ров. При этом многие из числа тех, что пожирают
Маргалиду  глазами,  не  осмелятся участвовать в сватовстве, заранее признав
себя побежденными. На острове мало таких, как его сестра: красивая, живая да
еще  с  хорошим  приданым,  -  сеньо  Пеп  всюду повторяет, что после смерти
завещает  зятю  Кан-Майорки.  А  сын пусть надевает сутану и отправляется за
море, где не видать ему других атлот, кроме индианок. Свинство!
     Но  негодование  его  было  непродолжительным. Его восхищала мысль, что
дважды  в  неделю  к  ним  в дом будут приходить молодые люди и ухаживать за
Маргалидой.  Будут  приходить даже из Сан Хуана, с другого конца острова, из
деревни  смельчаков,  где  обычно рискованно выходить из дому с наступлением
темноты, так как всем известно, что за каждым холмом может торчать пистолет,
а  за  каждым  деревом - ружье, где любой способен терпеливо выжидать минуты
расплаты  за  оскорбление,  нанесенное четыре года назад, - короче говоря, с
родины  страшных  "зверей  Сан Хуана". С этими молодчиками придут парни и из
других  квартонов;  многим  из  них  придется  отмахать  не одну милю, чтобы
добраться до Кан-Майорки.
     Капелланчик радовался при мысли, что ему придется познакомиться с этими
дерзкими  парнями. Все будут обращаться с ним по-товарищески, - ведь он брат
невесты.  Но  из всех этих предстоящих дружеских связей наиболее лестным для
него  было  знакомство  с Пере, прозванным за свое ремесло Кузнецом. Это был
мужчина лет тридцати, о котором ходило немало толков в приходе Сан Хосе.
     Юноша  восхищался  этим  прекрасным  мастером.  Когда тот принимался за
работу,  то  делал  самые  изящные  пистолеты, когда-либо известные ивисским
поселянам.   Пепет  перечислял  его  работы.  С  Полуострова  ему  присылали
старинные стволы (все старинное внушало атлоту почтение!), и он отделывал их
по  своему  вкусу,  покрывая  рукоятки  причудливой  резьбой,  выполненной с
поистине   варварской   фантазией,   и  снабжал  их  в  избытке  серебряными
украшениями.  Сделанное  им  оружие  можно  было зарядить до самого дула, не
боясь, что оно разорвется.
     Но  было  еще  другое, более важное обстоятельство, которое увеличивало
восторженное  преклонение  юноши  перед  Кузнецом.  Он говорил об этом почти
шепотом, таинственно и почтительно:
     - Кузнец - верро!
     Верро!..  Хайме на минуту призадумался, перебирая в памяти все, что ему
было  известно  об обычаях островитян. Выразительный жест Капелланчика помог
ему  вспомнить,  о чем идет речь. Верро - это человек, храбрость которого не
нуждается в доказательствах, кто спровадил на тот свет одного, а может быть,
даже многих, полагаясь лишь на твердость руки или верность прицела.
     Пепет,  желая,  чтобы  его  родичи  оказались  под стать Кузнецу, вновь
заговорил  о  дедушке.  Тот был таким же верро, но в старое время люди умели
действовать  лучше. В Сан Хосе еще до сих пор не забыли, как ловко устраивал
дед  свои  дела:  всего  лишь  один  удар  знаменитым  ножом  - и притом так
предусмотрительно,  что  всегда  выискивались люди, готовые подтвердить, что
видели  его на другом конце острова в тот самый час, как его враг прощался с
жизнью.
     Кузнец не такой удачливый верро. Всего лишь полгода, как он вернулся из
тюрьмы  на  Полуострове, где он провел восемь лет. Его приговорили сначала к
четырнадцати  годам, но затем последовали некоторые смягчения. Встречали его
необычайно   торжественно:   один   из  сыновей  Сан  Хосе  возвращается  из
героического  изгнания!  Нельзя было отставать от соседних приходов, которые
встречали  своих  верро  с большим шумом. Поэтому в день прибытия парохода в
гавань  Ивисы  пришли  дальние  родственники  Кузнеца, составлявшие половину
толпы,  вторая  же  половина явилась из чистого патриотизма. Даже алькальд в
сопровождении  своего  секретаря  совершил  дальний  путь, чтобы не утратить
симпатий  подведомственных  ему  поселян.  Сеньоры  из города с негодованием
протестовали   против  диких  и  безнравственных  крестьянских  обычаев,  но
мужчины,  женщины  и  дети  буквально  осаждали  пароход, и каждый стремился
первым пожать руку героя.
