ебольшой 
парк, одна за другой въезжали и выезжали большие бесшумные машины 
из другой эры; в каждой был один единственный пассажир и они 
подъезжали к стоянке, где такие же автомобили застыли в ожидании 
своих хозяев. Каждый из прибывших звонил в дверной колокольчик 
дома Хоксквилл и его приглашали войти; перчатки гостей были такими 
тугими, что им приходилось снимать их. Поочередно стаскивая с 
каждого пальца; каждый прибывший, сняв перчатки, вкладывал их в 
шляпу и подавал слуге; на некоторых были белые шарфы, которые легко 
шуршали, когда их снимали с шеи. Все собрались в гостиной Хоксквилл, 
которая больше походила на библиотеку. Каждый скрещивал ноги, 
когда садился. Они негромко обменивались между собой несколькими 
словами. Когда, наконец, вошла Ариэль, все встали, хотя она жестом 
показала, что они могут не беспокоиться, а потом снова сели, поддернув 
брюки на коленях, прежде, чем снова скрестить ноги.
	- Думаю, что можно считать,- начала Ариэль,- собрание нашего 
клуба открытым. Перейдем к делу.
	Ариэль Хоксквилл ждала вопросов. В этом году она почти 
достигла власти. У нее были довольно резкие манеры, угловатая фигура, 
а стального цвета волосы собраны в пучок, чем напоминали хохолок 
австралийского попугая. Она была достаточно внушительной, 
вызывающей некоторый страх личностью и все вокруг нее, начиная с 
серовато-коричневых туфель и кончая унизанными кольцами пальцами, 
являлось подтверждением ее власти, и члены клуба хорошо это 
сознавали.- Новым делом, конечно,- сказал один из членов, улыбаясь 
Хоксквилл,- является дело Рассела Эйдженблика - лектора, 
преподавателя университета.
	- Что вы об этом думаете? - вступил а разговор третий, обращаясь 
к Хоксквилл.- Каковы ваши впечатления?
	Она переплела пальцы рук, чем стала похожа на Шерлока Холмса.
	- Он не тот, за кого себя выдает,- сказала она сухим педантичным 
голосом, похожим на высохший листок.- Он не слишком умен, хотя и 
умнее, чем выглядит в телевизионных программах. Его энтузиазм 
наследственный, но я не могу избавиться от мысли, что он недолговечен. 
У него есть пять планет в созвездии Скорпиона, так же, как и у Мартина 
Лютера. Его любимый цвет - зеленый, цвет покрытия бильярдного 
стола. У него большие, влажные карие глаза, как у коровы. Его голос 
усиливается при помощи миниатюрных приборчиков, спрятанных в 
складках его одежды; все это страшно дорого, но не очень годится. Он 
носит высокие, почти до колен, ботинки.
	Ее слушали с увлечением.
	- Какой у него характер? - спросил один.
	- Отвратительный.
	- А его манеры?
	- Ну...
	- Он честолюбив?
	Она не смогла сразу ответить на этот вопрос, хотя именно на этот 
вопрос могущественные банкиры и председатели коллегий и 
департаментов, полномочные представители бюрократии и отставные 
генералы, хотели получить ответ. Как тайные стражи обидчивого, 
своенравного, стареющего мира, находящегося в постоянных тисках 
социальной и экономической депрессии они были невероятно 
чувствительны к любому выдающемуся человеку, будь то проповедник 
или солдат, путешественник, мыслитель или убийца. Хоксквилл хорошо 
понимала, что ее мнение может привести к тому, что многие не 
поддержат его.
	- Его не интересует пост президента,- сказала она.
	Один из членов клуба неопределенно хмыкнул и это могло 
означать: если так, то у него не может быть и других устремлений, 
которые могли бы вызвать у нас тревогу; а если нет, то все равно он 
беспомощен, так как постоянный успех призрачного президентства - это 
исключительно заслуга всего клуба, что бы не думали президенты и 
члены клуба. Люди сдержано зашумели.
	- Трудно сказать наверняка,- промолвила Ариэль.- С одной 
стороны его самонадеянность кажется смешной, а его цели настолько 
грандиозны, что их невозможно выполнить. Но с другой стороны... Его 
частые и настойчивые требования, например, похоже намекают на какие-
то секреты, которые "были на картах". И все-таки я думаю, что в его 
словах есть доля истины, что о нем говорили карты, несколько карт, я 
только не знаю, какие именно.
