еще одно чудо, святой угодник, и отврати хозяина от
задуманного  им страшного дела!.. Пусть лучше каменная глыба упадет с горы и
закроет  навсегда  путь в Вальдемосу; пусть опрокинется карета, и дона Хайме
принесут домой, четверо мужчин... Все лучше, чем этот позор!
     Фебрер  прошел  приемную, открыл дверь на лестницу и стал спускаться по
пологим  ступенькам.  Предки  его,  как  и  все  дворяне  острова, строили с
известным  размахом.  Лестница  и  внутренний  двор  занимали не менее трети
нижней  части дома. Своеобразная лоджия в итальянском вкусе, с пятью арками,
опиравшимися  на  стройные  колонны,  тянулась в конце лестницы; по краям ее
находились  две  двери,  которые  вели  в оба верхних крыла здания. В центре
балюстрады,  расположенной  над  лестничным  пролетом, против входной двери,
виднелся каменный герб рода Фебреров, а над ним - большой фонарь из кованого
железа.
     Спускаясь,   Хайме  ударял  палкой  по  ступенькам  из  •песчаника  или
постукивал  по  большим  покрытым  глазурью вазам, украшавшим плоские уступы
поручней.  От ударов вазы звенели, как колокола. Ржавые от времени, облезлые
и расшатанные, железные перила дрожали от шума его шагов.
     Сойдя во двор, Фебрер остановился. Принятое им крайнее решение, которое
навсегда  должно  было  изменить  судьбу  рода,  заставило  его  взглянуть с
известным  любопытством  на  те  места,  мимо  которых  раньше  он  проходил
совершенно равнодушно.
     Ни  в  одной  части  здания  не выступало так отчетливо, как здесь, его
былое  величие.  Внутренний  двор,  широкий  как площадь, мог вместить более
дюжины  карет  и  целый  эскадрон  всадников.  Двенадцать  толстых колонн из
местного  мрамора  орехового  цвета поддерживали арки из тесаного камня, без
всякой  отделки,  над  которыми на черных балках была настлана крыша. Сквозь
булыжники  мостовой  пробивался сырой мох. В этом огромном и пустынном дворе
веяло  холодом  развалин. Из-под полусгнившей двери бывших конюшен выскочила
кошка  и,  пробежав по двору, скрылась в заброшенных подвалах, где в прежнее
время хранили урожай. Сбоку находился колодец, построенный в ту же пору, что
и само здание: отверстие, пробитое в скалистом грунте, с потертой от времени
каменной закраиной и железным кованым навесом. Плющ свежими побегами обвивал
выступы  из  полированного  камня.  Ребенком  Хайме  не  раз  склонялся  над
колодцем, заглядывал вниз, в круглый и блестящий зрачок уснувших вод.
     На  улице  было  пусто.  В конце ее, возле садовой ограды дома Фебрера,
виднелась  часть  городской  стены,  а  в  ней  -  большой  портал  с аркой,
деревянные  украшения  которой  походили  на зубы в огромной рыбьей пасти. В
глубине пасти трепетали и искрились зеленые воды залива.
     Тротуара  не было, и потому Хайме сделал несколько шагов по голубоватым
камням  мостовой  и остановился, чтобы взглянуть на дом. Теперь это был лишь
жалкий  обломок  прошлого. Старинный особняк Фебреров занимал целый квартал;
но  с  веками,  повлекшими  за  собой  обнищание  семьи,  былые размеры дома
уменьшались.  Теперь  одну  часть  его  занимали  монахини,  а  другие  были
приобретены    богачами,    которые   изуродовали   современными   балконами
первоначальное  единство  здания,  проступавшее  еще  в  однообразной  линии
карнизов  и  крыш. Сами Фебреры нашли себе убежище во флигеле, выходившем на
море  и в сад; нижний этаж, для увеличения доходов, пришлось сдать торговцам
и  мелким  предпринимателям.  Возле  главного входа сквозь витрины виднелись
девушки, гладившие белье; почтительно улыбнувшись, они поздоровались с доном
Хайме. Он все еще не двигался с места, продолжая разглядывать старинный дом.
Как это все еще красиво, несмотря на следы болезни и старости!..
     Каменный  цоколь,  местами  поцарапанный и побитый в результате тесного
общения  с людьми и повозками, на уровне земли прорезали отдушины, забранные
решетками.  Нижняя часть здания казалась стертой, покалеченной и запыленной,
как ноги веками шествовавшего странника.
