ый
оттенок,  такой  он  был  старый  и засаленный. Из-под юбки виднелись ноги в
толстых  белых  чулках  и  суконных туфлях. Хайме поспешно встал. Эта старая
служанка была Папессой.
     Стулья,   расставленные   в   беспорядке,   напоминали   о   собраниях,
происходивших  здесь  каждый вечер. По установившемуся обычаю, каждое кресло
принадлежало  какой-либо  важной  особе  и  постоянно стояло на своем месте.
Донья  Хуана  заняла  кресло,  походившее  на  трон,  откуда  она по вечерам
руководила кружком верных ей каноников, пожилых дам и здравомыслящих господ,
подобно королеве, принимающей своих придворных.
     - Садись, - коротко сказала она племяннику.
     Привычным  жестом  протянула  она  руки  над огромной пустой серебряной
жаровней  и  внимательно  взглянула на Хайме проницательными серыми глазами,
привыкшими  внушать страх. Этот властный взгляд стал понемногу смягчаться, и
глаза  ее  наконец  увлажнились  от волнения. Почти десять лет она не видела
своего племянника.
     -  Ты  настоящий  Фебрер. Как ты похож на своего деда!.. Да и на всех в
твоем роду!
     Она  утаила свою сокровенную думу: его сходство с отцом взволновало ее.
Хайме  был  совсем  как  тот  морской  офицер,  который  посещал ее в давние
времена...  Ему  лишь  не  хватало  мундира  и  пенсне...  Ах,  это чудовище
либерализма и неблагодарности!..
     Взгляд  ее  приобрел привычную твердость, она побледнела, черты ее лица
стали более сухими и острыми.
     -  Что  тебе  нужно?  - резко спросила донья Хуана.- Не думаю, чтобы ты
пришел ради удовольствия видеть меня...
     С  детским лицемерием Хайме опустил глаза: он боялся сразу приступить к
делу  и  начал  издалека.  Он  человек  порядочный,  предан  всему  старому,
стремится  поддержать престиж семьи, возвеличить его. Он, конечно, признает,
что  не был святым, эта сумасбродная жизнь поглотила его состояние... Однако
честь  их рода не запятнана! Из этой греховной и порочной жизни он вынес две
превосходные вещи: опыт и твердое желание исправиться.
     Тетка  в  ответ  загадочно кивнула. Это хорошо: так же поступали святой
Августин { Августин святой или блаженный (354-430) - один из "отцов церкви"}
и  другие  святые  мужи,  они  проводили  молодость  в  распутстве,  а потом
становились светочами церкви.
     Услышав  это,  Хайме  воспрянул  духом.  Он, конечно, никогда не станет
светочем,  но  он желает стать добрым христианским кабальеро. Он женится, он
будет  воспитывать  своих  детей,  чтобы  они продолжали традиции рода, - им
предстоит  счастливое  будущее.  Но  увы!  После его беспорядочной жизни так
трудно повернуть на путь добродетели. Ему необходима помощь. Он разорен. Его
имения  почти  полностью  в  руках  кредиторов,  его  дом  - голые стены, он
вынужден продавать реликвии прошлого. Он, потомок рода Фебреров, окажется на
улице,  если  сострадательная  рука  не окажет ему поддержки. И он подумал о
своей тетке, которая ведь, в конце концов, его ближайшая родственница, вроде
матери,  и  могла  бы  его  спасти.  Намек на возможное материнство заставил
слегка  покраснеть  донью  Хуану, и в глазах ее появилось еще более жестокое
выражение. Ах, эти мучительные воспоминания!
     -  И  это  от  меня  ты  ожидаешь спасения? - медленно спросила Папесса
голосом,  как  бы  свистящим  сквозь  ее редкие, пожелтевшие, но еще крепкие
зубы.  -  Напрасно время теряешь, Хайме. Я бедна... У меня почти ничего нет.
Мне едва хватает на жизнь и небольшие подаяния.
     Она  сказала это с такой твердостью, что Фебрер сразу потерял надежду и
понял, что настаивать бесполезно. Папесса не хотела ему помочь.
     -  Хорошо,  -  сказал Хайме с заметным отчаянием. - Но раз вы не хотите
помочь  мне,  я вынужден найти иной выход из положения, и он у меня есть. Вы
старшая  в  семье,  и у вас мне надо попросить совета. Я собираюсь жениться,
меня  может  спасти  брак  с  богатой  женщиной, но она не нашего сословия и
низкого происхождения. Что мне делать?..