	Она посмотрела на своих слушателей, которые молча кивали 
головой, и почувствовала угрызения совести за то, что привела их в 
замешательство, но она и сама была в тупиковой ситуации. Она провела 
несколько недель с Расселом Эйдженбликом в отелях, на самолетах, 
небрежно маскируясь под журналистку /телохранители, которые 
окружали Эйдженблика легко разобрались в ее притворстве, 
единственное, чего они не могли сделать это заглянуть в ее мысли/, но 
теперь у нее было еще меньше возможностей, чем когда-либо высказать 
предположение о цели его деятельности, чем когда она впервые 
услышала его имя. Прижав пальцы к вискам, она медленно и 
внимательно мысленно прошлась по уголкам своей памяти, где за 
последние несколько недель новый блок для хранения информации о 
Расселе Эйдженблике. Она знала, когда он может появиться и цепь каких 
событий он может возглавить. Он не появится. Она могла бы нарисовать 
его или вызвать его образ в памяти. Она могла видеть его за залитыми 
струйками дождя окном пригородного поезда, ведущего бесконечные 
разговоры - при этом его рыжеватая бородка вздрагивала, а широкие 
брови то поднимались вверх, то соединялись в одну линию над 
переносицей. Она видела, как он страстно обращается к шумящей 
аудитории; она видела слезы в его глазах и настоящую любовь, которая 
передавалась ему от благодарных слушателей. Она могла видеть, как он 
гремит голубой чашечкой с блюдцем, поставив их на колени после 
очередной нескончаемой лекции на собрании женского клуба в 
окружении суровых последовательниц, каждая из которых предлагала 
подержать его чашку или блюдце или протягивала ему кусок торта. 
Лектор: именно он настоял на том, чтобы его звали так. Они прибыли 
первыми и уладили вопрос с его приездом. Лектор остановится здесь. 
Никто не имел право пользоваться этой комнатой, кроме лектора; ему 
был положен автомобиль. Их глаза не разу не наполнились слезами, пока 
они сидели за аналоем во время его лекции, лица оставались 
непроницаемыми и бесстрастными, как лодыжки, затянутые черными 
носками. Все эти картины она вызвала в св
яти. Она надеялась, что сможет пройти по закоулкам памяти и найти его 
там, вдалеке, и он откроет свое истинное лицо, которое было ей знакомо 
давным-давно, но он не подозревал, что это известно ей. Так это должно 
было быть, как не раз бывало в прошлом. И теперь члены клуба ждали, 
молчаливые и недвижимые, ждали ее распоряжения; между колоннами и 
на бельведере стояли просто одетые единомышленники; каждый держал 
в руках эмблему, по которой можно было его узнать - эти 
опознавательные значки она сама дала им. Это были корешки проездных 
билетов, карточки гольф-клуба, алые клочки бумаги от мимеографа. Их 
она видела довольно ясно, но ОН не появится.
	- Как насчет этих лекций? - спросил кто-то прерывая течение ее 
мыслей.
	Она холодно посмотрела на говорившего.
	- Боже мой. Ведь вы же все их переписали. Разве я этим должна 
заниматься? Вы умеете читать? - Она немного помолчала, удивляясь сама 
себе и раздумывая, не было ли ее презрение просто маской, чтобы скрыть 
собственную неудачу в преследовании добычи.
	- Когда он говорит,- сказала она более кокетливо,- они слушают. 
Вы знаете все, что он говорит. Он использует все, чтобы дойти до 
каждого сердца. Надежда, надежда без границ. Всеобщее чувство. Он 
может вызвать слезы. Но это могут многие. Я думаю...- ей показалось, 
что она нашла более-менее подходящее определение,- я думаю, что он не 
совсем человек. Я думаю, что каким-то образом мы имеем дело не с 
человеком, а с географическим справочником.
	- Понятно,- сказал один из членов клуба, расчесывая усы розово-
серого цвета в тон его галстуку.
	- Нет, вы не понимаете,- ответила Хоксквилл,- потому что я сама 
ничего не понимаю.
	- Чихать на него,- вмешался другой.
	- Хотя его лекции не вызывают у нас возражения,- сказал третий, 
доставая из портфеля стопку бумаги.- Стабильность. Бдительность. 
Приемлемость. Любовь.