     Пепет  припоминал  возвращение  верро  в Сан Хосе. Он тоже участвовал в
процессии,   образовавшей   длинную   вереницу  повозок,  лошадей,  ослов  и
пешеходов,  будто  переселялась  целая деревня. У каждой придорожной таверны
шествие  останавливалось, и великому человеку подносили кружки вина, сосиски
и стаканы фиголы - напитка, настоянного на местных травах. Всех восхищал его
новый  наряд,  походивший на костюм важного сеньора, который он заказал себе
по  выходе  из тюрьмы; люди молча дивились непринужденности его манер и тому
виду,  с  каким  он  встречал  своих  друзей,  подобно милостивому принцу, с
покровительственными жестами и взглядами. Многие завидовали ему. Чему только
не  научится человек, уехав с родного острова! Стоит лишь постранствовать по
свету!..  Бывший  кузнец  по  пути  в  Сан  Хосе  приводил всех в смущение и
изумление  грандиозностью своих воспоминаний. Затем на протяжении нескольких
недель   в   деревенской   таверне   с   наступлением   темноты  происходили
любопытнейшие  вечеринки.  Слова  верро  передавались  из дома в дом по всем
далеко  разбросанным  дворам квартона, и каждый видел в приключениях земляка
нечто почетное для всего прихода.
     Кузнец не уставал расхваливать прелести учреждения, в котором он провел
восемь  лет. Он успел позабыть о перенесенных там неприятностях и огорчениях
и  видел  все  лишь  в  свете  того пристрастия к прошлому, которое искажает
воспоминания.
     Он  не  жил,  подобно многим несчастным, в уголовной тюрьме, затерянной
среди  равнин  Ламанчи,  где  вода доходит человеку по пояс и где приходится
терпеть  муки  от страшного холода. Он не был в тюрьмах Старой Кастилии, где
двор  и  решетки  на  окнах  белеют  от  снега.  Он вернулся из Валенсии, из
уголовной  тюрьмы  Сан  Мигель  де  лос  Рейес - "Ниццы", как ее прозвали за
мягкий  климат  постоянные  иждивенцы  этих  учреждений.  Он говорил об этом
здании  с  гордостью,  подобно  тому как богатый студент вспоминает о годах,
проведенных им в английском или немецком университете.
     Во   дворах   росли  высокие,  дававшие  густую  тень  пальмы,  которые
покачивали  над  крышами  своими  кронами,  напоминавшими перья султанов; за
оконными решетками виднелся обширный фруктовый сад с треугольными фронтонами
белых  домиков,  а  дальше  -  огромная  голубая  лента  Средиземного  моря,
скрывавшего  за собой родную Скалу - милый сердцу остров. Быть может, оттуда
долетал ветер, напоенный морской солью и запахом растений и проникавший, как
некое  благословение, в смрадные камеры тюрьмы. Чего еще желать людям? Жизнь
там   была  приятной:  ели  в  определенные  часы  и  всегда  горячую  пищу;
существовал  твердый  порядок,  и  человеку оставалось лишь подчиниться и не
противиться  ему. Завязывались дружеские связи, порой приходилось общаться с
видными  людьми,  которых  никогда  не узнаешь, оставаясь на острове. Кузнец
говорил  о  своих  друзьях с гордостью: некоторые из них были миллионерами и
разъезжали  в  роскошных  экипажах  по Мадриду, почти что сказочному городу,
название  которого  в  ушах  островитян  звучало,  как  Багдад  для  бедного
араба-кочевника,  слушающего  сказки  "Тысячи и одной ночи". Другие, до того
как  несчастье  привело  их  в  тюрьму,  успели объездить полсвета и теперь,
окруженные  восхищенными  слушателями,  повествовали  о своих приключениях в
землях  чернокожих или в странах, где живут желтые и зеленью люди с длинными
женскими  косами.  В  этом прежнем монастыре, напоминавшем но величине целую
деревню,  собирался весь цвет земли. Кое-кто из них в свое время носил шпагу
и  командовал  людьми,  иные  же имели дело с важными бумагами, скрепленными
печатью,  и  толковали  законы.  Товарищем  Кузнеца  по камере был даже один
священник.
     Почитатели  слушали  рассказы  земляка  с  широко  раскрытыми глазами и
ноздрями,  трепетавшими  от  волнения.  Какое  счастье! Быть верро, добиться
известности  и почета тем, что ты убил ночью врага, и за это провести восемь
лет  в  "Ницце",  восхитительном  и  почетном  месте! Нет, не иметь им такой
завидной судьбы!
