ак это выйдет!
Они-то,  в  общем,  правы:  видано ли, чтобы чужие пришли и отняли невесту у
самых храбрых молодцов на острове?
     Поддавшись  вспышке  местного  патриотизма,  Капелланчик  готов  был на
минуту  разделить  взгляды  земляков,  но  в нем тотчас же воскресло чувство
благодарности и привязанности к Фебреру.
     - Неважно: вы ее любите, и все тут. Зачем моей сестре трудиться на поле
и  надрываться,  когда она понравилась такому сеньору, как вы? К тому же,- и
тут  проказник  лукаво  улыбнулся,  - мне этот брак на руку. Вы же не будете
работать  в  поле  и  увезете  Маргалиду?  А  старик, не зная, кому оставить
Кан-Майорки,   позволит   мне  стать  земледельцем,  жениться,  и  -  прощай
капелланство!..  Повторяю, дон Хайме, вы ее возьмете. Я, Капелланчик, с вами
заодно и готов драться за вас с половиной острова.
     Он  огляделся  по сторонам, словно боясь встретиться с усами и строгими
взглядами  солдат  гражданской  гвардии;  затем,  после некоторых колебаний,
свойственных  великому и вместе с тем скромному человеку, который опасается,
как  бы  не  обнаружить своего величия, он поднял руку и вытащил из-за пояса
нож; блеск и чистота лезвия, казалось, гипнотизировали его.
     -  Ну как? - проговорил он, с восторгом любуясь сверкающей поверхностью
девственной стали и поглядывая на Фебрера.
     Это  был  нож,  подаренный  ему накануне доном Хайме. Тот был в хорошем
настроении  и велел Капелланчику стать на колени. Затем с шутливой важностью
он  ударил  его оружием по плечу и провозгласил непобедимым рыцарем квартона
Сан  Хосе,  всего острова, а также всех проливов и прилегающих скал. Хитрец,
глубоко  взволнованный  полученным  подарком,  отнесся  к  церемонии со всей
серьезностью, считая ее чем-то совершенно обязательным среди сеньоров.
     -  Ну  как? - переспросил он, глядя на дона Хайме так, словно тот своим
безграничным  мужеством  прикрывал  его  от  удара. Мальчик слегка провел по
лезвию  пальцем  и  нажал  кончиком  его на острие, с восторгом ощущая укол.
Какая прелесть!
     Фебрер кивнул головой: да, ему знакомо это оружие, он сам принес его из
Ивисы.
     -  А с ним, - продолжал мальчик, - нет такого храбреца, который стал бы
у  нас на пути. Кузнец?.. Ерунда! Певец и все прочие?.. Тоже ерунда!.. И мне
ничего  не стоит пустить его в дело! Кто хоть что-нибудь задумал против вас,
тот может считать себя мертвым!
     И  затем  с грустью, подобающей великому человеку, когда тот видит, что
теряет время и не может проявить свою храбрость, он добавил, потупившись:
     -  Говорят,  дедушка  в  мои годы был уже верро и наводил страх на весь
остров.
     Часть  вечера  Капелланчик  провел в башне. Он говорил о предполагаемых
врагах  дона  Хайме, которых уже считал своими, то прятал, то снова доставал
нож,  словно  ему обязательно нужно было видеть свое искаженное отражение на
полированном  клинке;  он  размечтался  о  жестоких боях, которые непременно
кончались  бегством  или  смертью  противников  и  где  он  рыцарски  спасал
растерявшегося  сеньора.  Тот  смеялся над мальчишеским задором и подшучивал
над этой страстью к борьбе и разрушению.
     Когда стемнело, Пепет спустился к отцовскому дому, чтобы принести ужин.
Под  навесом  ему  уже  попались  на  глаза несколько поклонников, пришедших
издалека и сидевших на каменных скамьях в ожидании начала смотрин.
     - До скорого свиданья, дон Хайме!..
     С  наступлением  ночи  Фебрер собрался идти в Кан-Майорки. Движения его
были резки, взгляд суров, в руках ощущалась едва уловимая нервная дрожь, как
у  человека,  готового  на  убийство,  как  у  первобытного воина, когда тот
спускался  с гребня горы, собираясь совершить набег на долину. Перед тем как
накинуть на плечи плащ, он достал из-за пояса револьвер и тщательно проверил
состояние  патронов  и  взвод  курка.  Все  в порядке! Первому, кто вздумает
напасть  на  него,  он  всадит  шесть  пуль в голову. Он чувствовал г в себе
грубость  неумолимого  варвара,  подобно  тем  Фебрерам, которые налетали на
вражеские берега и убивали, чтобы самим не быть убитыми.
