рассыпалась  по  этой  благодатной  земле  целым
каскадом  красок  и ароматов. Дикие растения высились среди скал, увенчанных
цветами,  стволы  деревьев  опутывала  вьющаяся  зелень. Бедные крестьянские
хижины  скрывали  свое  убожество  под  коврами  вьющихся роз. На праздник в
Сольер  из  всех  сел  округи  стекались крестьянские семьи: женщины в белых
чепцах,  тяжелых  мантильях,  с  золотыми пуговицами на рукавах, мужчины - в
нарядных  жилетах,  суконных  накидках и фетровых шляпах с цветными лентами.
Гнусавила  флейта,  приглашая к танцу, из рук в руки передавались стаканы со
сладкой  водкой  местного  приготовления  и  вином из Баньальбуфара. Это был
праздник  мира  после  тысячелетних  войн и пиратских схваток с неверными на
Средиземном  море,  веселое торжество в память победы, одержанной в XVI веке
населением Сольера над кораблями турецких корсаров.
     В  гавани  рыбаки,  переодетые  христианскими  воинами  и мусульманами,
разыгрывали  на  своих  жалких  лодках  морской  бой,  стреляя из мушкетов и
размахивая  шпагами,  или  гонялись  друг за другом по прибрежным дорогам. В
церкви  служили праздничную мессу в память чудесной победы, и Хайме, сидя на
почетном  месте  возле  матери,  трепетал  от волнения, слушая проповедника,
словно читал интересную книжку в дедовской библиотеке, находящейся во втором
этаже их дома в Пальме.
     Когда  с одного из ивисских судов дали знать, что двадцать два турецких
галеота  и несколько галер направились к Сольеру, самому богатому поселку на
острове, все население вместе с жителями Аларо и Буньолы поднялось с оружием
в   руках.   Привлеченные   богатствами  Сольера,  тысяча  семьсот  турок  и
африканцев, самые отчаянные пираты, высадились вблизи селенья, особенно горя
желанием  напасть  на  женский  монастырь,  где обитали удалившиеся от света
молодые  красавицы  из  самых  знатных  семейств.  Неверные разбились на два
отряда:  один  из  них двинулся против христиан, выступивших им навстречу, а
другой,  обходным  путем,  проник в поселок и стал забирать в плен девушек и
юношей,  грабить церкви и убивать священников. Христиане оказались в трудном
положении.  Перед  ними  -  тысяча  турок,  позади - городок, оказавшийся во
власти  грабителей,  и  отданные  на  поругание  семьи, отчаянно взывающие о
помощи.  Колебания длятся недолго. Один сольерский сержант, храбрый ветеран,
служивший  в  войсках Карла V и воевавший с немцами и турками, убеждает всех
атаковать  ближайшего  противника.  Христиане  преклоняют  колена, взывают к
преподобному  Яго  и,  надеясь  на  чудо,  бросаются  в  атаку  с мушкетами,
аркебузами,  копьями  и  топорами.  Турки  отступают и обращаются в бегство.
Тщетно  воодушевляет  их  грозный  вождь  Суфараис, властитель морей, старый
разжиревший  турок,  известный  своей  отвагой  и  смелостью. Во главе своей
негритянской  гвардии,  с саблей в руке, бросается он вперед, и сразу вокруг
него вырастает гора трупов, но в конце концов какой-то сольерец пронзает ему
грудь  копьем,  и,  видя  его  гибель, нападающие бегут, потеряв свое знамя.
Новый  противник  преграждает  им путь, когда они, пытаясь спастись на своих
судах, устремляются к берегу. С ближних утесов за сражением наблюдала ватага
разбойников;  заметив бегство турок, молодцы бросаются им наперерез, стреляя
из  кремневых ружей и потрясая обнаженными кинжалами. За ними - свора собак,
жестоких  спутников  их бесчестной жизни. Набросившись на беглецов, животные
рвут  их  на  части,  оправдывая,  по  словам  старой хроники, "добрую славу
майоркинской  породы".  Победители  возвращается  в  опустошенный  город,  а
грабители со всех ног бегут к морю или падают сраженными на улицах.