     Он ожидал от своей тетки изумления, любопытства. Быть может, ее смягчит
известие  о  его  женитьбе. Он был почти уверен в том, что раз чести их рода
грозит  опасность,  она  пойдет  на  все  и  окажет  ему  поддержку.  Однако
изумленным  и  напуганным  оказался  сам  Хайме, заметив холодную усмешку на
бледных губах старухи.
     -  Я знаю об этом, - сказала она. - Мне обо всем рассказали нынче утром
в  церкви  святой  Евлалии,  после  мессы.  Вчера  ты  был  в Вальдемосе. Ты
женишься... Ты женишься на... чуэте.
     Ей трудно было вымолвить это слово, и, произнеся его, она содрогнулась.
В  гостиной  наступило  долгое  молчание, трагическое и всеобъемлющее, какое
обычно  наступает  вслед за великими катастрофами: казалось, обвалился дом и
вдали замерло эхо от падения последней стены.
     - Что вы об этом думаете? - осмелился робко спросить Хайме.
     - Делай что хочешь, - холодно ответила Папесса. - Тебе известно, что мы
не виделись долгие годы, и что так может продолжаться и до конца наших дней.
Теперь  мы  с тобой будто люди разной крови, мыслим по-разному и не понимаем
друг друга.
     - Итак, я должен жениться? - в упор спросил Хайме.
     -  Об  этом  спроси  себя  самого.  Вот уже много лет, как Фебреры идут
такими путями, что меня ничем не удивишь.
     Во  взгляде  и  голосе  тетки  Хайме  почудилось  скрытое удовольствие,
наслаждение  местью,  злорадство  при виде того, что ее врагам, по-видимому,
грозило бесчестие, и это возмутило его.
     -  А если я женюсь, - сказал он, подражая холодному тону доньи Хуаны, -
могу я рассчитывать на вас? Вы приедете ко мне на свадьбу?..
     Этот  вопрос окончательно вывел Папессу из себя. Она гордо выпрямилась.
Вспомнив  романтические  повести,  прочитанные в молодости, она ответила как
оскорбленная королева в конце главы исторического романа:
     -  Сударь,  по отцу я Геноварт. Моя мать была из рода Фебреров, но одни
стоят других. Я отрекаюсь от крови, которая готова смешаться с кровью подлых
людей,  убивших  Христа,  и  остаюсь  при  своей, крови моего отца, чистой и
незапятнанной.
     И  она  указала  на  дверь надменным жестом, давая понять, что свидание
окончено.  Потом,  сообразив, что ее протест неуместен и театрален, опустила
глаза, смягчилась и сказала с выражением христианской кротости:
     - Прощай, Хайме, и да просветит тебя господь!
     - Прощайте, тетя.
     Инстинктивно  он протянул ей руку, но она отдернула свою, спрятав ее за
спиной.  Фебрер  слегка  улыбнулся, припомнив то, что нашептывали сплетники.
Этот  жест не означал ни презрения, ни ненависти. Папесса принесла обет - не
подавать в своей жизни руки ни одному мужчине, кроме священников.
     На  улице  он  разразился глухими ругательствами, поглядывая на пузатые
балконы  особняка.  Змея!  Как  она  обрадовалась  его  женитьбе!  Когда она
состоится,  Папесса изобразит перед всем собранием возмущение и негодование,
возможно даже заболеет, чтобы вызвать на острове всеобщее сочувствие. Тем не
менее, ее радость безгранична: это взлелеянная долгими годами радость мщения
при  виде  одного  из Фебреров, сына ненавистного ей мужчины, который теперь
подвергается  самому  большому,  по ее мнению, унижению... А он, вынужденный
поступить  так  из-за грозящего ему разорения, доставит ей это удовольствие,
вступив в брак с дочерью Вальса!.. О, эта нищета!
     Было  далеко  за  полдень,  а  он  все  блуждал  по  малолюдным улицам,
прилегавшим   к  Альмудайне  и  собору.  Пустота  в  желудке  заставила  его
инстинктивно  направиться к дому. Он молча поел, не разбирая вкуса пищи и не
замечая  мадо,  которая,  испытывая  беспокойство  еще со вчерашнего вечера,
вертелась вокруг него, стараясь завязать разговор.
