азмахивая шляпой.
Неужто  весь  вечер  слушать  флейту  и  не  танцевать? Он подбежал к группе
девушек  и, схватив самую высокую, крикнул ей: "Ты!.." Для приглашения этого
было  достаточно.  Чем  грубее  было  рукопожатие, тем оно казалось нежнее и
достойнее благодарности.
     Задорный  юноша  стал  против  своей  партнерши, надменной и некрасивой
девицы,  почти  на  голову  выше  его ростом, с грубыми руками, маслянистыми
волосами  и  черным лицом. Обращаясь к музыкантам, Пепет заявил: ему не надо
льярги,  он  хочет  танцевать  курту.  Льярга, с более медленным, и курта, с
более  быстрым  темпом, были единственными танцами на острове. Фебреру так и
не  удалось  их  различить:  это  была  лишь простая смена ритма, а музыка и
танец, казалось, были все время одинаковы.
     Девушка,  упершись  одной  рукой в бок, а другую свободно опустив вдоль
широкой юбки, стала кружиться, перебирая ногами, обутыми в белые альпаргаты.
Больше  ей  ничего  и не надо было делать: в этом заключался весь танец. Она
опускала      глаза,      поджимала      губы,     как     полагалось,     с
добродетельно-презрительным видом, словно танцевала против своей воли, и все
кружилась и кружилась, описывая большие восьмерки. Танцором, в сущности, был
мужчина.  В  этом  традиционном  танце,  изобретенном,  несомненно,  первыми
обитателями  острова,  грубыми  пиратами  героической  эпохи, оживала вечная
история  человечества  -  погоня и охота за женщиной-самкой. Она, холодная и
бесчувственная,  кружилась  с  надменным  видом первобытной добродетели, как
некое  бесполое  существо,  избегая  прыжков и судорожных движений партнера,
презрительно  поворачиваясь  к  нему  спиной.  Его  же  трудная  обязанность
состояла  в  том,  чтобы  быть  постоянно  у  нее на глазах, загораживать ей
дорогу, выбегать навстречу, чтобы она его видела и любовалась им. Танцор все
время  прыгал,  не  соблюдая  никаких  правил и подчиняясь лишь музыкальному
ритму,  неутомимо и упруго отскакивая от земли. То он широко разводил руки с
угрожающим  жестом  повелителя, то закидывал их за спину, высоко подбрасывая
ноги.
     Это  походило  не  на  танец, а скорее на гимнастическое упражнение, на
акробатический  бред,  на  исступленные  движения, свойственные воинственным
пляскам  африканских  племен.  Женщина  не потела и не краснела; она холодно
продолжала   кружиться,   не   убыстряя   шага,  а  ее  кавалер,  увлеченный
стремительным   вихрем,   задыхался  и,  с  побагровевшим  лицом,  дрожа  от
усталости,  отступал через несколько минут. Любая атлота могла танцевать без
малейшего усилия с несколькими мужчинами, доводя их до изнеможения. Это было
торжеством  женской  пассивности,  которая  смотрит  с  улыбкой  на  дерзкое
хвастовство  сильного  пола,  зная  наперед,  что  тот  в конце концов будет
посрамлен.
     Выход  в  круг  первой пары, казалось, увлек и остальных. В одну минуту
все пространство перед музыкантами заполнилось тяжелыми юбками, под плотными
и   многочисленными  кольцами  которых  мелькали  маленькие  ножки  в  белых
альпаргатах  или  желтых  туфельках.  Широкие  раструбы панталон болтались в
разные  стороны  при  быстрых  прыжках  и усиленном топоте, поднимавшем тучи
пыли.  Мужские  руки  галантным  рывком  выхватывали атлоту из толпы подруг:
"Ты!" Вслед за этим односложным выкриком девушку победоносно тащили за собой
и  подталкивали в знак кратковременного господства над ней, оказывая ей свое
предпочтение   крайне   грубым  и  первобытным  образом,  в  соответствии  с
галантностью,  унаследованной  от  далеких предков, живших в ту эпоху, когда
палка, камень и рукопашная схватка служили первым объяснением в любви.



     Некоторые  юноши,  видя,  что  в  выборе дам их опередили другие, более
смелые,  остановились  подле  круга танцующих и зорко следили за товарищами,
чтобы  в  нужную минуту заменить их. Когда они видели, что танцор багровеет,
обливается  потом,  выбивается  из  сил  и  не  может продолжать пляску, они
подходили  к  нему,  тянули  за  рукав и отводили в сторону, бросив коротко:
"Оставь  ее!" Место его тотчас же занималось без разговоров, прыжки и погоня
за женщиной возобновлялись со свежими силами, причем партнерша, казалось, не
     В  разгаре  танцев  Хайме впервые заметил Марталиду, которая до сих пор
скрывалась в толпе подруг.