     Благородное  великолепие  фасада  раскрывалось начиная с нижнего этажа,
имевшего  отдельный вход и сданного в аренду владельцу аптечного склада. Три
больших  окна  на  уровне  арки  портала,  разделенные  двойными  колоннами,
выделялись  рамами из тонко обточенного черного мрамора. Высеченные из камня
репейники  обвивали  колонны,  служившие опорой карнизам. Над ними выступали
три крупных медальона: центральный - с бюстом императора и надписью "Dominus
Carolus Imperatur, anno 1541" {Государь император Карл, год 1541-й - лат.} в
память   августейшего   приезда   на  Майорку  перед  злополучной  алжирской
экспедицией,  и  два  боковых  -  с  гербами  Фебреров и рыбами с бородатыми
человеческими  лицами. По нишам и карнизам больших окон первого этажа вились
гирлянды  с  вплетенными  в  них якорями и дельфинами, напоминавшими о былой
славе   рода   мореплавателей.  Гирлянды  завершались  огромными  раскрытыми
раковинами.   Вдоль  верхней  части  фасада  размещались  друг  подле  друга
маленькие  окошечки в готическом стиле; одни из них были заделаны, другие же
служили  для  доступа  света  и воздуха в мансардные помещения. Над ними шла
крыша   с  огромным  монументальным  навесом,  какие  встречаются  только  у
майоркинских  особняков,  -  навесом,  простиравшим до середины улицы резные
деревянные  украшения,  почерневшие  от  времени  и  опиравшиеся на огромные
водосточные трубы.
     По   всему   фасаду   тянулись  в  виде  четырехугольников  деревянные,
подточенные  червями  выступы  с  гвоздями  и  кольцами  из  ржавого железа,
оставшиеся  после  больших  иллюминаций,  которыми  отличались празднества в
эпоху, былого величия.
     Хайме  остался  доволен осмотром. Он все еще прекрасен, дворец предков,
несмотря  на  выбитые  стекла  в окнах, на пыль и паутину, забившиеся во все
углы,  на штукатурку, растрескавшуюся от времени. Когда он, Хайме, женится и
состояние  старого Вальса перейдет к нему в руки, все изумятся великолепному
возрождению  дома Фебреров. А кое-кто еще смеет возмущаться его решением, да
и сам он колеблется!.. Вперед же!
     Он направился к Борне, широкому проспекту в центре Пальмы. В свое время
это  была  река, разделявшая город на две части и на две враждебные партии -
Верхних и Нижних Канов. Там он найдет экипаж для поездки в Вальдемосу.
     Выйдя  на  Борне,  он  заметил  в  тени развесистых деревьев нескольких
прохожих,  наблюдавших  за  крестьянами, которые остановились перед витриной
магазина.  Фебрер  узнал  их по одежде, отличавшейся от крестьянских нарядов
его  острова.  Это  ивитяне... Ах, Ивиса!.. Название этого острова напомнило
ему  о  том,  что  когда-то  в юности он провел там лето. Увидев этих людей,
вызывавших,  как  всякие  чужестранцы,  улыбку  у  майоркинцев,  Хайме  тоже
улыбнулся, с любопытством разглядывая их внешность и одежду.



     Несомненно, это был отец с сыном и дочерью. Крестьянин был обут в белые
альпаргаты,  на которые широким колоколом ниспадали синие плюшевые шаровары.
Из-,  под куртки, застегнутой на груди на одну пуговицу, виднелись рубашка и
широкий  пояс.  Темный  женский  плащ был накинут на плечи наподобие шали; в
дополнение к этому полуженскому наряду, плохо вязавшемуся с суровыми чертами
смуглого  лица  арабскою  типа,  под  шляпой  был надет платок, повязанный у
подбородка,  со  свисающими  на плечи концами. Сын, на вид лет четырнадцати,
был  одет  так же, как отец: те же брюки, узкие наверху и внизу широкие, как
колокол;  отсутствовали только плащ и платок. Розовый бант болтался на груди
вместо  галстука, за ухом виднелась зеленая веточка, а из-под шляпы с лентой
и  цветами  выбивались  волнистые  кудри,  ниспадавшие  на  смуглое, худое и
плутоватое лицо, оживленное блеском черных как уголь африканских глаз.
