го  же  автора,  божественного  и
неповторимого.  Отель  был  расположен неподалеку от вокзала, и шум вагонов,
карет  и  трамваев  раздражал  англичанку  и  вынуждал  ее  закрывать  окна.
Компаньонка  оставалась  в  своей  комнате, радуясь возможности отдохнуть от
оглушительного  потока  звуков:  ничто  не  доставляло  ей такой отрады, как
вязание  ирландских кружев. Наедине с испанцем мисс Гордон обходилась с ним,
как учительница:
     -  Давайте  еще  раз  повторим  тему меча {Герой цикла оперы Р. Вагнера
"Кольцо Нибелунгов" (1876) Зигфрид, согласно легенде, сковал чудесный меч из
осколков  отцовского  меча  и  с  его  помощью  совершил множество подвигов.
Музыкальная  тема  меча  -  одна из ведущих в оперном цикле Вагнера}. Будьте
внимательнее.
     Но  Хайме,  который все время искоса поглядывал на стройную и белую шею
англичанки,  опушенную золотистыми волосами, и на тонкую сеть голубых жилок,
слегка просвечивавших сквозь ее перламутровую кожу, был рассеян.
     Однажды  вечером  шел  дождь,  и  свинцовое небо, казалось, нависло над
самыми  крышами  домов.  Гостиная тонула в полумраке. Они играли в сумерках,
сдвинув головы, чтобы разобрать белеющее пятно партитуры. Шумел зачарованный
лес  и  шелестел зелеными кронами над суровым Зигфридом, этим невинным сыном
природы,  стремившимся  познать  язык и душу безгласных вещей. Пела чудесная
птица, и ее нежному дрожащему голосу вторил рокот листом. Мери вздрогнула.
     - О поэт!.. Поэт!..
     И продолжала играть. В сгустившихся сумерках гостиной зазвучали суровые
аккорды,  провожающие  в  могилу  героя,  - траурный марш воинов, несущих на
большом  щите  огромное  белое тело золотоволосого Зигфрида. Марш перебивала
меланхолическая  мелодия  богов. Мери дрожала. Наконец ее руки оторвались от
клавиш,  и  она,  словно  птичка  с  поникшими крыльями, склонилась на плечо
Хайме.
     - Oh Richard!..! Richard, mon bien aime! {О Рихард, Рихард, мой любимый
-- франц.}
     Испанец  увидел  ее  расширившиеся  зрачки и плачущий рот, тянувшийся к
нему,  почувствовал в своих руках ее холодные руки, ощутил ее дыхание. К его
груди прижалась скрытая платьем округлая девичья грудь, крепкая и упругая, о
наличии которой он и не догадывался.
     В этот вечер музыки больше не было.
     Когда в полночь Фебрер ложился спать, он все еще не •мог опомниться. Он
первый  обладал  ею,  в  этом  не могло "нить сомнения. После такой холодной
сдержанности  все  произошло очень просто, без всяких усилий с его стороны -
так, как будто его взяли под руку.
     Хайме  также удивляло, что его называли чужим именем. Кем мог быть этот
Рихард?.. В часы нежных и мечтательных признаний, сменявших минуты безумия и
забвения,  она  поведала о том впечатлении, которое испытала, впервые увидев
его  среди  тысячи  людей,  наполнявших  театр в Байрейте. Это был Он!.. Он,
каким его рисуют на юношеских портретах! И встретив его снова в Мюнхене, под
одной  крышей,  она  поняла,  что жребий брошен и бесполезно бороться с этим
влечением.
     В  своей  комнате Фебрер с ироническим любопытством посмотрел на себя в
зеркало.  Чего  только  не способна увидеть женщина! Да, в нем было нечто от
того,  другого...  Тяжелый  лоб,  прямые  волосы,  острый  нос и выступающий
подбородок,  которые  с  годами  могут  сблизиться и придать ему сходство со
старой колдуньей... Превосходный и славный Рихард! Как это случилось, что ты
доставил мне одну на величайших радостей в жизни?.. Какая странная женщина!
     Иногда  к  его  изумлению  примешивалось  горькое  чувство. Эта женщина
каждый  день  казалась  иной,  как бы забывая о прошлом. Она принимала его с
такой  важной  миной,  как  будто  между  ними  ничего  не произошло, словно
пережитое  ею  исчезало  бесследно и предыдущего дня не существовало. Только
тогда, когда музыка вызывала в ее памяти образ другого, приходила нежность и
покорность.