     Он  спустился  по  склону  горы  сквозь заросли тамарисков, шелестевших
волнистыми  рядами  во  мраке  ночи,  и  все  время  держал  руку  на поясе,
поглаживая рукоятку револьвера. Никого! У входа в дом Песта он застал группу
молодежи;  одни ожидали стоя, другие - сидя на скамьях, пока семья ужинала в
кухне.  Фебрер в темноте почувствовал их присутствие по резкому запаху новых
пеньковых  альпаргат  и грубой шерсти плащей и мантий. Красные огоньки сигар
     - Добрый вечер! - сказал Фебрер, подойдя к молодым людям.
     В  ответ  ему  проворчали  что-то  невнятное. Разговоры, которые велись
вполголоса,  прекратились, и над всей этой мужской толпой нависло враждебное
и тягостное молчание.
     Надменно  вскинув голову, Хайме прислонился к столбу навеса. Фигура его
вырисовывалась на фоне неба. Он, казалось, угадывал взгляды, устремленные на
него в темноте.
     Его  охватило  непонятное  волнение, но не от страха: он почти забыл об
окружавших  его  противниках  и думал с беспокойством только о Маргалиде. Он
ощущал лихорадочный трепет влюбленного, когда тот угадывает близость любимой
женщины  и  сомневается  в  удаче,  опасаясь и в то же время желая появления
дорогого существа.
     Отдаленные  воспоминания  прошлого  нахлынули на него и вызвали улыбку.
Что  бы  сказала  мисс  Мери, если бы она увидела его в толпе этих крестьян,
трепещущего  и  робкого  при  мысли о близости деревенской девушки?.. Как бы
посмеялись  его  прежние мадридские и парижские подруги, встретив его в этом
крестьянском  наряде,  готового  убить  всякого  ради  того, чтобы завоевать
женщину, почти равную их слугам!..
     Полупритворенная   дверь   в  дом  распахнулась,  и  в  ее  красноватом
прямоугольном просвете появилась фигура Пепа.
     -  Входите,  люди!  -  промолвил  он  томом патриарха, который понимает
юношеские порывы и добродушно посмеивается над ними.
     Один  за  другим  мужчины  вошли  в  дом,  приветствуя сеньо Пепа и его
домочадцев,  и  стали  рассаживаться  на  кухонных скамьях и стульях, словно
дети, пришедшие в школу.
     Хозяин Кан-Майорки, узнав сеньора, выразил недоумение. Он здесь, ждет с
остальными,  как  простой  поклонник,  и  не  решается войти в дом, в его же
собственный  дом!.. Фебрер в ответ лишь пожал плечами. Он не хочет отставать
от  других  и  находит,  что  это самый простой способ осуществить желаемое.
Пусть  ничто  не  напоминает  о  его  прежнем  положении  уважаемого друга и
сеньора: он претендент на руку Маргалиды, и только.
     Пеп  усадил  его  с  собой рядом, желая занять разговором, но Фебрер не
отводил  глаз  от  Цветка  миндаля.  Как  и полагалось по церемонии, девушка
сидела  на стуле посреди комнаты, принимая с видом застенчивой королевы дань
восхищения своих поклонников.
     Все  по  очереди  садились рядом с Маргалидой, и та тихо отвечала на их
слова.  Она  делала  вид,  что  не  замечает  дана  Хайме,  и  почти  совсем
отвернулась  от  него.  Выжидавшие  своей очереди поклонники были молчаливы;
среди  них  не  слышалось  веселых  шуток, как в прежние вечера... Казалось,
что-то  мрачное подавляло их всех и заставляло сидеть молча, опустив глаза и
сжав  губы,  будто  в  соседней  комнате  лежал покойник. Причиной тому было
присутствие  чужого,  непрошеного  гостя,  человека  другого  круга  и  иных
привычек. Проклятый майоркинец!..
     Когда  все  молодые  люди  успели побывать на стуле рядом с Маргалидой,
поднялся  сеньор.  Он  пришел  на  смотрины  последним,  и за ним был теперь
законный  черед.  Пеп,  болтавший  без умолку, чтобы его занять, разинув рот
остановился на полуслове, видя, что собеседник отходит, не слушая его.
     Хайме  сел  рядом  с  Маргалидой, которая, казалось, не видела его: она
опустила  голову  и  пристально  уставилась себе в колени. Все атлоты сидели
молча, чтобы в тишине лучше расслышать малейшее слово чужеземца; однако Пеп,
разгадавший  их  намерения,  стал  громко  разговаривать  с женой и сыном по
поводу работ, намеченных на следующий день.