	- Любовь,- раздался голос,- все на свете проходит. Ничего не может 
быть вечным, все проходит.- Его голос задрожал.- На земле нет ничего 
сильнее любви.- Он разразился странным всхлипыванием.
	- Хоксквилл,- сказал кто-то,- мне кажется я вижу на серванте какие-
то графинчики.
	- В одной из них бренди,- ответила Хоксквилл,- а в другой ржаное 
виски.
	Они успокоились, потягивая бренди и объявили собрание 
закрытым и оставили ее дом в еще большем замешательстве чем то, 
которое они чувствовали с тех пор как общество, невидимой опорой 
которого они себя считали, начало превращаться в больное и 
потерянное.


			КАРТА ЗВЕЗДНОГО НЕБА
	Когда она провожала их, ее слуга стоял в прихожей, уныло 
созерцая бледное пятно рассвета, проникающего сквозь стеклянную 
дверь. В душе она сетовала на свое состояние. Серая полоска зари 
становилась шире, бросая отсвет на недвижимого слугу и казалось, 
гасила живой блеск в ее глазах. Она подняла руку жестом, которым 
египтяне благословляют или отсылают слуг; ее губы были сжаты. Когда 
Хоксквилл пошла наверх, уже наступил день и каменный слуга, как она 
называла эту древнюю статую, снова превратился в мрамор.
	Хоксквилл прошла четыре пролета по длинной лестнице внутри 
высокого узкого дома /это было ежедневное упражнение, которое 
должно было укреплять силы ее сердцу/, и подошла к маленькой двери 
на самом верху дома, где ступеньки резко сужались и спускались вниз. 
Она слышала внизу шум моторов, стук дверей и чувствовала, как 
постепенно успокаивается. Она открыла дверь. За дверью разливался 
неяркий дневной свет. Она бросила взгляд на свои старые квадратные 
наручные часы и наклонилась чтобы войти.
	О том, что этот городской дом был одним из трех в мире 
оборудован полным комплектом оригинальной космической оптики в 
более-менее рабочем состоянии, Хоксквилл узнала еще до того, как она 
купила его. Ей доставляло удовольствие думать, что ее дом вмещал в 
себя такой огромный металлический талисман. Но она не могла 
воспользоваться им. Она не смогла много узнать о создателе 
космической оптики так же, как не знала, для чего все это 
предназначалось. Кое-что из того, что она не знала, ей удалось 
прочитать в книгах и поэтому теперь, когда она наклонилась, чтобы 
войти в крошечную дверь, она вошла не просто в помещение, перед ней 
раскинулся космос во всей своей красе.
	Хотя Хоксквилл настроила телескоп так, чтобы можно было 
рассматривать небо, все-таки было видно не очень хорошо. Она 
прильнула к окулярам и попыталась найти на небе известные ей знаки 
Зодиака. Только переменчивые небеса давали реальную картину 
времени, они отражались в мощном сознании Ариэль Хоксквилл, 
которая хорошо знала, какое это было время. Все эти приборы, которые 
окружали ее, были в конце концов, грубой карикатурой, хотя и очень 
забавной. Действительно, думала она, усаживаясь на зеленой плюшевой 
табуретке в центре Вселенной, очень забавно. В теплых лучах зимнего 
солнца она расслабилась и пристально посмотрела вверх: голубая Венера 
с красно-оранжевым Юпитером; круглоликая Луна, склонявшаяся к 
горизонту; крошечное кольцо молочно-серого Сатурна, который только 
появлялся на небесном склоне. Восходящий Сатурн был очень подходящ 
для медитации, которую она должна провести.
	Постепенно она почувствовала, что ее мысли приходят в порядок, 
так же, как телескоп делал ясным и близким сиянье далеких звезд. 
Огромное сооружение приняло на себя часть ее проблем, связанных с 
Расселом Эйдженбликом. Она почувствовала невиданную ранее страсть 
к работе, это было задание, которое потребовало большого напряжения 
всех ее сил, более того - это было очень важно для нее самой; это нечто, 
что заставляло ее идти дальше, нырять глубже, думать усерднее. Все это 
было в картах. Хорошо. Она посмотрит.


			II
	Сначала Оберона разбудило мяуканье кошки.
	- Покинутый ребенок,- подумал он и снова погрузился в сон. 
Сквозь дремоту он услышал блеянье коз и хриплый, придушенный крик 
петуха.- Проклятые животные,- громко выругался он и собрался снова 
заснуть, но вспомнил, где он находится.