     Хайме  был  раздражен  и  задался  целью  подчинить  ее  себе - ведь он
как-никак  мужчина.  В  конце концов, он достиг того, что рояль стал звучать
все  реже  и  реже,  а она увидела в нем нечто большее, нежели живой портрет
своего кумира.
     Опьяненные  своим счастьем, они нашли Мюнхен уродливым, а отель, где их
знали  как  людей,  чужих  друг  другу,  показался  им  скучным. Им хотелось
ворковать  на  свободе  и  улететь  подальше.  В  один  прекрасный  день они
очутились  в  порту  с  каменным  львом  при  входе  и  увидели чистую гладь
огромного  озера,  сливавшуюся на горизонте с небом. Они были в Линдау. Один
пароход  мог  доставить  их в Швейцарию, другой - в Констанцу. Они предпочли
тихий  немецкий  город, известный тем, что в нем происходил великий Собор, и
остановились в отеле на острове - бывшем доминиканском монастыре.
     С  каким  волнением  вспоминал всегда Фебрер об этой поре, самой лучшей
поре  его жизни! Мери продолжала оставаться для него необычайной женщиной, в
которой  все  еще  нужно  было  что-то  покорить.  Она  бывала  нежна лишь в
определенные   минуты,   а   в   остальное  время  дня  казалась  суровой  и
неприступной. Он был ее любовником и, несмотря на это, не мог позволить себе
ни малейшей вольности, которая бы выдала их отношения. Самый легкий намек на
их  близость  заставлял ее краснеть от возмущения. Shocking!.. {неприлично --
англ.}  И все же каждое утро Фебрер проходил по коридорам бывшего монастыря,
стелил  постель  в  своей  комнате,  чтобы  не вызывать подозрений у слуг, и
выходил на балкон. В саду среди высоких розовых кустов распевали птицы. Там,
впереди,  Констанцское  озеро  окрашивалось  в  пурпурный  цвет  восходящего
солнца.  Ранние  рыбачьи  лодки  рассекали воды, оставляя за собой оранжевый
след;  издалека  слышался  звон  колоколов собора, скрытого влажным утренним
туманом;  на  том  берегу,  где  озеро  кончается и переходит в русло Рейна,
начинали  скрипеть  лебедки;  шаги слуг и приглушенные звуки утренней уборки
отдавались глухим эхом под сводами старинного монастыря.
     Возле балкона находилась башня, прижатая к стене и стоявшая так близко,
что  Хайме мог достать ее рукой, - под черепичной крышей, с древними гербами
на  круглом  фасаде.  Когда-то,  готовясь взойти на костер, в ней томился Ян
Гус...  {1369-1415  -  великий  чешский  патриот, выдающийся деятель чешской
Реформации. Был сожжен на костре}
     Испанец  думал  о  Мери. В эти часы в ароматном полумраке своей комнаты
она  спит  первым сладким сном, подложив руки под свою рыжую головку... Тело
ее  устало  и  все  трепещет  от сладостного изнеможения... Бедный Ян Гус!..
Фебрер  по-дружески  сочувствовал  ему.  Сгореть среди столь восхитительного
пейзажа,  быть  может  в  такое  же  утро, как это!.. Положить свою голову в
волчью  пасть  и  отдать жизнь, споря о том, хорош или плох папа и должны ли
миряне  причащаться  вином,  как  священники,  или  нет!  Умереть из-за этих
глупостей,  когда  жизнь  так прекрасна и еретик мог бы безудержно предаться
наслаждению  в  одной из тех рыжих, полногрудых и широкобедрых кардинальских
подруг,   которые   присутствовали  при  казни!..  Бедный  апостол!..  Хайме
иронически  сочувствовал  наивному  протесту  мученика.  Он смотрел на жизнь
иными глазами. Да здравствует любовь!.. Только в ней истинный смысл жизни.
     Около месяца прожили они в этом старинном городке, резиденции епископа,
прогуливаясь вечерами по заросшим травой пустынным улицам с полуразрушенными
дворцами времен великого Собора; спускались в лодке по Рейну, вдоль берегов,
покрытых  лесами,  останавливаясь,  чтобы  взглянуть  па  домики  с красными
крышами  и  просторными  беседками,  в  которых  бюргеры  с  кружкой в руках
распевали песни с истинно немецкой веселостью: степенно и спокойно.