     - Маргалида! Цветок миндаля!
     Голос  Фебрера,  понизившись до нежного шепота, коснулся слуха девушки.
Он  хочет  убедить ее, что это - любовь, настоящая любовь, а не прихоть, как
она  считает.  Фебрер  и  сам  толком не знал, как это случилось. Он томился
одиночеством,  смутно  желая  чего-то  лучшего,  что находилось, может быть,
совсем  близко  от него, но чего он, по слепоте своей, не замечал... И вд0уг
он  увидел,  что счастье... счастье - это она, Маргалида, Цветок миндаля! Он
уже  не  молод,  он  беден, но он так ее любит!.. Он ждет от нее одного лишь
слова, чтобы рассеять неизвестность, в которой он живет.
     Она  же,  чувствуя  близость  губ  Фебрера, ощущая его горячее дыхание,
только  тихо  покачала  головой.  "Нет, нет! Уходите!.. Мне страшно!" Она на
минуту  подняла  глаза  и  окинула  быстрым  взглядом  всех  смуглых юношей,
сидевших с трагическим выражением на лицах и словно пожиравших ее и. Фебрера
огненными глазами.
     Страшно!.. Этого слова было достаточно, чтобы Фебрер покончил со своими
застенчивыми  мольбами и надменно взглянул на сидевших перед ним соперников.
Страшно  -  за  кого?  Он  был готов сразиться со всеми этими увальнями и их
бесчисленной родней. Нет, Маргалида, не страшно! Ей не следует бояться ни за
себя,  ни  за него. Хайме ее умоляет только о том, чтобы она ответила на его
вопрос. Может ли он надеяться? Что она хочет ему сказать?..
     Но   Маргалида   продолжала   сидеть  молча,  с  бескровными  губами  и
мертвенно-бледными  щеками,  часто  мигая,  чтобы  скрыть  под  тенью ресниц
влажные  от  слез  глаза.  Она была готова расплакаться. Видно было, что она
усиленно  сдерживалась и тяжело дышала. Ее внезапные слезы в этой враждебной
обстановке  способны  были  послужить  сигналом  к  схватке, могли мгновенно
вызвать  взрыв  негодования,  нараставшего  вокруг  нее. Нет... Нет!.. И это
усилие  воли  лишь  увеличивало ее тревогу, заставляя смиренно прятать лицо,
подобно  тому  как  кроткие  и добрые животные думают спастись от опасности,
пряча  голову.  Мать,  которая  сидела в углу и плела корзины, инстинктивно,
чисто  по-женски  волновалась.  Ее  простая  душа отчетливо поняла состояние
Маргалиды.  Заметив  беспокойство  в  ее глазах, печальных и покорных, как у
затравленного зверька, отец вовремя вмешался в дело:
     -  Половина десятого! - В группе атлетов послышались возгласы удивления
и  протеста.  Ведь еще рано. До положенного часа пройдет еще немало минут, а
уговор - закон. Но Пеп со своим крестьянским упрямством притворялся глухим и
твердил все то же. Он встал, подошел к двери и открыл ее настежь: - Половина
десятого!  -  Каждый  хозяин  у себя в доме, и он поступает так, как находит
нужным. Завтра ему рано вставать. - Доброй ночи!..
     И  он  стал прощаться со всеми поклонниками, выходившими из дома. Когда
мимо него проходил дон Хайме, мрачный и раздраженный, Пеп попытался удержать
его  за  руку.  Надо  подождать: он проводит сеньора до башни. Он с тревогой
поглядывал на Кузнеца, стоявшего позади и умышленно медлившего уходить.
     Но  сеньор  ничего  не  ответил  и  резким  движением  высвободил руку.
Проводить  его!..  Он  был  взбешен  молчанием Маргалиды и считал его дурным
признаком;  его  раздражало  враждебное  отношение  к нему парней и странное
замешательство, которым окончился вечер.
     Атлоты  разбрелись  в  темноте  без  криков,  возгласов  и песен, будто
возвращались   с   похорон.  Казалось,  во  мраке  этой  ночи  витало  нечто
трагическое.
     Фебрер, не оборачиваясь, шел своей дорогой, желая убедиться, не идет ли
кто-нибудь  за  ним  по  пятам,  и  принимая легкий хруст ветвей тамарисков,
гнущихся под ночным ветром, за тайную погоню преследователей.