	Неужели он действительно слышал крики петуха и коз. Нет. Это 
сон; наверное, ему приснились звуки просыпающегося города и ему все 
это показалось. Но в это время снова закукарекал петух. Завернувшись в 
одеяло - в библиотеке было страшно холодно, а огонь в камине давно 
погас - он подошел к окну и посмотрел вниз, во двор. Джордж Маус 
только что вернулся, закончив продажу молока; на нем были высокие 
черные грубые ботинки, а в руках он нес бидончик с парным молоком. 
Оберон смотрел вниз на старую ферму.


			СТАРАЯ ФЕРМА
	Из всех фантастических идей Джорджа Мауса эта ферма 
действительно приносила реальную пользу. В те нелегкие дни, если вам 
хотелось иметь свежие яйца, молоко, масло по более низким ценам, чем 
те, которые для многих были просто разорительными, не оставалось 
ничего другого, как обеспечивать себя самому. В нежилом здании 
пустовала большая площадь. Выходящие наружу окна были закрыты 
тонкими железными листами или забиты окрашенной в черный цвет 
фанерой, двери давно сожгли, и здание превратилось в стену, 
окружающую ферму. Куры устроили насест на остатках интерьера, козы 
смеялись и плакали в саду, который раньше был жилыми комнатами и 
собирали объедки, которые им удавалось найти. Полупустой огородик, 
на который Оберон смотрел из окон библиотеки, дополнял картину 
этого утра; оранжевые тыквы виднелись из-под остатков зерна и 
капусты. Кто-то маленький и неприметный осторожно пробирался 
между кусками листового железа, закрывавшего оконные проемы. Куры 
всполошились и закудахтали громче. На ней был переливающийся 
вечерний халат, который шуршал и сверкал блестками, когда она 
собирала яйца в потрепанную сумочку из блестящей парчи. Она 
выглядела отвратительно, и когда она сказала что-то Джорджу Маусу, 
он только натянул поглубже свою широкополую шляпу и, шлепая 
галошами, пошел прочь. Она спустилась во двор, пробираясь через грязь 
и мусор на высоких стоптанных каблуках. Погрозив рукой, она крикнула 
что-то вслед Джорджу и сердито натянула на плечи шаль с бахромой. 
Ветхая сумочка, переброшенный через руку, разорвалась под тяжестью 
яиц и они стали выскальзывать из нее одно за другим. Сначала она этого 
не заметила, потом закричала, заохала и наклонилась, чтобы удержать 
остальные; ее каблуки подвернулись и она разразилась хохотом. Она 
смеялась, а яйца падали из ее рук; она наклонилась, чуть не падая и 
смеялась еще громче. Хотя она и прикрывала рот рукой, он слышал ее 
грубый смех и тоже рассмеялся.
	Потом он подумал, видя, как разбиваются яйца, что теперь он 
знает, где его завтрак. Разложив свой измятый костюм, он пригладил его, 
пытаясь придать ему приличный вид; потом он протер глаза и 
пригладил волосы гребнем, которым очень гордился - Руди Флуд 
говорил, что это очень дорогой ирландский гребень. Теперь ему 
предстояло выбрать дверь или окно, через которое он вошел. Он взял 
свой портфель - не хотел, чтобы он был украден или кто-нибудь 
поинтересовался его содержимым - и выбрался на шаткий мостик, 
осуждающе покачивая головой, так как шаткое сооружение издавало при 
каждом его шаге ужасающий скрип. Доски стонали под тяжестью, а из 
всех щелей проникал слабый свет. Это было похоже на сон. Что, если все 
это обрушится, увлекая его за собой. Кроме того, окно на другом конце 
могло быть закрыто. Боже, как все это глупо! Какой глупый способ 
добраться из одного места до другого. Он разорвал пиджак, зацепившись 
о торчащий гвоздь и в ярости повернул обратно. Забыв о благородстве, с 
грязными руками, он вышел через уцелевшие старые двери библиотеки и 
спустился по шаткой лестнице. Внизу в нише стояла безмолвная статуя 
дворецкого с искаженным лицом в шляпе-таблетке, который потягивал 
ржавую пепельницу. Лестница упиралась в стену с пробитым в ней 
отверстием; через дыру можно было попасть в следующее помещение. 
