и  разбудит его, распевая "Интроитус", в ту пору, когда в небе еще не
угаснут  звезды.  Рассвет  должен  застать их у Ведры. "Посмотрим, быстро ли
сеньор выйдет из башни!"
     И, повесив на руку корзину с рыбой, старик удалился.
     -  Кланяйтесь  Маргалиде, дядя Вентолера, и пусть мне поскорее принесут
обед.
     Моряк, не оборачиваясь, кивнул ему в ответ, а Хайме пошел вдоль берега,
к башне. Ноги его, обутые в альпаргаты, шагали по песку, на котором замирали
последние  судорожные  брызги  прибоя. Среди голубоватых камешков попадались
куски  обожженной  глины,  обломки  ручек, выпуклые черепки со следами былой
росписи,   когда-то   украшавшей,  по-видимому,  пузатые  сосуды;  маленькие
неровные  шарики серой глины, на которых как будто еще можно было распознать
разъеденные  водой  бесформенные  лица,  обезображенные  временем.  Это были
таинственные  остатки того, что стало добычей бурной стихии, частицы великой
тайны  моря, вновь увидевшие свет после того, как пролежали там тысячелетия,
-  следы  загадочной  и легендарной повести, прибитые своевольными волнами к
берегам  этих островов, служивших в далекие времена убежищем для финикийцев,
карфагенян,  арабов  и  норманнов.  Дядюшка  Вентолера  говорил о серебряных
монетах,  тонких как облатки причастия, - их находили дети, играя на берегу.
Когда  рыбак был еще мальчиком, его дед рассказывал ему старинные предания о
подводных  пещерах,  где  хранились  сокровища,  принадлежавшие  сарацинам и
норманнам,  клады,  замурованные  обломками  скал,  тайна которых была давно
позабыта.
     Направляясь  к  башне,  Хайме  начал  спускаться по каменистому склону.
Жесткие,   шелестевшие   ветками  тамариски  казались  карликовыми  соснами,
пропитанными  растворенной  в воздухе солью и уходившими корнями в скалистый
грунт.  В  бурные  дни ветер сметал песок и обнажал их обильные перепутанные
корни,  черные  и змеевидные, о которые не раз спотыкались ноги Фебрера. Его
гулким  шагам  вторил  в  кустах  шелест  листвы  и  шум,  поднятый боязливо
удиравшими  зверьками;  в  зарослях  быстро  мелькал  клубок  серой шерсти с
хвостом,  похожим  на  пуговку.  Стремительно  мчавшиеся  кролики заставляли
обращаться в бегство и изумрудных ящериц, лениво гревшихся на солнце.
     Сквозь эти шорохи Хайме услышал слабые звуки тамбурина и мужской голос,
певший  ивисский  романс.  Порою  певец  умолкал,  как бы в нерешительности,
упорно  повторяя  одни  и  те  же  куплеты,  прежде  чем перейти к новым, По
местному   обычаю  он  в  конце  каждой  строфы  издавал  какое-то  странное
кудахтанье,   напоминавшее   крик   павлина,   пронзительную   трель,  какой
сопровождают свои песни арабы.
     Добравшись  до  вершины,  Фебрер  заметил музыканта, сидевшего на камне
позади башни и пристально смотревшего на море.
     Это  был  молодой  парень, которого он иногда встречал в Кан-Майорки, в
доме  своего  бывшего  арендатора  Пепа.  На одном колене он держал ивисский
тамбурин - небольшой барабан, выкрашенный в синий цвет, расписанный по ободу
цветами   и   позолоченными  ветками.  Локтем  левой  руки  он  опирался  на
инструмент,  полуприкрыв  лицо  ладонью.  В правой руке у него была палочка,
которой  он  медленно  ударял по коже барабана; застыв в мечтательной позе и
погрузившись  в  импровизацию, музыкант задумчиво смотрел сквозь свои пальцы
на необъятный морской простор.