     Капелланчик,  наслушавшись  этих  рассказов,  испытывал к верро чувство
восторженного   почтения.   Он   описывал  присущие  Кузнецу  особенности  с
многоречивостью человека, влюбленного в героя.
     Тот  не  был  таким  высоким и сильным, как сеньор: он, должно быть, на
добрые  полголовы  ниже  дона  Хайме.  Но  зато  он ловкий, в пляске нет ему
равных,  а  танцевать  он  может  целыми часами, покоряя всех девушек своего
прихода.  От долгого пребывания в "Ницце" цвет лица его вначале был бледным,
а  кожа  блестела,  как  у  монастырской затворницы; но теперь он снова стал
смуглым,  как  другие,  и  под  влиянием  морского воздуха и палящего солнца
приобрел  бронзовый  загар.  Он  жил на горе, в небольшой хижине, стоявшей у
самой  сосновой рощи, по соседству с угольщиками, которые доставляли топливо
для  его  кузницы.  Она  топилась,  правда, не каждый день. Кузнец со своими
замашками художника работал только в тех случаях, когда требовалось починить
ружье, переделать старый кремневый мушкет на пистонный или отделать серебром
пистолеты, приводившие Капелланчика в такой восторг.
     Юноша  хотел,  чтобы  верро  оказался избранником его сестры, чтобы он,
такой  исключительно  способный  человек, вошел в их семью. Кто знает, может
быть на правах близкого родственника он подарит ему одну из этих драгоценных
вещей.
     -  Что,  если  Маргалида  его  полюбит  и Кузнец даст мне один из своих
пистолетов? Как вы полагаете, дон Хайме?
     Он  отстаивал  интересы  верро  так,  как  будто  уже находился с ним в
родстве.  Бедняге жилось так плохо! Один-одинешенек в своей кузнице, если не
считать   старушки  родственницы,  одетой  всегда  во  все  черное,  в  знак
давнишнего  траура.  Один  глаз  у  нее  слезится,  а другой - слепой. Когда
племянник  ковал  раскаленное  железо,  она  раздувала  мехи. От постоянного
соседства  с  горном  ее  тощая и костлявая фигура усыхала с каждым днем. На
старческом  лице,  сморщенном как печеное яблоко, глазные впадины, казалось,
постепенно исчезали.
     Присутствие  Маргалиды  украсило  бы  мрачную  и  прокопченную  лачугу,
стоявшую  среди  сосен.  Сейчас  ее  единственным  украшением  были  цветные
камышовые  корзиночки,  сплетенные  наподобие  шахматной  доски, с шелковыми
помпонами,   полученные   в   качестве   дружеского  подарка  от  безвестных
художников,  коротавших свой досуг в камерах "Ниццы". Когда его сестра будет
жить  в  кузнице,  Пепет  станет  ее  навещать и авось со временем получит в
подарок  от  своего  шурина  такой же славный нож, как дедушкин, если только
сеньо  Пеп  лишит  его  этого почтенного наследства, по-прежнему упорствуя в
своей несправедливости.
     Казалось,   воспоминание   об   отце   омрачало   надежды   юноши.   Он
предчувствовал,  что хозяин Кан-Майорки вряд ли согласится иметь своим зятем
Пере  Кузнеца. Старик, правда, не мог сказать о нем ничего дурного и почитал
ходившую  о  нем  лестную молву честью для родной деревни: "звери Сан Хуана"
были  не  единственными  храбрецами  на острове, Сан Хосе тоже мог гордиться
отважными  молодцами, выдержавшими не одно трудное испытание. Но Кузнец ведь
ремесленник  и  мало  что  смыслит  в  земледелии. При всем том, что ивитяне
проявляли  одинаковую  склонность  к  различным  делам - обрабатывали землю,
забрасывали  сети  в  море,  перегружали  контрабанду  или занимались другим
мелким  промыслом,  легко  переходя  от  одной работы к другой, он желал для
своей  дочери  настоящего  хлебопашца,  привыкшего  всю свою жизнь бороздить
поле.  Это  желание  было  у  него непоколебимым. Когда в его грубом и тупом
мозгу  возникала  какая-нибудь  мысль, она пускала такие глубокие корни, что
никакие  ураганы  или  иные стихийные силы не могли ее оттуда вырвать. Пепет
станет   священником   и   будет   странствовать   по  свету.  Маргалида  же
предназначена   дли   земледельца,  который  приумножит  доставшиеся  ему  в
наследство земли Кан-Майорки.