     С  волнением передавал проповедник повесть о славном деянии, приписывая
добрую часть успеха царице небесной и апостолу-воителю. Далее он превозносил
капитана  Анхелата,  героя  битвы,  сольерского  Сида, и "доблестных дам" из
Кап-Тамани - двух женщин с близлежащего хутора. Они были застигнуты врасплох
тремя  турками,  жаждавшими  утолить  свою  животную  страсть  после долгого
воздержания  на  морских  просторах.  Гордые и непреклонные, эти "доблестные
дамы",  как  и  подобает  добрым крестьянкам, не закричали и не обратились в
бегство при виде троих пиратов, врагов божьих и всех святых. Дверным засовом
они  убили  одного  из  них  и  заперлись в доме. Выбросив труп из окна, они
разбили  им  голову  второму  из  нападавших  и забросали камнями третьего с
отвагой,  достойной  внучек  майоркинских  пращников. О "доблестные дамы", о
стойкие  женщины  Кан-Тамани!  Добрые  люди преклоняются перед нами, святыми
героинями  тысячелетней  войны с неверными, и с умиленной улыбкой взирают на
подвиги  этих  орлеанских дев {намек на Жанну д'Арк (ок. 1412-1431), героиню
французского   народа},  с  гордостью  помышляя  о  той  опасности,  которой
подвергались мусульмане в поисках живой дани для своих гаремов.
     Следуя  старинному  обычаю,  проповедник заканчивал свою речь, поименно
называя тех, кто принимал участие в сражении. Сельская аудитория внимательно
выслушивала  добрую  сотню имен, наклоняя головы в знак подтверждения всякий
раз,  как  произносилось  имя  одного  из  предков.  Многим  это бесконечное
перечисление  казалось  слишком  кратким,  и  они  бывали  недовольны, когда
проповедник умолкал. "Были и другие, да их не назвали", - шептали крестьяне,
чьи  имена  не  были оглашены. Все они хотели быть потомками воинов капитана
Анхелата.
     После  окончания  празднеств  Сольер  вновь  обретал безмятежный покой.
Маленький  Хайме  проводил  дни,  бегая  по  апельсинным  рощам  с Антонией,
нынешней  старой  мадо Антонией, которая тогда была свежей женщиной с белыми
зубами,  выпуклой  грудью  и  твердой  поступью;  красавица  овдовела  после
нескольких месяцев замужества, и ее провожали пламенными взорами все мужчины
в  поселке.  Мальчик  ходил  вдвоем с ней в порт, к спокойному и уединенному
заливу,  вход  в  который  был  почти  незаметен  из-за извилистых поворотов
скалистого  пролива,  соединявшего  бухту с морем. Лишь изредка по вечерам в
этой   закрытой   голубой   лагуне   появлялись  верхушки  мачт,  парусника,
приплывшего  из Марселя за апельсинами. Стаи старых чаек, огромных как куры,
выделывали  фигуры контрданса над гладкой поверхностью вод. К ночи прибывали
рыбачьи  лодки,  и  под навесами на берегу развешивались на крючьях огромные
рыбы  с  волочившимися  по  земле  хвостами,  истекавшие кровью, как быки, и
осьминоги и скаты, которые выбрасывали клочья прозрачной белой слизи.
     Хайме  любил  этот  тихий,  таинственно  молчаливый порт, внушавший ему
благоговейное  чувство.  Ему  припоминались  легенды о чудесах, которые мать
рассказывала  ему  на ночь; особенно сказание о том, как смиренный раб божий
посрамил  однажды на этих водах самых закоренелых грешников. Сан Раймундо из
Пеньяфорта,  добродетельный  и  суровый монах, был разгневан поведением дона
Хайме,  короля Майорки, состоявшего в постыдном сожительстве с некоей доньей
Беренгелой  и  не  желавшего  внимать его святым советам. Отшельник почел за
благо  покинуть  погрязший  в грехах остров, но король воспротивился этому и
запретил  всем  лодкам  и судам выходить в море. Тогда святой, сойдя с горы,
направился  к  пустынному  порту Сольера, расстелил на волнах свои одежды и,
став  на них, пустился в путь к берегам Каталонии. Об этом чуде рассказывала
мальчику  и  мадо Антония, но на свой лад, в простых и напевных майоркинских
стихах,  дышавших  детским  простодушием тех веков, когда люди верили во все
необычайное.  Ступив  на  свои одежды, святой поставил вместо мачты посох, а
капюшон   послужил   ему  парусом.  Ниспосланный  богом  ветер  погнал  этот
невиданный  дотоле  челн,  и  вскоре  слуга  господень  приплыл  с Майорки в
Барселону.   Стража   на  Монжуиге  {старинная  крепость  на  возвышенности,
господствующей над Барселоной}, подняв флаг, возвестила о прибытии чудесного
судна,  в  кафедральном  соборе  зазвонили  колокола,  и  весь  торговый люд
сбежался к молу встречать святого странника.