     Его  прозвали  Певцом, как всех тех на острове, кто сочинял новые стихи
на  танцах и при исполнении серенад. Это был высокий юноша лет восемнадцати,
болезненно  бледный  и  узкий  в плечах. При пении он кашлял, напрягая худую
шею,  и  прозрачное лицо его заливалось нежным румянцем. У него были большие
женские глаза с воспаленными краями век. Одевался он всегда по-праздничному,
носил  штаны  из  голубого  бархата,  ярко-красные  пояс  и  галстук, поверх
которого  на  шею был наброшен женский платочек, расшитый спереди. За каждым
ухом  торчало по розе, а из-под фетровой шляпы, сдвинутой назад и украшенной
цветами  и  лентой,  выбивались  курчавые  пряди блестевших от помады волос"
Заметив  этот  почти женский наряд, большие глаза и бледный цвет лица юноши,
Фебрер мысленно сравнил его с теми худосочными девицами, которых современное
искусство  возводит  в  идеал. Но за алым поясом этой "девицы" торчало нечто
внушающее  тревогу.  Это был, несомненно, нож или пистолет, какие выделывают
кузнецы на острове, - неразлучный спутник каждого ивисского атлота.
     При виде Хайме молодой человек встал, и тамбурин повис у него на ремне,
перекинутом через левое плечо; правой рукой, все еще держа в ней палочку, он
коснулся полей шляпы:
     -. Добрый день!
     Фебрер,  убежденный,  как истый майоркинец, в свирепости ивитян, тем не
менее,  встречаясь  с ними на дорогах, каждый раз восхищался их вежливостью.
Они  убивали  друг друга из-за соперничества в любви, но чужеземец почитался
ими  с той же традиционной щепетильностью, какую проявляет араб по отношению
ко всем кто просит приюта под его шатром.
     Певец,  казалось,  смутился,  оттого что майоркинский сеньор застал его
возле  своего дома, на принадлежащей ему земле. Бормоча невнятные извинения,
он  рассказал,  что пришел сюда потому, что ему нравилось смотреть сверху на
море.  В  тени  башни  дышалось  легче;  никто  из друзей не мешал ему своим
присутствием,  и  он  свободно  слагал стихи для предстоящей вечеринки в Сан
Антонио.
     Услышав   эти  робкие  извинения  музыканта,  Хайме  улыбнулся.  Стихи,
вероятно,  посвящены  какой-нибудь атлоте?.. Юноша кивнул: "Да, сеньор..." А
кто она?
     - Цветок миндаля, - ответил поэт.
     Цветок  миндаля... Красивое имя! - Польщенный одобрением сеньора, юноша
оживленно  продолжал.  Цветок  миндаля - это Маргалида, дочь сеньо  Пепа  из
Кан-Майорки.  Это  имя он дал ей сам, заметив, что она бела и прекрасна, как
цветы,  которыми  покрывается  миндаль,  когда  кончаются заморозки и с моря
доносятся  первые  дуновения  ветра,  возвещающие  весну. Все молодые люди в
округе подхватили это имя, и теперь Маргалиду никто не называет иначе. Певец
приписывал  себе  дар давать красивые прозвища: стоило ему выдумать, как имя
так и оставалось за человеком.
     Фебрер с улыбкой слушал слова юноши. Вот где нашла себе приют поэзия!..
Потом  он  спросил, работает ли атлот. Тот ответил отрицательно: родители не
разрешают  ему  работать, так как городской врач, осмотревший его в базарный
день,  посоветовал  семье  не  давать  ему  утомляться.  Обрадованный  таким
советом,  он  в  дни полевых работ сидел в тени под деревом, прислушиваясь к
пению  птиц и посматривая на девушек, проходящих по тропинке. Когда же в его
голове  зарождался  новый  стих,  он  усаживался на берегу моря, неторопливо
обдумывая его и закрепляя в памяти.
     Хайме  распростился  с  юношей:  пусть продолжает свои занятия поэзией.
Пройдя  несколько  шагов  и  не  слыша звуков тамбурина, он обернулся. Боясь
обеспокоить  сеньора  своей  музыкой,  атлот  спустился  под  гору в поисках
другого уединенного уголка.
     Фебрер подошел к башне. То, что издали казалось первым этажом, на самом
деле  было сплошной каменной стеной. Дверь находилась на уровне верхних окон
-  былая  стража  башни  могла  избежать  таким образом внезапного нападения
пиратов. Для входа и выхода пользовались приставной лестницей, убиравшейся с
наступлением  ночи.  Чтобы  попадать  в  свое  жилище,  Хайме заказал грубую
деревянную  лестницу,  но  никогда  не  убирал  ее.  Башня,  построенная  из
песчаника,  снаружи  несколько  пострадала  от  морских ветров. Многие плиты
выпали  из  гнезд,  и  эти  отверстия  стали как бы скрытыми ступеньками, по
которым можно было подняться в башню.