     Подойдя к подножию холма, где заросли кустарника были особенно густыми,
он обернулся и остановился. Его силуэт резко выделялся на белой тропинке при
тусклом  свете  звезд,  В  правой  руке  он  держал  пистолет, нервно сжимая
рукоятку,  и лихорадочно нащупывал пальцем курок, страстно желая выстрелить.
Неужели  никто  не  гонится за ним? Неужто не покажется верро или кто-нибудь
еще из его противников?..
     Прошло  много  времени,  но никто не показывался. Окружавшая его лесная
растительность,  казавшаяся огромной в таинственном сумраке ночи, без умолку
шелестела,  как  будто  иронически  посмеивалась  над  его  гневом.  Наконец
свежесть и величие дремлющей природы, должно быть, подействовали на него. Он
презрительно  пожал  плечами  и,  держа револьвер наготове, снова тронулся в
путь; дойдя до башни, он заперся у себя.
     Весь  следующий  день он провел в море с дядюшкой Вентолера. Вернувшись
домой,  он нашел на столе уже остывший ужин, который принес ему Капелланчик.
Несколько  крестов  и  имя  Фебрера, нацарапанные стальным острием на стене,
поведали  ему о посещении юноши. Семинарист не мог вести себя спокойно, имея
нож под рукой.
     На  другое  утро мальчик явился в башню с таинственным видом. Он должен
сообщить  дону  Хайме  важные  вещи.  Накануне  вечером, гоняясь за какой-то
птицей  в сосновом лесу, по соседству с кузницей, он видел издалека, как под
навесом своего жилища Кузнец разговаривал с Певцом.
     -  Ну,  и  что  же  дальше? - спросил Фебрер, удивляясь тому, что юноша
замолчал.
     Ничего.  Да разве этого мало? Певец не любит ходить по горам: взбираясь
на  них,  он  начинает  кашлять. Он всегда выбирает долины и усаживается под
миндальными  и  фиговыми  деревьями,  чтобы  сочинять  свои куплеты. Если он
поднялся  к  кузнице,  то,  наверно,  Кузнец позвал его к себе. Оба говорили
очень  оживленно.  Верро,  по-видимому, давал советы, а бедняга слушал его и
утвердительно кивал головой.
     - И что же? - переспросил Фебрер.
     Капелланчик  с  сожалением  взглянул  на  недогадливого  сеньора. Нынче
суббота,  день  фестейжа.  Они  наверняка задумали что-то против сеньора, на
случай если тот явится в Кан-Майорки.
     Фебрер  воспринял  эти  слова  с презрительной усмешкой. Он спустится к
хутору,  несмотря  ни на что. Подумаешь, как они ему страшны!.. Жаль только,
что  они все медлят и не нападают! Остаток дня он был настроен возбужденно и
воинственно,  желая, чтобы поскорее наступил вечер. Прогуливаясь, он избегал
подходить  к  Кан-Майорки,  а  смотрел на дом лишь издали, надеясь увидеть в
дверях, хотя бы на несколько минут, изящную фигурку Маргалиды, казавшуюся на
расстоянии   совсем   маленькой.   И,   тем  не  менее,  он  не  осмеливался
приблизиться,  словно  какая-то  неодолимая  робость  преграждала ему путь к
усадьбе,  пока  светило  солнце. С тех пор как он начал ухаживать, он не мог
явиться в дом на правах друга. Его приход способен был смутить членов семьи;
к тому же, он боялся, что девушка при виде его спрячется.
     Как  только  день угас и на ясном зимнем небе заблестели звезды, Фебрер
вышел из башни.
     На коротком пути к дому Пепа в его уме снова ожили воспоминания с такой
же  убийственной  отчетливостью,  как  и  в  прошлый  раз,  когда  он шел на
смотрины.
     "Если  бы  меня  увидела  мисс  Мери,  -  подумал  он, - она, вероятно,
сравнила бы меня с сельским Зигфридом, который отправляется убивать дракона,
охраняющего  ивисское  сокровище...  Если бы меня увидели некоторые знакомые
дамы, каким смешным все бы им показалось!"
     Но его любовь мгновенно вытеснила эти воспоминания. Ну и что же, если б
его  увидели?..  Маргалида  выше  всех заурядных женщин, которых он когда-то
знал:  она  первая, единственная. Все его прошлое существование казалось ему
ложным,  искусственным, как жизнь на театральных подмостках, разрисованная и
разукрашенная обманчивой мишурой.
     Подойдя  к  навесу,  он застал там уже всех поклонников в полном сборе;
они  как  будто  что-то обсуждали, понизив голос. При виде его все мгновенно
замолчали.