     Прекрасный  Цветок  миндаля!  Фебрер  находил ее теперь еще красивее по
сравнению с ее приятельницами, смуглыми и загорелыми от работ на солнцепеке.
Ее  белая  кожа, бархатистая как цветок, блестящие глаза, подернутые влагой,
как у кроткого зверька, стройная фигура и, наконец, нежные руки выделяли ее,
словно   представительницу  иной  расы,  из  группы  ее  черномазых  подруг,
пленительных своей молодостью, резвых и веселых, но лишенных изящества.
     Смотря  на  нее, Хайме думал, что эта девушка в другой обстановке могла
бы  быть очаровательным существом. Он считал себя сведущим в этом вопросе. В
Цветке  миндаля он угадывал множество прелестных качеств, о которых она сама
и  не  подозревала.  Как  жаль,  что  она  родилась  на  этом  острове  и не
расстанется  с  ним!  И красота ее достанется кому-нибудь из этих грубиянов,
смотрящих  на нее собачьими глазами! Быть может, тому же Кузнецу, проклятому
верро, взиравшему на всех с каким-то мрачным покровительством.
     Когда эта красавица выйдет замуж, она будет, как и другие, обрабатывать
землю;  ее  нежная  белизна  увянет, пожелтеет; руки огрубеют и почернеют; в
конце  концов  она  станет  похожа на свою мать и на всех старых крестьянок,
превратится в скелет, искривленный и узловатый, как ствол оливкового дерева.
Фебрера  огорчали эти мысли, как огорчает ощущение большой несправедливости.
Откуда  мог  появиться этот нежный молодой росток у простака Пепа, стоявшего
тут  же  рядом?  По  какому  непостижимому  сочетанию  крови  могла родиться
Маргалида  в  Кан-Майорки?  И  неужто этот таинственный благоуханный цветок,
возросший  на местной почве, засохнет так же, как грубые побеги, появившиеся
рядом с ним?
     Нечто  необычное  отвлекло  Фебрера  от  его  размышлений.  По-прежнему
звучала  флейта,  стучали  тамбурин и кастаньеты, прыгали танцоры, кружились
танцорки,  но  в  глазах  у  всех заблестел понимающий взгляд - готовность к
тревоге и совместной обороне. Старики прекратили беседу и смотрели в сторону
женщин.  "Что  такое?  Что  такое?"  Капелланчик бегал между парами и что-то
шептал на ухо танцорам. Те выходили из круга, заложив руки за пояс, исчезали
на  несколько  мгновений  и затем сразу же возвращались на свое место, между
тем  как  девушки  продолжали кружиться. Пеп слегка улыбнулся, догадываясь о
     Появилась опасность, и юноши прятали в надежное место свои "вещички".
     "Вещичками"  были  пистолеты  и  ножи,  которые  молодежь носила в знак
своего   гражданского   достоинства.  Несколько  минут  Фебрер  наблюдал  за
появлением  самых  изумительных  и  страшных предметов вооружения, тщательно
спрятанных под одеждой этих сухощавых и стройных юношей.
     Старухи требовали оружие себе, протягивая к нему свои костлявые руки, с
тем  чтобы разделить риск, и в глазах у них сверкал неукротимый воинственный
пыл.  Проклятые, нечестивые времена настали нынче, когда людям мешают жить и
посягают на старинные обычаи!
     -  Сюда  давай! Сюда! - И, схватив смертоносные безделушки, они прятали
их  под  ворохом  своих  бесчисленных  верхних и нижних юбок. Молодые матери
усаживались поудобнее и раздвигали толстые ноги, чтобы можно было припрятать
больше  оружия.  Все  женщины  посматривали  друг  на  друга  с воинственной
решимостью.  Пусть  приходят  эти негодяи. Они скорее дадут себя растерзать,
чем сдвинутся с места!
     Фебрер  увидел,  как что-то заблестело на дороге, ведущей к церкви. Это
были  ремни  и  ружья,  а  над  ними  белые  верхушки  треуголок двух солдат
гражданской гвардии.