     Отшельник  вошел  в  свое жилище. В этом круглом помещении не было иных
проемов,  кроме  двери  и окна в задней стене; из-за толщины каменной кладки
оба  отверстия  казались  почти  тоннелями.  Стены с внутренней стороны были
тщательно побелены ослепительной ивисской известью, придающей прозрачность и
нежно-молочный  оттенок  всем  зданиям,  благодаря  чему  жалкие деревенские
хижины  приобретают  веселый  вид  нарядных  домиков.  Только  на  сводчатом
потолке,  где  имелась  прорезь  для  лестницы,  ведшей  когда-то на верхнюю
площадку,  еще виднелись следы копоти от костров, которые здесь жгли в былые
времена.
     Несколько   досок,   наспех   скрепленных   деревянными  перекладинами,
закрывали  дверь, окно и люк. Во всей башне не было ни одного стекла. Стояло
лето,  и  Фебрер,  не уверенный в своем будущем, или, вернее, безразличный к
нему, откладывал со дня на день окончательную отделку помещения.
     Он  находил  это  уединенное  место  очаровательным,  несмотря  на  его
суровость. Всюду чувствовалась заботливая рука Пепа и тонкий вкус Маргалиды.
Хайме  приглядывался  к сверкающим белизной стенам, восхищался чистотой трех
стульев и дощатого стола, натертых до блеска дочерью его бывшего арендатора.
Вдоль  стен было натянуто несколько рыболовных сетей, ниспадавших волнистыми
складками  наподобие  ковров.  Поодаль  висели  ружье  и  патронташ. Кое-где
виднелись  разбросанные небольшими веерообразными группами морские ракушки с
длинными и узкими створками, прозрачные как леденцы и похожие на черепаховый
панцирь.  Их  подарил  дядюшка  Вентолера,  так же как и украшавшие стол две
огромные  раковины,  бугристые  снаружи  и  нежно-розовые, как женское тело,
внутри.  Подле  окна  лежал  свернутый  тюфяк  с  подушкой и простынями. Эту
деревенскую постель каждый вечер стелили Маргалида или ее мать.
     Хайме  спал  здесь спокойнее, чем в своем дворце в Пальме. В дни, когда
его  не  будил  на  рассвете  дядюшка  Вентолера, распевая на берегу мессу и
бросая  с  близлежащего  холма  камнями  в дверь, отшельник валялся на своем
тюфяке   до   позднего   часа.   До  него  доносился  монотонный  шум  моря,
по-матерински   убаюкивавший   его.  Таинственный  свет,  в  котором  золото
солнечного  луча  сливалось  с лазурью вод, проникал сквозь ставни и ложился
трепещущими  бликами  на белые стены. Снаружи кричали чайки, игриво пролетая
мимо окон, на стене башни мелькали их быстрые тени.
     В  те  вечера,  когда  он рано ложился спать, отшельник долго не смыкал
глаз  и  предавался  размышлениям,  наблюдая  сквозь  полуоткрытые  рамы  за
проникающим   в  комнату  неясным  мерцанием  звезд  или  сиянием  луны.  За
каких-нибудь полчаса перед ним с необычайной отчетливостью проходило все его
прошлое;  это  было  преддверие  сна,  в  котором  возникают  самые  далекие
воспоминания.  Слышался  'шум  прибоя,  пронзительно  свистели ночные птицы,
чайки  испускали  жалобные  крики,  похожие на стон истязуемых детей. Что-то
поделывают  в этот Час его друзья?.. О чем говорят в кафе на Борне?.. Кто из
приятелей сейчас в казино?..
     По  утрам  эти воспоминания вызывали у него лишь улыбку сожаления. Юный
свет зари, казалось, украшал жизнь, делая ее более привлекательной. И он мог
быть  таким  же, как другие, восторгаться городской жизнью!.. Нет, настоящая
жизнь - здесь.
     Он  окидывал  взглядом  круглую  комнату, Настоящая гостиная, еще более
уютная,  чем  в  доме  его предков: здесь все принадлежит ему, и он может не
опасаться  претензий  со  стороны  кредиторов  и  ростовщиков  на совместное
владение  его  имуществом.  Здесь  даже  есть  чудесные  старинные предметы,
которых никто не может у него оспаривать. Возле дверей стояли прислоненные к
стене  две  амфоры,  выловленные  сетями  рыбаков  сосуды  из  белой  глины,
затейливо  украшенные  морем гирляндами окаменевших ракушек. В центре стола,
между  двух  больших  раковин,  лежал  еще  один подарок дядюшки Вентолера -
женская  голова,  увенчанная  чем-то  вроде тиары, из-под которой выбивались
заплетенные в косы волосы. Серая глина была, усеяна твердыми белыми шариками
- крупинками отлагавшейся веками соли морской воды, Но Хайме1 всматриваясь в
лицо этой женщины, разделявшей его одиночество, старался мысленно проникнуть
сквозь  суровую  маску,  угадывая  за  ней  спокойные черты и постигая тайну
миндалевидных  восточных  глаз. Она представлялась ему такой, какой никто не
мог  ее  видеть.  Долгие  часы  молчаливого  созерцания  привели к тому, что
морщинистая маска, которая наслаивалась столетиями, словно исчезла.