     После   еды   он  прошел  на  выходившую  в  сад  небольшую  галерею  с
полуразрушенной  балюстрадой,  увенчанной  тремя римскими бюстами. У его ног
расстилалась  листва фиговых деревьев, сверкали глянцевитые листья магнолий,
покачивались  зеленые  шары  апельсинов.  В голубом просторе высились стволы
пальм,  за  острыми  зубцами ограды раскинулось море, светящееся, трепещущее
жизнью;  его  нежной  поверхности  едва касались рыбачьи лодки, распустившие
парус  по  ветру. Справа находился порт, усеянный мачтами и желтыми трубами,
дальше  в  воды  залива  вдавалась темная масса сосен Бельвера, а на вершине
горы  красовался  круглый,  как  арена  для  боя  быков,  старинный  замок с
уединенно   стоящей   башней  Почета,  соединявшейся  с  замком  лишь  смело
переброшенным мостиком. Внизу тянулись красные дома новой деревушки Террено,
а  за  ней  виднелась  крайняя точка мыса - старинный Пуэрто-Пи с сигнальной
вышкой и батареями Сан Карлоса.
     По  ту сторону залива, скрытый дымкой, терялся в море темно-зеленый мыс
с красноватыми скалами, мрачный и необитаемый.
     Собор  своими  колоннами  и  аркадами  резко выделялся на фоне голубого
неба,  подобно  кораблю из камня со срезанными верхушками мачт, выброшенному
волнами  между городом и берегом. Позади собора виднелась старинная крепость
Альмудайна  с красными мавританскими башнями. Во дворце епископа, как полосы
раскаленной стали, сверкали стекла окон, словно отражая зарево пожара. Между
дворцом  и  прибрежной  каменной стеной, в глубоком рву, заросшем травой, по
скатам  которого вились кусты роз, громоздились многочисленные пушки: одни -
старинные,  на  колесах,  другие - современные лежали на земле, ожидая уже в
течение  многих  лет  того  часа,  когда  их  установят. Бронированные башни
заржавели,  так  же  как и лафеты; дальнобойные орудия, окрашенные в красный
цвет  и  уткнувшиеся  в  траву,  походили  на сточные трубы. Эти заброшенные
новейшие  орудия  старели, всеми позабытые, покрытые ржавчиной. Традиционная
атмосфера  затхлости,  которая, по мнению Фебрера, обволакивала весь остров,
тяготела,  казалось, и над этими атрибутами войны, обветшавшими вскоре после
того, как они родились, и задолго до того, как им заговорить.
     Безучастный  к яркому свету солнца, блеску и трепету необъятной лазури,
щебетанию  птиц,  порхавших у его ног, Хайме ощутил сильную тоску и глубокое
уныние:  "К  чему  бороться  с  прошлым?..  Как  сбросить с себя цепи?.. При
рождении  каждому  предначертано  его  место  и поведение на всем протяжении
жизненного пути, и бесполезно стремиться изменить свое положение.
     Часто  в  молодые  годы,  когда  он  с вершины горы любовался городом и
смеющимися  окрестностями,  его охватывали мрачные мысли. На залитых солнцем
улицах или под навесом крыш кишел человеческий муравейник, движимый заботами
или  окрыленный  идеями,  казавшимися  ему  в  данный момент самыми важными.
Застывшие  в  своем наивном и тщеславном эгоизме, люди искренне верили в то,
что  чья-то  высшая  и  всемогущая  воля  бодрствует над ними и руководит их
суетливыми  движениями  взад и вперед, движениями инфузорий в капле воды. За
городом  Хайме  мысленно  видел  однообразные  ограды  с высящимися над ними
кипарисами, целое селение, сжатое на тесном пространстве, с белыми домиками,
окошки  которых  были  размером  с  печную дверцу, и плитами, прикрывавшими,
казалось,  входы  в  погреба.  Сколько  было  живых существ в городе, на его
площадях  и  широких  улицах?.. Тысяч шестьдесят, восемьдесят. Увы! В другом
городе,  расположенном  неподалеку, тесном и тихом, в белых домиках, зажатых
между  мрачными кипарисами, было четыреста тысяч невидимых жителей, шестьсот
тысяч - кто знает? - может быть, миллион.