     Особенно  привлекала  к  себе  внимание  девушка  в  зеленой, с мелкими
складками,   юбке,  под  которой  угадывались  другие  юбки,  пышной  волной
облегавшие  фигуру,  от  чего  маленькие  и  стройные  ноги,  обутые в белые
альпаргаты,  казались  еще  меньше. Высокую грудь скрывала желтая с красными
цветами  шаль;  из-под  нее  виднелись  бархатные  рукава другого цвета, чем
корсаж,    украшенные    двумя    рядами   филигранных   пуговиц,   изделием
мастеров-чуэтов.  Нагрудный крест висел на тройной цепочке из яркого золота,
огромные  звенья  которой, не будь они полыми, могли бы, казалось, придавить
ее  хрупкий  стан  своим  весом.  Черные  волосы, разделенные спереди прямым
пробором,  исчезали под белым платком, завязанным у подбородка, и спускались
сзади  толстой  и длинной косой, перевитой разноцветными лентами, свисавшими
до подола.
     С  корзинкой  на  руке,  девушка  неподвижно стояла на краю тротуара, с
любопытством  разглядывая  высокие дома и террасы кафе. Белая и румяная, она
не  походила  на суровых и меднолицых деревенских женщин. Черты ее лица были
изящны, как у холеной монахини-аристократки; бледная нежность щек оттенялась
яркой  белизной  зубов  и  робким  блеском  глаз,  глядевших  из-под платка,
похожего  на  монашеский капюшон. Привлеченный невольным любопытством, Хайме
подошел  к  отцу  и  сыну,  которые, стоя спиной к девушке, были погружены в
созерцание  витрины.  Это  была оружейная лавка. Оба ивитянина рассматривали
выставленные  в  окне образцы с горящими глазами и подобострастными жестами,
как  бы  преклоняясь  перед  изображениями  злых  духов.  Мальчик наклонил к
витрине  свою  голову  маленького  мавра,  словно  желая просунуть ее сквозь
стекло.
     -  Посмотри, отец!.. Посмотри же! - восклицал он с изумлением человека,
встретившего нежданного друга, показывая отцу на пистолеты Лефоше.
     Но  особое  восхищение  обоих крестьян вызывали образцы неизвестного им
дотоле  оружия,  казавшиеся  им чудесными произведениями искусства - ружья с
потайным  замком,  многозарядные  карабины,  пистолеты  с обоймой, способные
сделать  подряд  несколько  выстрелов.  И чего только не придумают люди! Чем
только  не  тешатся  богачи!..  Им  казалось,  что  у всего этого неподвижно
лежащего  оружия  -  живая, злобная душа и безграничное могущество. Наверно,
само убивает, хозяину не надо даже прицеливаться.
     Отраженное  в  стекле  лицо  Фебрера  заставило  отца  быстро повернуть
голову.
     - Дон Чауме!.. Боже мой, дон Чауме!..
     Он  был настолько ошеломлен неожиданной встречей и настолько обрадован,
что,  схватив  Фебрера  за руки, едва не упал на колени и заговорил дрожащим
голосом.  Они  задержались  на Борне, собираясь идти в дом дона Хайме к тому
часу,  когда  тот встанет. Он ведь знает, что господа ложатся поздно. Как он
рад  его  видеть!..  А вот и атлоты {атлот - паренек (майоркинский диалект).
Здесь:  ребята},  пусть  хорошенько  посмотрят  на  сеньора!  Это дон Хайме,
хозяин.  Он  не видел его уже десять лет, но все равно узнал бы среди тысячи
людей.
     Фебрер,   смущенный   бурными   проявлениями   чувств   крестьянина   и
почтительным  любопытством  обоих  детей, застывших перед ним, не мог ничего
припомнить. Добрый малый по растерянному взгляду Хайме понял его недоумение.
- Неужто не узнаете?.. Я Пеп Араби, с Ивисы. Правда, это мало о чем говорит,
на  острове  всего  шесть-семь  фамилий,  и  добрая четверть жителей зовется
Араби. Да чего проще объяснять: я Пеп из Кан-Майорки.
     Фебрер   улыбнулся.   О,   Кан-Майорки!..  Маленький  хутор  на  Ивисе,
единственное  наследство  матери,  где  он провел год еще мальчиком. Вот уже
двенадцать  лет,  как  Кан-Майорки  ему  не принадлежит. Он продал его Пепу,
предки которого возделывали эти земли.
     Это  было в те времена, когда у него еще водились деньги. Зачем ему эта
земля  где-то  вдали,  на  другом острове, куда он никогда не вернется?... С
великодушием  богатого  сеньора  он дешево уступил ее Пепу, назначив обычную
цену,  и  согласился  на  длительную  рассрочку платежей, - потом, в трудную
минуту,  они  не  раз  неожиданно радовали его. Несколько лет тому назад Пеп
выплатил  долг,  но  по-прежнему  добрые  люди называли Хайме хозяином и при
встрече с ним ощущали как бы присутствие высшего существа.