     -  Посмотри,  вот моя невеста, - сказал Фебрер однажды утром Маргалиде,
убиравшей  комнату.  -  Не  правда ли, как она красива?.. Она, наверно, была
принцессой  в  Тире или Аскалоне {Тир - древний город на побережье нынешнего
Ливана,  славившийся  своими  торговыми  связями; Аскалон - портовый город в
древней  Палестине},  не знаю точно где, но" несомненно, она предназначалась
мне,  любила меня за четыре тысячи лет до моего рождения и нашла меня спустя
много  веков.  У  нее  были  суда, рабы, пурпурные одежды, дворцы с висячими
садами,  но она бросила все и скрылась в море, ожидая сотни лет, чтобы волны
выбросили  ее  на берег, где бы ее подобрал дядюшка Вентолера и принес в мой
дом... Почему ты на меня так смотришь? Бедняжка, ты не понимаешь этого...
     Маргалида смотрела на него с ужасом. Унаследовав уважение своего отца к
сеньору,  она  думала,  что  дон Хайме может говорить только серьезные вещи.
Чего  только не повидал он на белом свете! А теперь эти слова о тысячелетней
невесте  поколебали ее наивную уверенность, заставив слегка улыбнуться; в то
же  время  эта величественная дама былых времен, от которой сохранилась лишь
одна  голова,  внушала ей суеверный страх. К чему дон Хайме все это говорит?
Это все так странно!..
     Поднявшись  в  башню,  Фебрер  сел  у входа, любуясь сельским пейзажем,
открывавшимся  перед ним сквозь дверной проем. У подножия холма расстилались
свежевспаханные   поля.   Это   были   небольшие  участки  на  склоне  горы,
принадлежавшие  Фебреру,  которые  Пеп превращал в плодородные земли. Дальше
начинались  плантации  миндаля  с  нежно-зеленой листвой и старые, узловатые
оливы, раскинувшие свои черные ветви с пучками серебристо-серых листьев. Дом
Кан-Майорки,   напоминавший   арабское   жилище;  представлял  собой  группу
построек,  квадратных  как  игральные кости, с плоской крышей и ослепительно
белыми   стенами.   По  мере  того  как  увеличивалась  семья  и  возрастали
потребности,  возводились  новые  белые строения. Каждый кубик был отдельной
пристройкой,  а  все  вместе  они  составляли дом, который скорее походил на
адуар   {кочевая   стоянка  бедуинов,  цыганский  табор},  так  как  снаружи
невозможно было отличить жилища людей от помещений для скота.
     Дальше  за  хутором  тянулась  роща,  отгороженная  большими стенами из
сухого  камня  и  грядами высоких холмов. Сильные ветры препятствовали росту
деревьев, и их ветви буйно разрослись в разные стороны, точно возмещая вширь
то, что теряли в высоту. Сучья у всех были подперты многочисленными вилами.
     Некоторые  фиговые  деревья  имели  сотни  таких подпорок и раскинулись
наподобие  огромного  зеленого шатра, призванного укрывать спящих великанов.
Они  походили  на  естественные  беседки,  в которых могли поместиться целые
селения.  Горизонт замыкали горы, покрытые соснами, между которыми виднелись
большие  прогалины  красной глины. Из темной листвы поднимались столбы дыма.
Это были костры дровосеков, выжигавших древесный уголь.
     Прошло  три  месяца  с  тех  пор,  как Фебрер поселился на острове. Его
приезд  изумил  Пепа  Араби, который все еще продолжал рассказывать родным и
друзьям о своем удивительном приключении, о неслыханном по смелости недавнем
путешествии  на Майорку вместе с атлотами, о нескольких часах, проведенных в
Пальме, и о своем посещении дворца Фебреров, чудесного здания, где хранилось
все, что только есть на свете барского и роскошного.
     Резкие и откровенные слова Хайме не слишком удивили крестьянина.