     Оба  блюстителя  порядка,  несомненно  убежденные  в том, что их узнали
издалека  и  что  поэтому  они  опоздали,  приближались медленно и несколько
уныло.  Хайме был единственным человеком, который на них смотрел: остальные,
опустив  голову  или  отвернувшись, притворялись, что не видят их. Музыканты
удвоили  свою  энергию, но танцующие уже расходились. Девушки покидали своих
кавалеров и смешивались с толпой женщин.
     - Добрый вечер, сеньоры!
     На  это  приветствие более пожилого солдата ответил только тамбурин: он
неожиданно  умолк  и  оставил  флейту  в  одиночестве... Та прогнусавила еще
несколько  нот,  словно иронически отвечая на приветствие. Воцарилось долгое
молчание.   Кое-кто  небрежно  ответил  на  приветствие  стражника,  но  все
притворялись, что не замечают солдат, и смотрели в другую сторону, как будто
их вовсе здесь и не было.
     Тягостное молчание, по-видимому, неприятно подействовало на солдат.
     -  Продолжайте,  пожалуйста,  -  сказал старший из них. - Не прерывайте
из-за  нас  вашего веселья! - Он дал знак музыкантам, и те, не смея ни в чем
ослушаться  начальства,  заиграли еще живее и задорнее прежнего. Но это было
все   равно  что  пытаться  разбудить  мертвых!  Все  стояли  неподвижно  и,
нахмурившись,   размышляя  о  том,  чем  может  окончиться  это  неожиданное
появление.
     Под  стук тамбурина, певучие рулады флейты и сухой, пронзительный треск
кастаньет  солдаты  стали  прогуливаться  между группами атлотов, пристально
разглядывая их.
     И  тот,  к  кому  относилось  это  обращение,  кротко  повиновался, без
малейшей  попытки  к  сопротивлению,  почти  гордясь этим отличием. Ему были
известны  его  обязанности.  Ивитянин  появлялся  на  свет,  чтобы работать,
жить...   и   подвергаться   обыску.   Почетные   неудобства   для  человека
мужественного  и желающего внушить известный страх!.. И каждый атлот, видя в
обыске  доказательство  своих  заслуг,  поднимал  руки  и  выпячивал  живот,
самодовольно  давая солдатам ощупывать себя и горделиво поглядывая в сторону
девушек.
     Фебрер  заметил,  что  солдаты  как  бы нарочно не обращали внимания на
присутствие  Кузнеца.  Они  словно  не  узнавали  его, поворачивались к нему
спиной,  проходили  несколько  раз  мимо  него, тщательно обыскивая тех, кто
стоял с ним рядом, и явно не замечая верро.
     Пеп с оттенком восхищения стал шептать на ухо сеньору:
     - Эти люди в треуголках поумнее самого дьявола!
     Они  никогда  не обыскивали верро и этим оскорбляли его, делая вид, что
он  им не страшен; его выделяли из остальных, избавляя от процедуры, которой
подвергались  все  поголовно.  Всякий раз, как они встречают верро с другими
парнями,  тех обыскивают, а его никогда не трогают. Поэтому атлоты, опасаясь
лишиться  своего  оружия,  начинали в конце концов избегать встреч с героем,
как с человеком, могущим навлечь опасность.
     Тем  временем под звуки музыки продолжался обыск. Капелланчик следил за
всеми  движениям  солдат,  все  время норовя стать перед пожилым гвардейцем,
заложив  руки за пояс и упорно глядя на него с мольбой и угрозой. Солдат как
будто  не  замечал  его,  обыскивая  других,  но затем снова наталкивался на
мальчика,  который  загораживал  ему  дорогу.  Наконец  человек  в треуголке
улыбнулся в жесткие усы и окликнул своего товарища.
     -  Послушай!  -  сказал  он,  показывая  на  мальчика. - Обыщи-ка этого
молодца. С ним, должно быть, надо быть осторожным.
     Капелланчик,  прощая врагу насмешливый тон, поднял руки как можно выше,
чтобы  все  смогли  убедиться  в  важности  его  особы.  Гвардеец  уже давно
удалился,  слегка  пощекотав  ему живот, а он все еще стоял в позе человека,
внушающего  страх.  Затем  он  подбежал  к группе девушек, чтобы похвалиться
опасностью,  которой  он  только  что бросил вызов. Хорошо, что дедушкин нож
остался  дома,  надежно  спрятанный  отцом в неизвестном ему месте. Начни он
носить нож, его бы у него отняли.
