядков. Человеческая жизнь коротка. Ее не хватит на борьбу с сотнями тысяч
жизней,  существовавших раньше и незримо подстерегающих ее ныне; на борьбу с
теми, кто готов подавить обилием материальных фактов, напоминающих о прошлом
на  земле; кто готов навязать свои мысли, рассеянные повсюду и пригодные для
всех бессильных от рождения, неспособных на что-то новое.
     Мертвые повелевают, и живым бесполезно отказываться от повиновения. Все
мятежные  попытки  сбросить это рабство, разорвать вековые цепи - обманчивы.
Фебреру  вспомнилось священное колесо индусов, буддийский символ, который он
видел  в  Париже,  присутствуя на восточной религиозной церемонии в одном из
музеев.  Колесо-это  символическое изображение нашей жизни. Мы полагаем, что
идем  вперед, ибо мы движемся; мы думаем, что прогрессируем, ибо мы идем все
дальше и дальше; но стоит колесу совершить полный оборот, как мы оказываемся
на  прежнем  месте.  Жизнь  человечества,  его  история  -  это нескончаемый
"круговорот   вещей".   Народы   рождаются,   растут,   развиваются;  хижина
превращается  в  замок,  а  затем  -  в фабрику. Возникают огромные города с
миллионным  населением,  потом наступают катастрофы, войны за хлеб, которого
многим  не  хватает,  слышатся протесты обездоленных, совершаются чудовищные
убийства;  города  пустеют  и  превращаются в развалины. Надменные памятники
порастают  травой, целые государства мало-помалу уходят в землю и столетиями
спят  под  холмами.  Буйно  разросшийся лес покрывает собою то, что когда-то
было  столицей. Дикий охотник бродит там, где некогда встречали победоносных
вождей  с  пышностью, достойной полубогов; пасутся овцы, и слышится пастушья
свирель  над  руинами,  откуда  в  свое  время  провозглашались ныне мертвые
законы,  Люди  снова объединяются, и опять возникает хижина, деревня, замок,
фабрика,  большой город - и повторяется одно и то же, всегда одно и то же, с
разницей  на  несколько  веков,  точно  так  же, как от одних людей к другим
переходят  все  те  же  жесты,  мысли и предубеждения, - и так на протяжении
долгих и многих лет. Колесо! Вечное возобновление вещей! И все представители
человеческого  стада  меняют  со  временем  свой  хлев, но никогда не меняют
пастырей;  а  пастыри  все  те же - мертвецы, первые, кто стал мыслить и чья
мысль теперь, словно снежная лавина, стремительно катится по склонам, растет
и неумолимо захватывает все, что ни встретится на пути.
     Люди,  гордясь  своим материальным прогрессом, механическими игрушками,
изобретенными ради их благосостояния, считают себя свободными, стоящими выше
предрассудков  прошлого, избавившимися от первобытного рабства... И вместе с
тем то, что они говорят, сказано уже столетия назад, только другими словами.
Страсти  были  такими  же,  мысли,  считающиеся самобытными, лишь отголоски,
отражения  других,  более  далеких  мыслей. И все поступки расцениваются как
хорошие или дурные только потому, что так их определили мертвые - неумолимые
мертвецы,   которых  человеку  следует  снова  убить,  если  он  хочет  быть
по-настоящему  свободным!..  Кому  удастся  совершить  этот  великий  подвиг
освобождения?  Где  тот  паладин,  достаточно  могучий для того, чтобы убить
чудовище,  угнетающее  людей,  огромное  и  мрачное,  как сказочные драконы,
бесцельно лежащие на сокровищах?
     Много часов Фебрер неподвижно сидел на скале, упершись локтями в колени
и  положив  подбородок  на  руки;  он  погрузился  в  размышления,  не сводя
зачарованного  взгляда  с  тихо  плещущих  волн,  которые  то вздымались, то
опускались.
     Наступал  уже  вечер,  когда  он  отвлекся от этих мыслей. Он пойдет по
пути,  предначертанному  судьбой!  Он  может  жить  только  в  высших сферах
общества,  хотя  бы будучи смиренным нищим. Все пути, ведущие вниз, для него
закрыты.   Прощай,  блаженство,  которое  он  пытался  найти,  вернувшись  к
естественной  и  первобытной  жизни.  Раз  мертвые  не  хотят,  чтобы он был
человеком, он будет тунеядцем.
     Взгляд  его, блуждая по морю, остановился на белых тучках, собиравшихся
над  горизонтом.  Когда  он был ребенком и мадо Антония водила его гулять по
берегу  Сольера,  они  часто  беседовали  друг  с  другом,  и их воображение
придавало   произвольные   очертания   и   придумывало   названия   облакам,
соединявшимся  и  расходившимся в непрерывной смене форм, и они видели в них
то огромное чудовище с огненной пастью, то деву, озаренную небесным сиянием.
Группа  облаков,  плотных  и  белоснежных,  как овечья шерсть, привлекла его
внимание.  Эта  блестящая  белая  гряда  напоминала  собой полированный овал
черепа.  Отдельные  клубы темного пара витали на фоне этого туманного пятна.
Воображение  Фебрера  увидело  в них два черных и страшных отверстия, жуткий
треугольник,  похожий  на  провалившийся  нос  на  лице  мертвеца,  а ниже -
зловещую щель, наподобие немой улыбки рта, лишенного губ и зубов.
     Смерть,  знатная  госпожа, повелительница мира, явилась перед ним среди
бела  дня  в  своем  величественном,  матово-бледном  облике,  бросая  вызов
солнечному   блеску,   лазурному   небу,  сверкающему  зеленому  морю.  Лучи
заходящего  солнца  коварно  пробудили искру жизни на этом бледном костлявом
лице, в мрачных черных впадинах и ужасающей улыбке... Да, это она!.. Облака,
низко   распластавшиеся   над   водой,  -  это  сборки  и  складки  одеяния,
окутывающего  ее исполинский скелет. А те тучки, что плавают в вышине, - это
широкий  рукав,  из-под  которого  в  виде  тонких и расплывчатых струй пара
выбиваются   очертания   костлявой   руки   с  кривым  и  высохшим  пальцем,
напоминающим   коготь   хищника  и  указывающим  в  беспредельную  даль,  на
таинственную судьбу.
     По мере движения облаков призрак растаял, его страшные контуры стерлись
и  приняли  новые  прихотливые  формы. Но хоть видение и скрылось, Фебрер не
сразу смог очнуться.
     Он   решил  безропотно  подчиниться  велению  рока  и  уехать.  Мертвые
повелевают,  а  он  их  беззащитный  ра