     Та  же  мысль  возникла  у  него  однажды  вечером  в Мадриде, когда он
прогуливался  с двумя дамами в окрестностях города. Склоны холмов возле реки
были  заняты  безмолвными  поселениями,  и  среди их белых строений высились
остроконечные кущи кипарисов, А с другой стороны огромного города находились
такие  же  пристанища  тишины и забвения. Город жил в тесном кольце твердынь
Небытия. Полмиллиона живых существ двигались по его улицам, уверенные в том,
что  они одни господствуют здесь и управляют своим существованием, забывая в
своем  неведении  о четырех, шести или восьми миллионах им подобных, незримо
пребывающих на соседних кладбищах.
     Об  этом  же раздумывал он и в Париже, где четыре миллиона бодрствующих
проживали  в  окружении двадцати или тридцати миллионов бывших горожан, ныне
заснувших  вечным  сном;  эта мрачная мысль преследовала его во всех больших
городах.
     Живые  нигде  не  остаются  одни:  их всюду окружают мертвые, и так как
мертвых больше, неизмеримо больше, то они тяготеют над живущими, подавляя их
вековой тяжестью и своей бесчисленностью.
     Нет,  мертвые  не уходят быстро, как поется в народном припеве. Мертвые
остаются  на своих местах, за гранью жизни, наблюдая за новыми поколениями и
давая  им чувствовать власть прошлого сильными душевными потрясениями всякий
раз, как те уклоняются от заранее намеченного для них пути.
     Какие  они  тираны! Как безгранично их могущество! Бесполезно закрывать
глаза  и  не  думать об этом. Их можно встретить везде, они толпятся на всех
дорогах  нашей  жизни  и  выходят  нам  навстречу,  принуждая к унизительной
признательности.   Какое  рабство!..  Дом,  в  котором  мы  живем,  построен
мертвыми;  ими  созданы религии; законы, которым мы повинуемся, продиктованы
мертвыми,  им  мы  обязаны  нашими  страстями  и вкусами, пищей, которая нас
поддерживает,  всем,  что  производит  земля, поднятая руками, тех, кто ныне
обратился в прах. Мораль, обычаи, предрассудки, честь - все это создано ими.
Если  бы они мыслили иначе, строй современного общества был бы иным. То, что
приятно   нашим   чувствам,  стало  таким  потому,  что  нравилось  мертвым;
неприятное   и  бесполезное  отвергается  нами  по  воле  тех,  кто  уже  не
существует;  что  нравственно,  а  что  нет  - установлено ими столетия тому
назад...
     Силясь сказать что-либо новое, живые лишь повторяют другими словами то,
что  мертвые  говорили  много  веков  назад.  То, что мы считаем проявлением
собственной  личности  и  непосредственностью,  продиктовано  нам учителями,
сокрытыми  в  лоне  земли;  они же, в свою очередь, переняли урок от других,
ранее  умерших.  В  наших  глазах  сияет  душа  наших  предков,  а наши лица
воспроизводят и отражают черты исчезнувших поколений.
     Фебрер  горестно улыбнулся. Мы считаем, что мыслим самостоятельно, но в
извилинах  нашего  мозга  бьется  та  же  сила, которая жила в других телах,
подобно  тому  как  сок  привитого  ростка  передает  новым  стволам энергию
столетних  умирающих деревьев. Многое из того, что мы принимаем за последнее
достижение  нашего  разума, является чужой идеей, находившейся в нашем мозгу
от  рождения  и  осознанной  только  сейчас.  Вкусы,  капризы, добродетели и
недостатки,  склонности и антипатии - все унаследовано нами, все - дело тех,
кто исчез, но продолжает жить в нас.
     С ужасом думал Хайме о власти мертвых... Они скрываются, чтобы смягчить
свое  владычество,  но  в  действительности  они не погибли: их души незримо
бодрствуют  в  пределах  нашего  существования,  а их тела ограждают со всех
сторон человеческие поселения, подобно укрепленному лагерю.
     Они  неумолимо шпионят и следуют за нами, впиваясь в нас своими когтями
при малейшем отклонении от указанного пути. Они объединяются между собой и с
дьявольской  энергией  тянут  назад  толпы  людей,  устремляющихся на поиски
нового  и  необычайного  идеала,  насильно возвращая жизни ее покой, ибо они
любят  тишину  и  невозмутимость,  шелест  поблекших  трав  и порхание белых
бабочек - кроткое безмолвие кладбища, уснувшего под солнцем.
     Души  умерших заполняют мир. Мертвые не уходят, потому что они хозяева.
Мертвые повелевают, и бесполезно противиться их приказам.