     Капелланчик  волновался, размышляя над тем, кто же окажется избранником
Маргалиды.  Наличие  такого  соперника,  как  Кузнец,  заставляло задуматься
любого  атлота. Если бы даже сестра оказала предпочтение другому, счастливцу
пришлось бы тотчас столкнуться с храбрецом Пере и убрать его с дороги. Будут
еще большие дела! О сватовстве Маргалиды говорят уже во всех домах квартона;
молва  о нем разнесется по всему острову. И Пепет втайне улыбался с жестокой
радостью, как маленький дикарь, предвкушающий убийство.
     Он  восторгался  Маргалидой,  признавая  за ней большее влияние, чем за
отцом,  потому что оно было основано не на страхе перед побоями. Она вершила
всем  в  доме,  и все ей подчинялось. Мать ходила за ней по пятам и не смела
ничего  сделать,  не  посоветовавшись  с ней. Сеньо Пеп, столь независимый в
своих  намерениях,  задумывался, прежде чем принять решение, и, потирая себе
лоб,  бормотал: "Тут надо посоветоваться с атлотой..." Да и сам Капелланчик,
который   унаследовал   отцовское  упрямство,  легко  отказывался  от  своих
настойчивых  протестов  при одном слове сестры, движении ее улыбающихся губ,
мягком звуке ее голоса.
     -  Чего только она не знает, дон Хайме! - говорил юноша в восхищении. -
Не  знаю,  красива ли она. Здесь все это утверждают, но она не в моем вкусе.
Мне  больше  по  душе  другие,  мои  одногодки.  Жаль,  что к ним еще нельзя
свататься!
     И,  снова  заговорив  о сестре, он перечислял ее таланты, подчеркивая с
особым уважением ее умение петь.
     Знает ли дон Хайме Певца, атлота со слабой грудью, который, не работает
и  по  целым дням лежит в тени деревьев, стуча по тамбурину и бормоча стихи?
Это  белый  ягненок,  настоящая курица, с глазами и кожей, как у женщины, не
способный  никого,  обидеть.  И  он  ухаживает за Маргалидой, но Капелланчик
готов  поклясться,  что  скорее разобьет тамбурин о его голову, чем признает
его  своим  зятем. Он, Пепет, может породниться только с героем. Но по части
сочинения  песен  и  умения  распевать их с жалобными павлиньими выкриками у
Певца нет равных. Нужно быть справедливым, и Пепет признает его заслуги. Его
слава  в  квартоне может сравниться разве только со славой храброго Кузнеца.
Так  вот  Маргалида состязалась с этим Певцом на летних вечерниках, во дворе
хутора  или на воскресных танцах; раскрасневшаяся, подталкиваемая подругами,
она  садилась  иногда в центре круга и, положив на колени тамбурин и завязав
глаза  платком,  отвечала  на  ранее  спетую  поэтом  песню длинным романсом
собственного  сочинения. Стоило Певцу в какое-нибудь воскресенье разразиться
песней,  обличающей  женскую  лживость или говорящей о том, во что обходится
мужчинам  их  пристрастие  к  тряпкам, как в следующее воскресенье Маргалида
отвечала   ему   романсом   в  два  раза  длиннее,  в  котором  высмеивались
самовлюбленность  и  тщеславие  мужчин.  Толпа девушек хором подхватывала ее
стихи и, восторженно повизгивая, признавала за подругой из Кан-Майорки славу
победительницы.
     - Пепет! Атлот!
     Издали   донесся  звонкий,  как  колокольчик,  женский  голос,  нарушая
глубокую тишину раннего вечера, наполненного трепетом тепла и света.
     Повторяясь,  этот  зов звучал все громче и громче, как бы приближаясь к
башне.
     Пепет  расстался  со  своей  позой  отдыхающего  зверька,  разжал руки,
которыми  он,  словно кольцом, стягивал свои колени, и одним прыжком вскочил
на  ноги.  Его  зовет  Маргалида.  Он,  должно  быть,  понадобился  отцу для
какой-нибудь работы, и тот послал за ним, видя, что он задержался.
     Сеньор удержал его за руку.
     -  Пусть  она  придет  сама, - сказал он с улыбкой.- Притворись глухим,
пусть покричит еще.