     Эти  наивные  предания  возбудили  любопытство  маленького Фебрера, ему
захотелось  узнать  больше,  и  мадо Антония обратилась к старым рыбакам. Те
указали  скалу,  на которой перед отплытием стоял святой, взывая к господу о
помощи.  Одна  из прибрежных скал, если смотреть на нее со стороны порта, по
очертаниям  своим напоминала монаха в капюшоне. А вдали, на месте совершенно
недоступном   и   видном   только   рыбакам,   одна   из  скал  походила  на
коленопреклоненного  и  молящегося  схимника.  По  мнению  этих простодушных
людей,  такие  чудеса  были созданы богом для того, чтобы увековечить дивное
спасение Раймундо.
     Хайме  до сих пор помнил, с каким затаенным трепетом он впитывал в себя
все  то,  что  ему рассказывали. О Сольер! Святая и чистая пора, когда жизнь
впервые  раскрылась перед ним сквозь дымку легенд о чудесах и воспоминаний о
героических  битвах...  Теперь  дом  Луны  потерян  для него навсегда, навек
утрачены  наивная  вера  и  чистота души, неразрывно связанные с той далекой
порой.  Уже  более  двадцати лет он не возвращался в забытый Сольер, который
пробуждал теперь в его памяти радостные видения детства.
     Карета  подъехала  к разветвлению дороги, свернула на Вальдемосу, и все
воспоминания Фебрера, казалось, остались позади, замирая где-то за поворотом
пути, улетучиваясь с расстоянием.
     Дорога  на  Вальдемосу  не  воскрешала  в  его  душе  ни одной страницы
прошлого.  Он  проезжал  здесь всего два раза, уже взрослым, собираясь кое с
кем  из  друзей  посетить картезианский монастырь. Он припомнил росшие вдоль
пути  оливы, вековые деревья, причудливые и фантастические, которые рисовали
многие  художники,  и  выглянул  в  окно, чтобы посмотреть на них. Начинался
крутой  подъем;  появились  засушливые  и  каменистые  поля  - первые отроги
горного  кряжа.  Дорога  извивалась по склону, среди рощ, и мимо окон кареты
промелькнули первые оливы.
     Фебрер  знал  о  них,  часто  о  них  рассказывал,  и  все  же ощущение
необычайного  овладело  им,  словно  он видел эти оливы впервые. Почерневшие
деревья  с  редкой  листвой  и  большими  наростами  на огромных узловатых и
обнаженных  стволах  казались необъятной толщины. Они насчитывали сотни лет.
Их  никогда  не подрезали; ветви их истощила старость, и соки медленно текли
во  вздувшихся  стволах,  с  трудом пробивая себе путь. Поле, где они росли,
походило  на  заброшенную  скульптурную  мастерскую с сотнями пугающих своим
безобразием этюдов, разбросанных по зеленому ковру, усеянному маргаритками и
лесными колокольчиками.



     Одно  оливковое дерево казалось огромной жабой с пучком листьев во рту,
поджавшей  лапы  и готовой прыгнуть; другое напоминало бесформенного удава с
бесчисленными  нагроможденными друг на друга кольцами и оливковым гребнем на
голове;  встречались  стволы,  опрокинутые,  как оводы, сквозь которые сияло
голубое небо; виднелись огромные змеи, сплетенные друг с другом, как спирали
соломоновой колонны; гигантские негры, которые стояли вниз головой, опираясь
руками  о землю и погрузив в нее свои пальцы-корни, а из поднятых кверху ног
торчали  ветки,  одетые листвой. Иные деревья, побежденные веками, лежали на
земле,  и  стволы  их,  поддерживаемые  вилами,  напоминали собою старцев на
костылях.
     Казалось,  по этому полю пронеслась гроза, которая все свалила и смяла;
после  нее  природа  словно окаменела и застыла под гнетом скорби и не могла
уже  вернуть  себе  первоначальный облик. Некоторые оливы, стройные, с более
мягким  контуром,  обладали,  казалось,  женскими  чертами  и  формами.  Они
походили  на  византийских  дев  с  тиарами  из  легких  листьев,  в длинных
древесных одеждах. Другие казались свирепыми идолами с выпученными глазами и
развевающимися  волнистыми  бородами;  они  напоминали  собой  кумиры темных
варварских   времен,   которые   преграждали   путь  скитавшемуся  по  лесам
первобытному человеку, заставляя его преклонять колена и трепетать от страха
при  встрече  с  божеством. В тишине этой оцепеневшей и словно исковерканной
бурями  рощи,  среди  полей,  населенных  страшными  и  вечными  призраками,
распевали  птицы;  к  подножию  подгнивших стволов буйно устремлялись лесные
цветы   и  бесконечной  цепочкой  слопали  взад  и  вперед  муравьи,  словно
неутомимые шахтеры подтачивая многолетние корни.