     Увы,  обитатель  больших городов, живущий их головокружительным ритмом,
не  знает,  кем  построен  его дом, кем добыт его хлеб; природа является ему
лишь  в  виде  чахлых  деревьев, растущих на улицах, и он ничего не ведает о
тирании  мертвых.  Он  даже  не  думает  о том, что вся его жизнь проходит в
окружении  миллионов и миллионов предков, сгрудившихся в нескольких шагах от
него,  наблюдающих  на ним и управляющих его действиями. Он слепо повинуется
тем,  кто  дергает за веревку, держащую на привязи его душу, не зная, в чьих
руках  находится  другой конец. Бедный автомат считает, что все его поступки
продиктованы  его  волей,  тогда как они всего лишь результат воздействия со
стороны всемогущих и невидимых существ.
     Обреченный  на  монотонное  прозябание  на тихом острове, Хайме, хорошо
изучивший  всех  своих  предков, зная происхождение и историю всего, что его
окружало,  -  предметов,  платья, мебели и этого дома, казалось, обладавшего
душой, мог отдать себе отчет в этой тирании лучше, чем кто-либо другой.
     Да,  мертвые  повелевают. Авторитет живых, их поразительные новшества -
все это иллюзии, обман, облегчающий существование...
     Глядя  на  морской  горизонт, где виднелась слабая струйка дыма, Фебрер
думал  о  больших  океанских судах, этих плавучих городах, передвигающихся с
чудовищной быстротой, гордости человеческой промышленности, в короткое время
совершающих свой путь вокруг света... Его далекие предки, ходившие в средние
века  в  Англию  на корабле размером с рыбачью лодку, представлялись ему еще
более  необычайными...  Великие  полководцы  современности  с  бесчисленными
массами  подвластных  им  людей  совершали  не большие подвиги, чем командор
Приамо с горстью моряков.
     О  жизнь!..  Какими  только  призрачными  и обманчивыми вышивками мы не
тешимся, чтобы скрыть от себя однообразие ее канвы! Как удручающе ограничено
все  то,  что  мы можем ощутить и чему мы можем в ней удивляться! Все равно,
прожить  ли тридцать или триста лет. Люди совершенствуют полезные для своего
эгоистического  благополучия игрушки - машины, средства передвижения, но, за
вычетом  этого,  живут по-прежнему. Страсти, радости и предрассудки остаются
все теми же: человек-зверь не меняется.
     Прежде  Фебрер  считал  себя  человеком  свободным,  с  душой,  по  его
выражению,  современной, вполне ему принадлежащей; теперь же он чувствовал в
ней смутную связь с душами своих предков. Он узнавал их потому, что успел их
изучить,  потому, что они находились в соседней комнате, в архиве, как сухие
цветы,  сохраняемые  среди листов старой книги. Большинство людей, знающих о
прошлом,  помнит разве что своих ближайших предков; те же семьи, для которых
история  их  прошлого  на  протяжении веков известна недостаточно, не отдают
себе  отчета в жизни своих предшественников, еще продолжающейся в их душе, и
считают  собственными побуждениями те призывы, которые бросают им деды. Наша
плоть  - это плоть тех, кто давно не существует; наши души - это осколки душ
умерших.
     Хайме  ощутил  в  себе  дух  степенного  дона Орасио, а с ним и совесть
великого   инквизитора,  внушавшего  ужас  своей  визитной  карточкой,  душу
знаменитого  командора  и других предков. Его мышление современного человека
сохраняло  в  себе  нечто  от взглядов того бессменного губернатора, который
считал крестившихся евреев острова особым, презренным народом.
     Мертвые  повелевают.  Теперь  он  понимал  то необъяснимое отвращение и
высокомерие,  которое испытывал, встречаясь с доном Бенито, таким услужливым
и  предупредительным...  И  чувства эти были непреодолимы! Ему их навязывали
     Печальное  настроение  вернуло его к существующему положение вещей. Все
пропало!..  Он  неспособен  на мелочные переговоры, сделки и соглашения ради
того,  чтобы  покончить  со  своими лишениями. Он отказывается от брака, его
единственного  спасения, и кредиторы, едва узнав об этом отказе, разрушающем
их  надежды, сразу же набросятся на него. Он будет изгнан из наследственного
особняка,  все  будут  жалеть  его, и это сожаление для него будет хуже, чем
любое  оскорбление.  Он  чувствовал,  что  у него нет сил присутствовать при
окончательной   гибели  своего  дома  и