     - Добрый вечер!
     Никто  не  ответил; никто даже ничего не промычал в ответ на его слова,
как в прошлый раз.
     Когда  Пеп,  открыв  дверь, пропустил их на кухню, Фебрер увидел, что у
Певца через левое плечо висит тамбурин, а в правой руке он держит барабанную
палочку.
     На вечере ожидалась музыка. Одни атлоты, рассаживаясь по местам, лукаво
улыбались,  словно  заранее  предвкушали  нечто  необычайное.  Другие, более
серьезные,  хранили  с  достоинством  брезгливую мину, как люди, опасающиеся
присутствовать  при  неизбежном скандале. Кузнец с безучастным видом сидел в
одном из дальних углов, стараясь съежиться и затеряться среди товарищей.
     Кое-кто  из  молодежи  уже  побеседовал  с Маргалидой, как вдруг Певец,
увидя,  что  стул не занят, подошел и сел на него; затем он укрепил тамбурин
между  коленом  и  локтем,  опершись головой на левую руку. Палочка медленно
застучала  по  натянутой  коже  инструмента,  и  послышалось продолжительное
шиканье,  требующее  водворения  тишины. То был новый романс: каждую субботу
Певец преподносил новые стихи дочери хозяина дома. Обаяние дикой и заунывной
музыки,   которой  привыкли  восторгаться  с  детских  лет,  заставило  всех
     Бедный  чахоточный  запел,  сопровождая  каждый  куплет  заключительным
клохтаньем,  от которого содрогалась его грудь и багровели щеки. Но все же в
этот  вечер  Певец, казалось, чувствовал себя более сильным, чем когда-либо;
глаза его блестели каким-то особым блеском.
     При  первых  же  словах  его  романса  в кухне раздался всеобщий хохот,
атлоты отдавали должное ироническому дарованию сельского поэта.
     Фебрер  почти  не  разбирал  слов,  слушая  эту  монотонную и визгливую
музыку,  напоминавшую,  пожалуй, первые песни моряков-семитов, рассеянных по
Средиземному  морю; он погрузился в собственные размышления, чтобы сократить
время ожидания и меньше страдать от непомерно долгого романса.
     Взрыв  хохота привлек его внимание: он смутно угадал в этом смехе нечто
враждебное,  направленное  против  него.  Что  там  поет  этот  взбесившийся
ягненок?.. Голос поющего, его крестьянский выговор и непрерывное клохтанье в
конце  куплетов  делали  почти  неуловимым  для  Хайме  смысл  слов;  однако
мало-помалу  он  разобрал,  что  романс  направлен  против  девиц, мечтающих
бросить  деревню,  выйти  замуж  за  дворян и блистать нарядами, какие носят
городские  сеньоры.  Дамские  моды  описывались  самым  нелепым образом, что
вызывало смех у сельских слушателей.
     Простак  Пеп  тоже  смеялся  этим шуткам, которые льстили его самолюбию
крестьянина  и гордости мужчины, склонного видеть в женщине лишь товарища по
тяжелому  труду.  Правильно!  Правильно!  И он покатывался с хохоту вместе с
молодыми парнями. Ну и шутник же Певец!
     Но,  пропев несколько куплетов, импровизатор заговорил уже не вообще, а
об  одной  из  них,  гордой  и бессердечной. Фебрер инстинктивно взглянул на
Маргалиду  -  та сидела неподвижно, потупив глаза, бледная, словно оробев не
от того, что слышала, а от того, что неминуемо должно было произойти.
     Хайме  заерзал  на  своем месте. Этот грубиян смеет так оскорблять ее в
его  присутствии!..  Новый  взрыв  смеха  среди  парней, еще более громкий и
наглый,  опять  заставил  его прислушаться к стихам. Певец высмеивал девицу,
которая,  желая  стать  сеньорой,  собирается  выйти  замуж за разорившегося
бедняка,  бездомного  и  безродного  чужеземца, у которого даже нет пахотной
земли...
     Эффект  этих  куплетов  был мгновенным. У Пепа, при всем его тугодумии,
мелькнула,  словно  искра, яркая догадка, - он вскочил, повелительно вытянув
вперед обе руки:
     - Хватит! Хватит!
     Но  урезонивать  было  уже поздно. Что-то темное выросло внезапно между
ним и огнем лампы - Фебрер рванулся вперед одним прыжком.
     Он  ловко  схватил  с  колен  Певца  тамбурин и тут же ударил им по его
голове  с  такой  силой, что кожа порвалась и ободок повис над окровавленным
лбом, как сбитая