     Солдаты  вскоре  устали  от  этого  бесплодного обыска. Старший из них,
словно  почуявшая дичь собака, лукаво посматривал в сторону женщин. Вот где,
должно  быть,  спрятано  оружие!  Но  разве  кто-нибудь сдвинет с места этих
высоких  черных  матрон?  Враждебные  взгляды  этих  сеньор  были достаточно
красноречивы. Пришлось бы применить силу, а они как-никак дамы!
     - Счастливо оставаться, сеньоры!
     И  они  вскинули  ружья  на  плечи,  отказавшись  от любезного угощения
нескольких  юношей,  которые  успели  сбегать в соседнюю таверну и притащить
несколько  кружек.  Их угощали без всякого чувства злобы или страха: в конце
концов,  все  они  люди  и  живут  на тесном островке. Но гвардейцы усиленно
отказывались:
     - Большое спасибо, но уставом это запрещено.
     Они  ушли,  быть может чтобы укрыться где-нибудь поблизости и повторить
обыск с наступлением темноты, когда люди начнут расходиться по домам.
     Когда  опасность  миновала, музыканты умолкли. Фебрер увидел, что Певец
овладел  тамбурином  и  уселся  на свободной теперь площадке, которую раньше
занимали  танцоры. Люди столпились вокруг него полукругом. Почтенные матроны
подвинули  свои  плетеные  стулья,  чтобы  лучше  слышать.  Певец  собирался
исполнить  один  из  романсов  собственного  сочинения, так называемый сказ,
прерываемый жалобным криком, печальными трелями, которые продолжались до тех
пор, пока у поющего хватало воздуха и легких.
     Он  медленно  ударял  палочкой  по  коже  тамбурина,  стараясь  придать
скорбную серьезность своему монотонному, сонному и печальному напеву.
     - Как вы хотите, друзья, чтобы я пел, если сердце у меня разбито!
     И  тотчас  же  вслед  за этим - пронзительная трель, словно бесконечная
жалоба  умирающей  птицы, раздающаяся среди глубокой тишины. Все смотрели на
поющего  и  уже  не  видели в нем ленивого и больного парня, презираемого за
непригодность  к  труду.  В  их примитивном мозгу таилось нечто смутное, что
побуждало их внимать с уважением словам и стонам хилого юноши, словно что-то
чудесное проносилось с тяжелым взмахом крыльев над их наивными душами.
     Голос  Певца  всхлипывал при упоминании о женщине, бесчувственной к его
скорбным  жалобам,  и когда он сравнивал ее белизну с цветком миндаля, взоры
всех  обратились  к  Маргалиде;  а  та,  уже  привыкнув  к  подобным  грубым
проявлениям поэтического преклонения, которые были чем-то вроде вступления к
ухаживанию, оставалась совершенно спокойной, даже не покраснела по-девичьи.
     Певец   продолжал  свои  причитания,  раскрасневшись  от  усиленного  и
мучительного   кудахтанья,   замыкавшего  каждую  строку.  Его  узкая  грудь
вздымалась  в  тяжелой  одышке,  пятна болезненного румянца горели на щеках;
худая  шея напряглась, и на ней обозначились синие жилки вен. Следуя обычаю,
он  прикрывал часть лица вышитым платком, который держал в руке, опиравшейся
на  тамбурин.  Фебрер,  слушая  этот  надрывный  голос,  испытывал тоскливое
чувство.  Ему казалось, что Певец надорвет себе грудь и голосовые связки; но
остальные слушатели, привыкшие к этому дикому пению, столь же утомительному,
как  и  недавний  танец,  не  обращали  внимания  на  усталость  поющего,  и
бесконечный припев его им не надоедал.
     Несколько  атлотов, отделившись от обступившей поэта толпы, по-видимому
обсуждали  что-то,  а  затем  направились туда, где с серьезным видом сидели
старики.  Презрительно отвернувшись от своего приятеля Певца, бедного парня,
который  годился  только  на  то,  чтобы  посвящать  романсы  девушкам,  они
разыскивали  сеньо  Пепа  из  Кан-Майорки, чтобы поговорить с ним по важному
делу.
     Самый смелый из всей компании обратился к Пепу. Они хотели поговорить о
фестейже  Маргалиды  и напомнить отцу о его обещании разрешить ухаживание за
девушкой. Крестьянин медленно оглядел группу юношей, словно считал их.
     - Сколько вас?