     Пеп  Араби  представил  свою  семью.  Старшей  была  девушка,  по имени
Маргалида: настоящая женщина, хотя ей только семнадцать лет. Младший - почти
мужчина, ему тринадцать. Он хочет обрабатывать землю, как отец и дед, но он,
Пеп,  готовит  сына  в  Ивисскую  семинарию: мальчик толковый, разбирается в
грамоте.  А  землю  он  сохранят  для  того доброго и трудолюбивого молодца,
который  женится  на  Маргалиде.  На острове уже многие ухаживают за ней, и,
когда  семья  вернется домой, как раз начнется пора фестейжей - традиционных
смотрин, где она сможет выбрать себе мужа.
     А  у  сынишки, Пепета, удел повыше: он будет священником, отслужит свою
первую  обедню  в  полку  или  направится  в  Америку.  Так поступали многие
ивитяне,  зарабатывали  там массу денег и присылали их родителям для покупки
земель на острове.
     Ах,  дон  Хайме,  как  бежит  время!.. Он видел сеньора почти ребенком,
когда тот проводил лето вместе с матерью в Кан-Майорки. Тогда Пеп обучал его
стрельбе  из  ружья  по птичьему молодняку. "Помните, ваша милость?.." Тогда
он,  Пеп,  только собирался жениться, родители были еще живы. С той поры они
виделись  только  раз  на Пальме, по случаю продажи хутора, - эту милость он
никогда  не  забудет,  а  теперь  он  почти  старик  и  его  дети  скоро его
перерастут.
     Рассказывая  о  путешествии, он лукаво улыбался, поминутно обнажая свои
крепкие  зубы  крестьянина.  Это  ведь  сущая блажь, и о ней еще долго будут
толковать  на Ивисе! Он всегда был ловким и шустрым, - этому он обучился еще
со времен военной службы. Хозяин маленького парусника, его большой приятель,
принял груз для отправки на Майорку и, шутки ради, пригласил его с собой. Но
с  ним  шутить нельзя: сказано - сделано! Ребятишки никогда еще "е бывали на
Майорке,  да  и  всего-то  из  их прихода Сан Хосе в городе побывало человек
двенадцать,  не  больше. Многие уехали в Америку, иные побывали в Австралии,
соседи  рассказывали  о  поездке в Алжир на фелюгах контрабандистов,  но  на
Майорку  никто  не  ездил,  оно  и  понятно: "Не любят нас здесь, дон Хайме,
смотрят  как  на  диких  зверей,  считают  дикарями,  будто  не  все мы дети
божьи..."  И  вот  они  с  ребятками  здесь, с самого утра привлекают к себе
людское любопытство, словно они мавры какие-то. Плыли они десять часом, море
было  чудесное,  -  девочка захватила в корзинке еду на троих. Завтра с утра
они уедут, но до этого хотелось бы поговорить с хозяином. Дело есть к нему.
     У  Хайме  вырвался жест удивления, и он внимательнее стал слушать Пепа.
Тот выражал свои мысли с некоторой робостью, запинаясь. Миндальные деревья -
лучшее богатство Кан-Майорки. Урожай в прошлом году был хороший, да и в этом
году,  должно  быть, будет неплох. Он продает его скупщикам, а те отправляют
товар  в  Пальму  и  Барселону.  Миндалем  он засадил почти все свои поля, а
теперь  вот  задумал освободить и очистить от камней земли сеньора и посеять
на них пшеницу - немного, равно столько, сколько нужно на пропитание семьи.
     Фебрер  не  мог  скрыть свое изумление. Какие еще земли?.. Разве у него
еще что-то осталось на Ивисе?.. Пеп улыбнулся. Это, собственно, не настоящие
земли,  это  утес,  скалистый  мыс,  нависший  над  морем, но частью земли -
грядами  на  склонах  -  можно  воспользоваться. Там наверху - башня Пирата,
разве  сеньор  не  помнит?.. Крепость времен корсаров, куда дон Хайме не раз
поднимался   с  дубинкой  в  руке,  издавая  воинственные  клики  и  отдавая
воображаемому войску приказ о штурме.
     И  сеньор,  на  минуту  поверивший  в то, что есть еще какая-то забытая
усадьба, где он мог бы быть настоящим хозяином, грустно улыбнулся.