     Капелланчик  улыбнулся, обнажив свои зубы, казавшиеся ослепительными на
темном фоне загорелого лица. Проказник лукаво улыбнулся, радуясь соучастию в
этом невинном заговоре; решив воспользоваться им, он заговорил с доном Хайме
тоном  смелой доверчивости. Правда, сеньор попросит для него у отца дедушкин
нож?.. Ах, кинжал дедушки ни на минуту не выходит у него из головы.
     -  Да,  да. Ты получишь его, - сказал Хайме. - А если отец, тебе его не
отдаст, то я куплю тебе самый лучший, какой только найдется на Ивисе,
     -  Только  для  того,  чтобы  ты  стал  мужчиной  наравне  с другими, -
продолжал  Фебрер.  -  Но  не  пускать его в ход! Пусть будет только простым
украшением!..
     Пепет   желал   осуществить  свою  заветную  мечту  как  можно  скорее,
поддакивал,  энергично  кивая  головой.  Да, только простым украшением... Но
взор  его затуманился жестоким сомнением... Украшением!.. Но если кто-нибудь
заденет  его,  когда  он  будет идти с этим другом? Что тогда должен сделать
мужчина?
     - Пепет! Атлот!..
     Серебристый  голосок  зазвучал  еще  и еще раз у самого подножия башни.
Фебрер  надеялся  услышать  его  рядом,  увидеть сквозь входную дверь голову
Маргалиды, а затем и всю ее фигуру. Но он выжидал напрасно; голос становился
все настойчивее и слегка дрожал от нетерпения.
     Фебрер  выглянул  из  двери  и  увидел девушку, которая стояла внизу, у
лестницы,  и  казалась  на  расстоянии  совсем небольшой; на ней была пышная
синяя  юбка и соломенная шляпа с ниспадающими цветными лентами. Под широкими
полями  шляпы,  походившими на ореол, выделялось ее лицо цвета бледной розы,
на котором трепетали глаза, подобные черным каплям.
     -  Здравствуй,  Цветок миндаля! - сказал Фебрер с улыбкой, но не совсем
твердым голосом.
     Цветок  миндаля!..  Как только девушка услыхала это имя из уст сеньора,
густой румянец мгновенно залил нежную бледность ее лица.
     Дон  Хайме  уже  знает,  как  ее зовут? Такой важный сеньор и повторяет
такие глупости!
     Теперь Фебреру были видны лишь верх и поля ее шляпы. Маргалида опустила
голову  и  смущенно  играла  кончиком  передника, застыдившись, как девочка,
которая впервые осознала свой пол и услышала первый комплимент.





III


     В  следующее  воскресенье  Фебрер  отправился с утра в деревню. Дядюшка
Вентолера,   считая   необходимым  присутствовать  на  обедне  и  визгливыми
возгласами отвечать на слова священника, не мог выйти вместе с ним в море.
     От  нечего делать Хайме пошел в деревню пешком по тропинкам из красной"
глины,  пачкавшей  его  белые  альпаргаты.  Был  один из дней позднего лета.
Блестевшие  белизной  сельские домики, казалось, отражали, как зеркало, зной
африканского  солнца.  Вокруг  жужжали  рои  насекомых.  В  зеленоватой тени
раскидистых,  низких  и  круглых  фиговых  деревьев, обнесенных подпорками и
напоминавших  естественные  беседки,  падали лопнувшие от жары винные ягоды,
устилая  землю словно огромными сахарными каплями пурпурного цвета. По обеим
сторонам  дороги  высились  шпалерами  колючие  лопасти индийских смоковниц;
между  их  запыленными  корнями  сновали взад и вперед маленькие и пугливые,
опьяневшие  от  солнца  гибкие  ящерицы  с  изумрудными  спинками и длинными
хвостами.
     Сквозь  темную и искривленную колоннаду оливковых И миндальных деревьев
вдали,  на других тропинках, видны были группы крестьян, тоже державших путь
в деревню. Впереди шли по-праздничному разодетые девушки в красных или белых
платках  и  зеленых  юбках, сверкавшие на солнце массивными золотыми цепями.
Бок о бок с ними шагали их поклонники, образуя неотвязчивый и хмурый эскорт:
иногда  одну  из девушек окружало сразу несколько мужчин, оспаривавших другу
друга  благосклонный взгляд или приветливое слово. Шествие замыкали родители
девушек,  рано состарившиеся от тяжелого труда и суровой, деревенской жизни,
бедные  вьючные животные, безропотно покорные, с почерневшей кожей и руками,
высохшими,   как  виноградные  лозы;  в  их  сонном