     Говоривший   улыбнулся:  их  гораздо  больше,  чем  здесь  с  ним.  Они
представители  других  атлотов, оставшихся в кругу слушать пение. Все они из
разных  квартонов;  даже из Сан Хуана, с другого конца острова, придут юноши
ухаживать за Маргалидой. Пеп, хотя и притворялся несговорчивым отцом, все же
покраснел  и сжал губы с плохо скрываемым самодовольством, искоса поглядывая
на  сидевших  рядом  приятелей.  Какая честь для Кан-Майорки! Никогда еще не
видывали  такого  сватовства!  Ни  разу еще за дочерьми его приятелей так не
ухаживали.
     - Двадцать будет? - спросил он.
     Атлоты  медлили  с ответом, прикидывая в уме и бормоча имена товарищей.
Двадцать?.. Больше, гораздо больше! Можно считать, человек тридцать.
     Крестьянин  сделал  вид,  будто  он негодует. Тридцать! Уж не думают ли
они,  что  ему  не  нужно  отдохнуть  и  что он так и будет сидеть до утра и
смотреть, как они любезничают?..
     Затем  он  успокоился  и  погрузился  в сложные вычисления, задумчиво и
недоуменно повторяя:
     - Тридцать!.. Тридцать!..
     Решение его было безоговорочным: он не может уделить на вечеринку более
полутора  часов, а так как атлотов тридцать, то это выходит по три минуты на
брата.  Три  минуты  -  по  часам  -  каждому на разговор с Маргалидой, и ни
секунды  больше!  Вечеринки будут по четвергам и субботам. Когда он ухаживал
за  своей  женой,  женихов  было  куда меньше, и все же его тесть - человек,
который  никогда не смеялся, - не давал им больше трех минут на беседу. Что?
Чересчур строго? Никаких споров и ссор! Первого, кто нарушит эти условия, он
сумеет  выставить за дверь палкой, а если будет нужно взяться за ружье, то и
за этим дело не станет.
     Добряк  Пеп, довольный тем, что может прикинуться невероятным храбрецом
-  благо  женихи  дочери  держались  крайне почтительно, - сыпал угрозы одна
хвастливее  другой  и  заявил,  что  убьет  любого  за малейшее несоблюдение
правил.  Атлоты слушали его с покорным видом и потихоньку улыбались. Договор
был  заключен.  В  следующий  четверг  в Кан-Майорки будет первая вечеринка.
Фебрер,  слышавший  весь  разговор,  взглянул  на  верро, который держался в
стороне,  как  будто  его  величие  не  позволяло ему снисходить до мелочных
пунктов какого-то договора.
     Тем  временем  юноши  отошли  и смешались с толпой, втихомолку обсуждая
порядок  очередности.  Певец  окончил  свое жалобное пение, издав напоследок
такую  мучительную, напоминавшую кудахтанье трель, что, казалось, он вот-вот
окончательно надорвет себе горло. Он вытер пот со лба и прижал руки к груди;
лицо  его было багрово-синим. Но люди уже повернулись к нему спиной и забыли
о нем.
     Девушки,   отчаянно   жестикулируя,   окружили  Маргалиду.  Из  чувства
солидарности, свойственной их полу, они подталкивали подругу, прося ее спеть
что-нибудь в ответ на слова Певца о лживости женщин.
     - Не хочу! Не хочу! - отвечала Цветок миндаля, отбиваясь от подруг.
     Ее  сопротивление  было  настолько  искренним,  что  наконец  вмешались
старухи и взяли ее под защиту:
     -  Оставьте  Маргалиду  в  покое,  она  пришла  сюда  забавляться, а не
забавлять  других!  Думаете,  легкое  дело  так  вот сразу придумать ответ в
стихах?
     Тамбуринист  уже  забрал  у  Певца  инструмент и постукивал палочкой по
обтянутому   кожей  кругу.  Флейта  переливалась  быстрыми  гаммами,  словно
прополаскивала   себе  горло,  прежде  чем  начать  усыпительную  мелодию  в
африканском ритме. Танцы продолжаются!
     Солнце  начало  садиться.  Подувший  с моря ветерок освежал поля. Люди,
казалось   задремавшие   от   тяжелого   зноя,  теперь  оживились  и  быстро
задвигались, словно прохлада их подбодрила.
     Молодые  парни  кричали  все  разом,  неистово  и  наперебой  взывая  к
музыкантам.  Одни  требовали  льяргу,  другие  курту;  все  упорно и властно
настаивали  на  своем.  Смертоносное оружие, скрытое женскими юбками, теперь
снова  вернулось к ним, и наличие этих верных спутников придавало каждому из
атлотов свежие силы и новый задор.
     Музыканты  грянули то, что им заблагорассудилось; любопытные отступили,
и  снова  в  центре  площади запрыга