Возможно, Джорджу это здание казалось оригинальным или он совсем 
выжил из ума. Он прошел через дыру и попал в другое помещение, 
которое хотя и выглядело запущенным, но сохранило остатки былой 
изысканности. Потолок был покрыт несколькими слоями краски, на 
полу тут и там громоздились куски линолеума: это впечатляло, казалось, 
что здесь недавно проводили археологические раскопки. В прихожей 
горела пыльная электрическая лампочка. Многочисленные дверные 
замки были открыты; изнутри дома доносилась музыка, смех, запах 
готовящейся еды. Оберон приблизился было, но его охватило чувство 
стыда. Как он войдет к этим людям? Он не знал этого: всю жизнь он 
видел вокруг себя только знакомые лица; сейчас его окружали миллионы 
неизве
му людей.
	Он не чувствовал себя готовым войти в эту дверь прямо сейчас. 
Сердясь на самого себя и не в состоянии что-либо с этим поделать, он 
повернулся и прошел по холлу к входной двери. Дверь была в самом 
конце холла и дневной свет пробивался сквозь непрозрачное стекло; он 
отодвинул щеколду и открыл дверь. Сделав шаг вперед, Оберон оказался 
во дворе птичника, устроенного в центре городского квартала. Двор 
окружали строения с доброй дюжиной дверей; все двери отличались 
одна от другой; каждая дверь была огорожена ржавыми прутьями, 
цепями, железными заборчиками, замками; на некоторых дверях было 
несколько заграждений сразу, но несмотря на все эти запоры, двери 
выглядели хрупкими и легко открываемыми. Что было за ними? 
Некоторые были широко распахнуты и он заметил там коз. Из дверей 
вышел очень маленький мужчина с непомерно сильными руками; на 
спине он нес огромный мешок из джутовой ткани. Он торопливо прошел 
через двор, быстро перебирая своими короткими ногами. Он был не 
больше ребенка; Оберон окликнул его:
	- Простите...
	Мужчина даже не приостановился. Может быть, он глухой? 
Оберон последовал за ним.
	- Эй,- снова окликнул он, и на этот раз человек остановился. Он 
повернул к Оберону свою большую темноволосую голову и широко 
улыбнулся; его глаза были широко расставлены по обе стороны 
довольно широкого носа.
	Мальчишка, подумал Оберон. Человек был похож на жителя 
средневековья, скорее всего, это был результат бедности. Он обдумывал, 
как бы ему сформулировать вопрос, так как скорее всего /он был уверен в 
этом/ человек был слабоумным и мог не понять. В это время человечек 
длинным грязным пальцем указал куда-то за спину Оберона.
	Он повернулся. Джордж Маус только что открыл дверь, выпуская 
трех кошек, но тут же захлопнул ее снова прежде, чем Оберон успел 
окликнуть его. Он бросился к той двери, спотыкаясь о разбросанный 
хлам, на бегу обернулся, чтобы поблагодарить маленького грязного 
человечка, но того уже и след простыл. В конце прихожей, куда он 
попал, войдя в дверь, он остановился, вдыхая запах еды, и прислушался. 
Он смог услышать спор, громыхание посуды, плач ребенка. Собравшись 
с духом, он толкнул дверь и та распахнулась.


			ПЧЕЛА ИЛИ МОРЕ
	Девушка, которую он видел, когда она собирала яйца, стояла у 
плиты все в том же блестящем халате. Ребенок почти фантастической 
красоты, размазывая по грязному личику слезы, сидел на полу рядом с 
ней. Джордж Маус сидел во главе круглого обеденного стола, его ноги в 
грязных ботинках занимали почти всю комнату.
	- А-а-а,- протянул он.- Привет. Как спалось? - Он постучал 
костяшками пальцев, приглашая сесть рядом с ним. Ребенок, которого 
появление Оберона немного заинтересовало, снова приготовился выдать 
очередную порцию плача, искривив свои ангельские губки. Он тянул 
девушку за халат.
	- Сейчас, сейчас,- мягко сказала она,- не плачь.- Она посмотрела на 
ребенка сверху вниз, а тот поднял на нее свои глазенки; казалось, они 
пришли к взаимопониманию. Ребенок перестал плакать. Она быстро 
помешала что-то в кастрюле длинной деревянной ложкой, раскачиваясь 
при этом всем телом. Оберон заворожено наблюдал за ней, когда 
Джордж снова заговорил.