     Да,  башня  Пирата!  Он  помнит  ее.  Скала  из известняка, утес, где в
расселинах  цветут  дикие  растения,  -  убежище и корм для кроликов. Старое
каменное  укрепление  постепенно  разрушается под натиском времени и морских
ветров.  Плиты  вываливаются  из  гнезд, стенные зубцы источены. При продаже
Кан-Майорки  башню  не  включили в договор о ней, должно быть, забыли, как о
чем-то ненужном. Пусть Пеп делает с ней что угодно, ему, дону Хайме, никогда
не придется возвращаться в это место, позабытое со времен детства.
     И  так  как  крестьянин пытался продолжить разговор о будущих расчетах,
Фебрер оборвал его широким жестом богатого сеньора. Затем взгляд его упал на
девушку.   Очень  хорошенькая,  кажется  переодетой  барышней:  на  острове,
наверно, все парни от нее без ума.
     Отец  горделиво  улыбнулся,  польщенный  этими похвалами. "Кланяйся же,
девочка! Как надо отвечать?.."
     Он  говорил с ней, как с ребенком, а она, потушив глаза и зардевшись от
внезапно прихлынувшего к щекам румянца, скомкала правой рукой кончик фартука
и прошептала на ивисском наречии:
     - Нет, я некрасивая... Слуга вашей милости...
     Хайме счел свидание оконченным и предложил Пепу зайти с детьми к нему в
дом.  Крестьянин  с  давних пор знаком с мадо Антонией, и старуха будет рада
его  видеть.  Они  могут  с  ней вместе пообедать чем бог послал. А вечером,
когда  он,  Фебрер,  вернется  из  Вальдемосы,  они  увидятся. "Прощай, Пеп!
Прощайте, атлоты!"
     И  он  поманил  кучера,  восседавшего  на  козлах майоркинской кареты -
легчайшей четырехколесной повозки с веселым парусиновым тентом.





II


Оказавшись  вдали  от  Пальмы,  среди цветущих весенних полей, Фебрер с
горечью  подумал  о своей нынешней жизни. Целый год он не выезжал из города,
проводя вечера в кафе на Бороне, а ночи - в игорном зале казино.
     И никогда не приходила ему в голову мысль выехать из Пальмы, посмотреть
на  нежно  зеленеющие  поля  с  журчащими ручьями и кротким голубым небом, с
плывущими  по  нему  белыми  барашками,  темно-зеленые  холмы  с вертящимися
ветряными  мельницами,  розоватые уступы гор, замыкающие горизонт, - на весь
веселый  и  шумный пейзаж, поразивший древних мореплавателей и побудивший их
назвать  Майорку  счастливым  островом!.. Когда он женится и разбогатеет, он
сможет выкупить прекрасное поместье Сон Фебрер и проводить там большую часть
года,  пользуясь, как и его предки, благами сельской жизни крупного сеньора,
щедрого и всеми уважаемого.
     Парная  карета мчалась быстро: лошади бежали во всю прыть; они нагоняли
и  оставляли позади крестьян, возвращавшихся из города и шагавших гуськом по
обочине.  Шли стройные смуглые женщины в широких, надетых поверх кос и белых
чепцов соломенных шляпах со свисающими лентами и букетами полевых цветов. На
мужчинах  была  одежда  из  полосатого  полотна, так называемой майоркинской
ткани;  сдвинутые  назад  фетровые  шляпы  казались серыми и черными нимбами
вокруг бритых лиц.
     Словно иностранец, возвратившийся на остров после отсутствия, вспоминал
Фебрер  все  повороты  дороги,  по  которой  не ездил вот уже несколько лет.
Немного  подальше  она разветвлялась - одна дорога шла на Вальдемосу, другая
на  Сольер... О, Сольер!.. На память внезапно пришло забытое детство. Каждый
год  в  такой  же  точно карете Фебреры отправлялись в Сольер, где у них был
старинный  дом  с  большим двором - его называли домом Луны из-за украшавшей
ворота  полукруглой  каменной  арки  с  глазам" и носом, изображавшей ночное
светило.
     Происходило  это обычно в начале мая. Всякий раз как карета выезжала из
ущелья  на  самой  вершине  горного  кряжа,  маленький Хайме Фебрер испускал
радостные  крики,  любуясь  расстилавшейся  у его ног долиной Сольера - этим
майоркинским  садом  Гесперид  {дочери Атланта, овладели чудесным садом, где
яблони давали золотые плоды - греч. миф.}. Вершины гор, затененных сосновыми
лесами и усеянных белыми домиками, всегда были окутаны дымкой тумана. Внизу,
вокруг  городка,  по  всей  долине,  вплоть до невидимого моря, простирались
апельсиновые  рощи.  Весна