     Жители  острова рассказывают, что в этих оливковых рощах создавал самые
свои  фантастические  картины Гюстав Доре {1832 или 1833-1883, - французский
художник,  автор  широко  известных иллюстраций к романам Данте, Сервантеса,
Рабле  и  др.}.  Размышляя  о великом художнике, Хайме вспомнил о других, не
менее  известных  людях,  которые  тоже  проезжали  по этой дороге и которых
приютила Вальдемоса, где они жили и страдали.
     Дважды он посетил картезианский монастырь, чтобы взглянуть на те места,
с  которыми  навеки  связана  память  о  грустной  и  болезненной любви двух
знаменитых людей. Дед не раз рассказывал ему о "француженке из Вальдемосы" и
ее спутнике-музыканте.
     Однажды  жители  Майорки  и  беглецы с континента, искавшие спасения от
ужасов  гражданской  войны  {С  1833  по  1840  г. на территории Испании шла
ожесточенная гражданская война, развязанная феодально-клерикальной реакцией,
выступившей  на  стороне претендента на престол дона Карлоса, брата умершего
короля  Фердинанда  VII},  увидели, как на берег сошла чета иностранцев, а с
ними - мальчик и девочка. Это происходило в 1838 году. После выгрузки багажа
островитяне с изумлением рассматривали большой эраровский рояль, каких тогда
еще  было  мало.  Рояль  задержали  в  таможне  до  разрешения  всякого рода
формальностей.  Путешественники  остановились  в  гостинице,  а  потом сняли
усадьбу Сон Вент, неподалеку от Пальмы.
     Мужчина,  отличавшийся болезненным видом, был моложе своей спутницы, но
сильно  ослаблен  недугом  и  бледен;  бледность его напоминала прозрачность
восковой  свечи; глаза горели лихорадочным огнем, узкая грудь надрывалась от
жестокого,  непрерывного  кашля. Тонкие бакенбарды оттеняли его щеки; густые
непокорные волосы вились вокруг лба, ниспадая на затылок волнистыми прядями.
В  чертах  и манерах его подруги было что-то мужское. Она вечно хлопотала по
дому,   как  добрая  хозяйка  в  скромной  буржуазной  семье,  правда  более
прилежная,  чем  опытная.  С  детьми  она  играла, как ребенок, и ее доброе,
улыбающееся  лицо  омрачалось  лишь  тогда,  когда  до  нее доносился кашель
любимого  больного.  Жизнь  этой  бродячей  семьи  была  окутана  атмосферой
экзотики,  чуждой  всякой  размеренности  и  благоустроенности; от нее веяло
духом  протеста  против  общепризнанных  законов,  управляющих  людьми. Дама
носила  несколько  фантастические  платья  и  серебряный  кинжал в волосах -
романтическое  украшение,  возмущавшее  набожных майоркинских сеньор. Помимо
всего,  она  не ездила в город к мессе, не делала визитов и выходила из дому
только  затем,  чтобы  поиграть  с  детьми  или  вывести  на  солнце бедного
чахоточного,  опиравшегося  на ее руку. В детях, как и в матери, бросались в
глаза  некоторые  странности:  девочку одевали мальчиком, чтобы ей свободнее
было бегать по полям.
     Вскоре  любопытство  островитян  было  удовлетворено:  они узнали имена
подозрительных  чужестранцев. Она была француженкой, писательницей - Авророй
Дюпен,  бывшей  баронессой, разведенной с мужем, - всемирно известной своими
книгами,  которые  она  подписывала  мужским именем и фамилией политического
преступника - Жорж Санд {Жорж Санд избрала свой псевдоним, когда писала свои
первые  произведения  вместе  с  публицистом и писателем Жюлем Сандо, а не в
честь  немецкого  патриота  Карла-Людвига  Занда,  казненного  в  1820 г. за
убийство  тайного  полицейского агента, писателя Коцебу}. Он же был польский
музыкант,  человек  хрупкого  здоровья,  который в каждое свое произведение,
казалось,  вкладывал  частицу  своей  тонкой  души,  чувствуя, что умирает в
двадцать  девять  лет. Его звали Фредерик Шопен. Писательнице, матери детей,
исполнилось тридцать пять лет.