     Из  Констанцы  они поехали в Швейцарию, а потом в Италию. Целый год они
вместе любовались пейзажами, осматривали музеи, посещали руины с лабиринтами
и  укромными уголками, где Хайме не раз пользовался случаем, чтобы коснуться
поцелуем  перламутровой  кожи  Мери,  наслаждаясь  ее  стыдливым  румянцем и
возмущенным  видом,  с  которым  она  произносила:  Shocking!.. Компаньонка,
бесчувственная,   как  чемодан,  к  переменам  маршрута,  продолжала  вязать
кружевную  ирландскую  накидку, которую начала еще в Германии и не выпускала
из  рук  в  Альпах, в Апеннинах, вблизи Везувия и Этны. Лишенная возможности
поговорить   с  Фебрером,  не  знавшим  английского  языка,  она  приветливо
улыбалась  ему, поблескивая желтыми зубами, и возвращалась к своим занятиям,
как декоративная фигура в холле отеля.
     Влюбленные  не  раз  говорили  о  будущем  браке.  Мери  решала  вопрос
энергично  и  быстро. Отцу достаточно написать несколько строк. Он находится
очень  далеко,  и,  кроме  того, она никогда с ним не советовалась. Он будет
согласен  со  всем, что бы она ни сделала, уверенный в ее рассудительности и
осторожности.
     Они  были  в  Сицилии,  и  эта  земля напоминала Фебреру родной остров.
Предки  его  тоже появлялись здесь, но только они носили латы, и их окружало
дурное  общество.  Мери  говорила  о  будущем,  решая предстоящие финансовые
вопросы  со  свойственной ее народу практической жилкой. Бедность Фебрера ее
не  смущала:  состояния  у  нее  хватит па двоих. И она перечисляла все виды
своего  имущества:  земли,  дома  и  акции,  как  управляющий,  помнящий все
наизусть.  По возвращении в Рим они обвенчаются в евангелической капелле и в
католической  церкви.  Она  знакома  с  одним кардиналом, который ей устроил
прием у папы. Его преосвященство уладит все.
     Хайме  провел  бессонную  ночь  в  сиракузском  отеле.  Жениться?  Мери
прелестна,  она украсит жизнь и принесет с собой богатство. Но действительно
ли  она выходит замуж за него?.. Фебрера начинал беспокоить тот, другой, чья
прославленная  тень  воскресала в Цюрихе, в Венеции, везде, где они бывали и
где  сохранялись  следы посещений великого маэстро. Он, Хайме, состарится, а
музыка,  его  страшная  соперница,  всегда  будет  юной.  И  вскоре, когда в
результате  брака  их отношения будут лишены очарования запретного, сладости
недозволенного,  Мери встретит какого-нибудь дирижера, еще более похожего на
того,  другого,  или  какого-нибудь  уродливого  виолончелиста,  молодого  и
длинноволосого,  который напомнит ей Бетховена в молодости. Помимо этого, ми
принадлежит  к  другой  нации, обычаи и страсти у нею иные. Его утомляла эта
стыдливость  в  любви,  это  постоянное  сопротивление  его порывам, что так
нравилось ему вначале и создавало иллюзию,
     будто перед ним каждый раз другая, новая женщина. Но теперь он от этого
устал. Нет, еще не поздно бежать.
     "Одно досадно: что она теперь подумает об Испании?.. О дон Кихоте?.." -
говорил он про себя, укладывая на рассвете свой чемодан.
     И он бежал, решив затеряться в Париже, куда англичанка не поехала бы на
поиски. Она ненавидела этот неблагодарный город, освиставший "Тангейзера" за
много  лет  до  ее  рождения  {опера  Вагнера  (1845); была представлена и в
Парижской опере в 1861 г. и встречена враждебно публикой}.
     От этой связи, продолжавшейся год, у Хайме осталось лишь воспоминание о
счастье,  которое  время  преувеличило  и приукрасило, да прядь рыжих волос.
Дома, среди бесконечных путеводителей и открыток, в старинном столе хранился
портрет  доктора  музыки  в  тоге  с  длинными  рукавами и в четырехугольном
плоском берете, с которого свисала кисточка.
     О  той  жизни,  которую  он  вел после этого, Фебрер почти не помнил, -
пустота  и скука ее нарушалась лишь денежными заботами. Управляющий с трудом
высылал  положенные  суммы  и  всегда  запаздывал.  На  денежные  просьбы он
огнем.1л   жалобными   письмами,   распространяясь   о  предстоящей  выплате
процентов,   о  повторных  закладах,  для  которых  было  так  трудно  найти
     Считая,  что  его  присутствие  может чем-нибудь помочь, Фебрер изредка
наезжал  на  Майорку,  что  всегда  приводило  к продаже одного из владений.