     -  Пеп,  я  разорен,  по  сравнению  со мной ты богач. Я приехал, чтобы
поселиться в башне... Не знаю, надолго ли. Возможно, что навсегда.
     Фебрер  перешел  к подробностям, касающимся своего будущего устройства,
но  Пеп  недоверчиво  улыбался. Разорен!.. Все знатные сеньоры говорят то же
самое,  но того, что у них остается при разорении, хватило бы, чтобы сделать
богачами  многих бедняков. Они - как суда, что терпели крушение у Форментеры
до  тех  пор,  пока правительство не поставило маяки. Форментерцы - люди без
совести  и  забытые  богом  (ведь их остров самый маленький)- зажигали огни,
чтобы  обмануть мореплавателей; судно садилось на мель, для моряков это была
гибель, а для островитян - пожива.
     -  Один  из  Фебреров  -  бедняк!..  -  Пеп  отказался  принять деньги,
предложенные  ему  доном  Хайме. Он начнет обрабатывать земли, принадлежащие
сеньору,  и  потом  они  сочтутся. И, видя, что хозяин намерен жить в башне,
крестьянин  постарался придать ей жилой вид и приказал своим детям приносить
пищу  сеньору  в  те дни, когда тот не захочет спускаться вниз и садиться за
общий стол.
     Эти три месяца Хайме провел в сельском уединении. Он не писал писем, не
разворачивал  газет,  не брал в руки никаких книг, кроме нескольких томиков,
привезенных  из  Пальмы. Город Ивиса, спокойный и сонный, как глухая деревня
на  Полуострове,  представлялся  ему  далекой  столицей.  Майорка, казалось,
вообще  не  существовала, так же как и те большие города, которые он некогда
посетил.  В  первый  месяц новой жизни необычайный случай нарушил его мирное
существование.  Пришло письмо - конверт со штампом одного из кафе на Борне и
несколько  строк,  нацарапанных  крупным  и  скверным  почерком.  Писал Тони
Клапес.  Он  желал  Фебреру счастья в новой жизни. В Пальме все по-прежнему.
Пабло  Вальс  не пишет, так как обижен на него. Уехать без предупреждения!..
Однако  он хороший друг и занимается запутанными делами Хайме. По этой части
у Пабло чертовские способности. Ведь он чуэт, как ни говори!.. Он, Тони, еще
напишет.
     С  тех  пор  прошло два месяца, но писем больше не было. Впрочем, какое
ему дело до того, что творится в мире, куда он не собирается возвращаться?..
Хайме  не  знал,  что  готовит  ему  судьба:  он  приехал сюда и решил здесь
остаться,  развлекаясь  лишь  охотой  и  рыбной  ловлей и испытывая животную
радость  от  того,  что у него нет ни мыслей, ни желаний, - разве только те,
что были свойственны первобытному человеку.
     Он чуждался ивитян, наблюдая их жизнь со стороны. Среди крестьян он был
сеньором, чужеземцем. К нему относились с почтением, но холодно.
     Привычное  существование  этих  людей,  с  чертами грубости и известной
жестокости,  привлекало  его  как  все необычайное и красочное. Затерянный в
море  остров,  который  мог  рассчитывать  лишь  на собственные силы, веками
противостоял  норманским  пиратам,  арабским  морякам,  кастильским галерам,
судам  итальянских республик, турецким, алжирским и тунисским парусникам и в
недавние  времена - английским корсарам. Древняя римская житница Ферментера,
с  течением столетий ставшая почти необитаемой, предательски оказывала приют
враждебным   флотам.   Деревенские  церкви  все  еще  оставались  настоящими
крепостями  с  прочными  башнями, где укрывались земледельцы, которых костры
оповещали  о  высадке  врагов.  В  тревогах  этой  неспокойной жизни, полной
бесконечной борьбы, рождалось население, приученное к кровопролитию и защите
своих  прав  с  оружием в руках; земледельцы и рыбаки, отрезанные от прочего
мира,  и  поныне  сохраняли  образ  мыслей  и  нравы  своих  предков. Сел не
существовало,  хутора  были  разбросаны на многие километры друг от друга, и
связующим  звеном  между ними служили церковь и дома священника и алькальда.
Единственным  крупным поселением была столица острова, по старинным грамотам
- Королевская крепость Ивисы, с прилегающим к ней Морским кварталом.
     Когда  юноша достигал зрелого возраста, отец призывал его на кухню, где
собиралась  вся  семья,  жившая  на  хуторе. - Ты мужчина! - провозглашал о