     Майоркинское  общество,  погруженное  в свои привычные занятия, подобно
улитке   в   раковине   инстинктивно  враждебное  всем  безбожным  парижским
новшествам,  было  возмущено  этой скандальной связью. Они не обвенчаны!.. И
она  пишет романы, пугающие своей откровенностью порядочных людей!.. Женщины
из  любопытства  хотели  познакомиться с их содержанием, но на Майорке книги
получал  один  только  дон  Орасио  Фебрер,  дед  Хайме,  и маленькие томики
"Индианы"  и  "Лелии",  принадлежавшие  ему,  переходили из рук в руки, хотя
читатели и не понимали их. Замужняя женщина пишет романы и живет с мужчиной,
который  вовсе  не  ее муж!.. Отшельницу в Сон Вейте посетила донья Эльвира,
бабушка  Хайме,  сеньора  мексиканского  происхождения,  портрет  которой он
столько  раз  рассматривал  и  которую  представлял всегда одетой в белое, с
глазами,  поднятыми к небу, и золотой арфой у колен. Ей льстило то, что она,
иностранка,   подавляет   своим   превосходством  местных  дам,  не  знающих
французского  языка;  от писательницы она выслушала немало лирических похвал
африканскому  пейзажу  острова  с  его  белыми домиками, колючими кактусами,
стройными  пальмами  и  вековыми  оливами  - все это так резко отличалось от
мягкого спокойствия французских равнин. Впоследствии на вечерних собраниях в
Пальме  донья  Эльвира  яростно защищала писательницу, эту бедную женщину со
страстной  душой,  жизнь которой, как у сестры милосердия, была скорее полна
горестей  и  забот,  чем радостей любви. Чтобы пресечь возникшие толки, деду
пришлось вмешаться и запретить знакомство.
     Вокруг  четы,  нарушавшей  приличия,  образовалась  пустота.  Пока дети
играли  с  матерью  в  поле,  как маленькие дикари, больной, мучимый кашлем,
запирался  у  себя  в  спальне  или подходил к двери в сад в надежде поймать
солнечный  луч.  Муза,  болезненная  и  меланхоличная, навещала его глубокой
ночью.  За  роялем,  подавляя  приступы  кашля и невольные стоны, сочинял он
музыку, дышавшую страстью и горечью.
     Владелец  Сон  Вента, зажиточный горожанин, велел иностранцам убираться
вон,  словно  то  были  бродячие цыгане. Пианист страдает чахоткой, и хозяин
боится, как бы усадьба не стала рассадником заразы. Куда ехать? Возвращаться
на  родину  было  трудно,  стояла  зима, и Шопен, думая о парижских холодах,
дрожал,  как  выброшенный из гнезда птенец. Негостеприимный остров полюбился
ему  все же своим мягким климатом. Монастырь Вальдемосы казался единственным
убежищем. Это здание без всяких архитектурных прикрас привлекало к себе лишь
тем,  что от него веяло стариной, уходящей в средневековье. Оно находилось в
горах,  по  обрывистым  склонам  которых росли сосновые леса. Солнечный зной
смягчали,  как  легкие  завесы,  плантации  миндаля и пальмовые рощи, сквозь
листву  которых  проглядывали  зеленеющая  долина  и далекое море. Мрачный и
таинственный монастырь был полуразрушен, в его залах искали приюта бродяги и
нищие.  Чтобы попасть в него, нужно было пересечь монастырское кладбище, где
корни лесных растений подрывали могилы, а на поверхности земли белели кости.
В лунные ночи по монастырю бродило белое привидение: душа отлученного монаха
блуждала по местам своих прегрешений в ожидании часа искупления.
     Туда  направились беглецы в дождливый зимний день, подгоняемые ливнем и
ураганом,  по  тому  же  пути, по которому ехал теперь Фебрер, - но тогда, в
старину,  эта  дорога  была  дорогой  только  по названию. Повозки ехали, по
словам  Жорж  Санд,  "одним  колесом  по горному склону, а другим - по руслу
ручьев". Музыкант, закутанный в теплый плащ, дрожал и кашлял под парусиновым
навесом,   болезненно   ощущая  каждый  толчок.  Во  время  этого  переезда,
напоминавшего  переселение  бр