Получив  деньги,  он  немедленно  исчезал,  не  обращая  внимания  на советы
управляющего.  Деньги  вызывали  у  него  чувство радости и беспечности. Все
уладится. На худой конец - он женится. А пока что... надо жить!
     И  он прожил еще несколько лет в Мадриде и больших заграничных городах,
пока   наконец   управляющий   не  прервал  эту  жизнь,  полную  беззаботной
расточительности,  прислав  счета  и  отказ  в  дальнейшей присылке денег, а
заодно и просьбу об отставке.
     Целый  год провел он на острове, как он выражался - заживо погребенным,
по ночам развлекаясь только игрой в казино и проводя вечера в кафе на Борне,
за  одним  столиком  со старыми друзьями, коренными островитянами, которые с
удовольствием  слушали  его  рассказы  о  путешествиях.  Нынешняя  его жизнь
состояла  из  лишений и нищеты. Кредиторы угрожали немедленными взысканиями.
Формально  он  еще  сохранял  Сон  Фебрер  и  другие  владения  предков,  но
недвижимость  на острове приносила немного: по старому обычаю арендная плата
оставалась  такой  же,  как  и  во  времена дедов, так как семьи арендаторов
пользовались  землей  из  поколения в поколение. Они платили непосредственно
его  кредиторам,  но  даже  таким образом не вносилась и половина процентов.
Богатое  убранство  дворца было отдано ему лишь на хранение. Благородный дом
Фебреров   шел  ко  дну,  и  он  не  мог  предотвратить  его  гибель.  Хайме
хладнокровно  подумывал о том, что ему следовало бы выйти из этого положения
без унижений и бесчестья. Что, если в один прекрасный день его найдут в саду
навсегда уснувшим под апельсиновым деревом, с револьвером в руке?
     В таком состоянии духа находился он однажды, выходя под утро из казино.
Шел  третий час ночи - время, когда нервная бессонница заставляет видеть все
в необычайном свете, с какой-то особой ясностью, и в эту минуту кто-то подал
Фебреру новую мысль. Дон Бенито Вальс, богатый чуэт, очень его любит. Не раз
вмешивался  он в его дела, спасая от неминуемой опасности. Он симпатизировал
ему  как  человеку и относился с уважением к его имени. У Вальса была только
одна  наследница,  и  он,  к  тому же, хворал; плодовитость и исключительная
жизнеспособность  его  нации  в  данном  случае  не  оправдывалась. Дочь его
Каталина в ранней юности собиралась стать монахиней, но теперь, когда ей уже
минуло  двадцать,  она  почувствовала  влечение  к  суетной светской жизни и
трогательно жалела Фебрера, когда при ней говорили о его неудачах.
     Хайме  воспротивился  этому  предложению  с таким же ужасом, как и мадо
Антония. Чуэта! Но понемногу мысль о браке стала укрепляться в его сознании,
еще усиливаемая нарастающими затруднениями, возникавшими ежедневно. А почему
бы и нет? Дочь Вальса была самой богатой наследницей на острове, а деньги не
пахнут.
     В  конце  концов,  он  уступил настояниям своих друзей, взявших на себя
роль усердных посредников между ним и родственниками Каталины. И вот сегодня
он  едет  завтракать  в  Вальдемосу, где Вальс проводил большую часть года в
надежде найти облегчение от душившей его астмы.
     Хайме попытался вспомнить Каталину. Несколько раз он видел ее на улицах
Пальмы. Красивая фигура, приятное лицо. Если она будет жить вдали от своих и
лучше  одеваться,  то будет весьма представительной дамой... Но сможет ли он
любить ее?
     Фебрер   скептически   улыбнулся.   Разве  для  того,  чтобы  жениться,
необходимо любить? Брак для него был путешествием вдвоем по оставшейся части
жизни,  и  в  женщине  нужно  было  только  искать  качеств, необходимых для
спутника  по  экскурсии:  доброго  характера,  сходства  вкусов,  одинаковых
привычек  в  отношении  еды и сна... Любовь! Все претендовали на нее, а она,
как  талант,  как  красота,  как  богатство,  была  редкой  удачей,  которой
наслаждались   немногие  избранные.  К  счастью,  это  жестокое  неравенство
скрывалось  обманом, и все люди, заканчивая свои дни, с грустью вспоминали о
молодости,  уверенные  в том, что действительно знавали любовь, тогда как не
ощущали ничего иного, кроме жаркого соприкосновения тел.
     Любовь  -  прекрасная вещь, но она совершенно необязательна для брака и
для  жизни.  Самое  важное  -  выбрать хорошую подругу для оставшегося пути;
спокойно и прочно устроиться в жизни; шагать в ногу, чтобы не было скачков и
ненужных  столкновений;  владеть своими нервами, чтобы не создавать излишних
трений  при постоянном общении в совместной жизни; спать, как добрые друзья,
сохраняя  взаимное  уважение,  не  толкаясь  коленями и не ударяя друг друга
локтем в бок... Он и надеялся найти это, заранее готовый на все.
     Вскоре  на  вершине холма открылась окруженная горами Вальдемоса. Башня
картезианского   монастыря,   красиво   облицованная   зелеными   изразцами,
возвышалась над густой зеленью садов, прилегавших к кельям.
     Фебрер  заметил  экипаж,  стоявший  у  поворота  дороги.  Из него вышел
мужчина  и  замахал  руками,  чтобы  кучер Хайме остановил лошадей. Потом он
открыл дверцу и со смехом уселся рядом с Фебрером.
     - О, капитан! - сказал тот с изумлением.
     - Ты не ожидал меня встретить, а?.. Я тоже буду на завтраке, я сам себя
пригласил. Мой брат будет страшно удивлен!..
     Хайме  пожал  ему  руку.  Это  был один из самых преданных его друзей -
капитан Пабло Вальс.






III



     Пабло  Вальса  знала вся Пальма. Когда он усаживался на террасе кафе на
Борне,  вокруг  него  обычно  теснились  слушатели,  и  каждый  улыбался его
энергичным   жестам,  сопровождаемым  раскатами  громкого  голоса,  который,
казалось, не способен был звучать приглушенно.
     -  Я  чуэт, ну и что же?.. Еврей, самый настоящий еврей! Вся наша семья
происходит  от  тех,  кто  жил на Улице. Когда я командовал судном "Рохер де
Лауриа"  и был однажды в Алжире, я остановился возле дверей синагоги, и один
старик,  посмотрев  на  меня,  сказал: "Можешь войти, ведь ты из наших". И я
подал ему руку и ответил: "Спасибо, единоверец".
     Слушатели  смеялись,  а капитан Вальс громогласно заявлял о том, что он
чуэт,  и  гордо  озирался,  словно бросая вызов домам и людям, воплотившим в
себе душу острова, который питал к его нации нелепую вековую ненависть.
     Лицо  выдавало его происхождение. Рыжие с сединой бакенбарды и короткие
усы  свидетельствовали  о  том, что он отставной моряк; но у обладателя этой
пышной  растительности  был характерный семитский профиль с тяжелым горбатым
носом  и  выступающим  подбородком;  а  глаза, опушенные длинными ресницами,
отливали, в зависимости от освещения, то золотом, то янтарем, и в них словно
плавали крапинки табачного цвета.
     Он  много  плавал,  долго  жил  в  Англии  и Соединенных Штатах и после
пребывания  в этих свободных странах, чуждых религиозной ненависти, научился
открыто  и  дерзко  презирать  обычаи  острова,  застывшего  в  безжизненном
оцепенении.   Другие   чуэты,   устрашенные   на   протяжении  многих  веков
преследованиями  и  презрением,  скрывали  свое  происхождение или старались
заглушить  в  Других  воспоминание  о нем своей покорностью. А капитан Вальс
пользовался  любым  случаем,  чтобы  поговорить  о  своей  принадлежности  к
иудейской  расе,  выставляя  ее  напоказ, слоимо дворянский титул, как вызов
всеобщему предубеждению.
     -  Я  еврей,  ну  и  что же?.. - продолжал он громогласно. - Единоверец
Иисуса,  святого  Павла  и  других  святых, которым поклоняются и у алтарей.
Бутифарры  с  гордостью говорят о своем роде, который ведет свое начало чуть
ли  не  со  вчерашнего дня. Я знатнее, мой род более древний. Моими предками
были библейские патриархи.
     Потом,  возмущаясь  предрассудками,  породившими ожесточение против его
народа, продолжал нападать;
     -  В  Испании, - заявлял он категорически, - нет ни одного христианина,
который посмел бы задирать нос. Все мы внуки евреев или арабов. А кто нет...
кто нет...
     Тут он останавливался и после короткой паузы убежденно утверждал:
     - Кто нет, тот внук мо