сны отражаются на зеленовато-черной внутренней поверхности воды. 
Для дядюшки форели казалось, что бегущая вода и знакомые картины 
подводного мира то открываются, то закрываются для него по мере того, 
как сон приходил и уходил от него. Рыбьи сны обычно отражают то же 
самое, что они видят, когда бодрствуют, но у дядюшки Форели все было 
иначе. Его сны были совершенно другими, чем у речных форелей. 
Воспоминания о его доме были настолько постоянными, что все 
существующее было лишь предположением. Предположения вытесняли 
одно другое с каждым движением его жабр.
	Предположим, что кто-то был рыбкой. Не было более прекрасного 
места для жизни, чем это. Брызги и движение воды постоянно насыщает 
воду кислородом и становится легко и просто дышать. Воздух 
становится таким же чистым и свежим, как на альпийских лугах. Очень 
приятно и заботливо с их стороны, что они думают о счастье и удобствах 
других. Здесь не было хищников и совсем немного конкурентов, потому 
что, хотя рыбы и не могут знать об этом, течение выше и ниже этого 
места проходило по мелководью, поэтому никто, достигший таких же 
размеров, как и он сам, не мог появиться в этом бассейне и оспорить его 
право на жирных лесных жуков, которые частенько пролетали над водой.
	Все-таки какое незаслуженное и ужасное наказание - горькая 
ссылка. Помещенный в это ограниченное пространство, не в состоянии 
дышать, он мог только вечно двигаться взад и вперед, ловя комаров. Он 
предполагал, что вкус комаров был самым приятным для рыбки в ее 
счастливейших снах.
	С другой стороны, предположим, что это все сказки. На 
внутренней поверхности воды перед ним вдруг вновь предстала 
запечатленная в цвете картина: рыба в парике, в пальто с высоко 
поднятом воротником, с огромным письмом подмышкой и широко 
открытым ртом. На воздухе. Как только ему начинал сниться этот 
кошмар, его жабры широко раздувались и он моментально просыпался. 
Это все сон. Вокруг него была нормальная, освещенная луной вода.
	Нет. Они знают, они не предполагают. Он думает об их 
уверенности, спокойствии, невозмутимой прелести их правдивых лиц и 
работящих руках, безотказных, как рыболовный крючок, застрявший 
глубоко в горле. Он так же неопытен и невежественен, как молодой 
лосось-пестрянка - ничего не знает, не беспокоиться о том, чтобы знать, 
чтобы расспросить их, даже предполагая, что услышит ответ. 
Представьте себе человека, задыхающегося на безводье, когда горят 
ладони и ступни ног, он корчится на воздухе (на воздухе!) - и затем 
невероятное облегчение, которое он испытывает, погрузившись в 
прохладную воду, где он хотел оказаться - где он теперь должен остаться 
навсегда.
	Представьте себе, что он не может вспомнить, почему это 
случилось: он может предположить или увидеть это во сне.
	Что он сделал, чтобы причинить вам такую боль? Почему я не 
помню, в чем моя вина?
	Дядюшка Форель уже крепко спит и его со всех сторон окружает 
вода. Он спит, хотя глаза его открыты. Ему снится, что они пошел на 
рыбалку.


			V. <<Эпиграф см. cтр. 86.>>
	На следующее утро Смоки и Дэйли Алис упаковывал сумки. Они 
были намного больше, чем вещевой мешок, с которым Смоки пришел из 
города. Они выбрали сучковатые палки из ящика, полного всякой 
всячины, зонты и все прочее и остановились в холле. Доктор Дринквотер 
дал им справочник, касающийся птиц и цветов, который они в конечном 
счете даже не открыли. Дошла очередь и до свадебного подарка 
Джорджа Мауса, который прибыл утром с почтой в посылке, на которой 
было обозначено "Открыть где-нибудь". Как Смоки и ожидал, в посылке 
оказалась большая горсть измельченной коричневатой травы с запахом 
специй.


			СЧАСТЛИВЫЕ ДЕТИ
	Все собрались на высоком крыльце, чтобы проводить их, давая 
советы, куда следует отправиться, и кого из тех, кто не смог приехать на 
свадьбу им следует навестить. Софи ничего не сказала, но когда они 
уходили, она крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно 
Смоки, как бы говоря этими поцелуями "пока", а потом быстро исчезла.
	Когда они ушли, Клауд решила по картам посмотреть, что им 
предстоит во время их путешествия, которое, как она предполагала, 
будет непродолжительным, но наполненным событиями, о которых она 
лучше всего сможет узнать по картам. Поэтому после завтрака она 
установила на широком крыльце полированный столик рядом с креслом, 
по форме напоминающем хвост павлина, зажгла первую за день сигарету 
и сосредоточилась.
	Она знала, что сначала им предстоит взобраться на холм, но это 
потому, что они об этом говорили. Мысленно она представила, как по 
хорошо утоптанным дорожкам они поднялись на вершину, остановились 
там и посмотрели на свое имение в свете утреннего солнца, которая 
расположилась в самом сердце графства, окруженное зеленью лесов, 
полями и фермами. Потом они спустятся с холма и подойдут к той земле, 
которую они рассматривали сверху. Она представила, как Смоки идет 
позади Алис и они проходят по залитому солнцем пастбищу, а пестрые 
коровы Руди Флуда смотрят на них и хлопают своими длинными 
ресницами и крошечные насекомые тучами вьются вокруг них.
	Где они остановятся отдохнуть? Возможно у быстрого ручья, 
который бежит около обожженного солнцем пастбища, омывая 
объединенные пучки травы и молодые ивовые деревца, которые 
рощицами росли по обе его стороны. Она выбросила козырную карту и 
подумала: время завтракать.
	Они растянулись на берегу в негустой тени, отбрасываемой 
молодыми ивами и стали смотреть в воды ручья.
	- Посмотри,- сказала она, оперевшись подбородком о согнутые 
локти,- ты видишь комнаты в подводных домах, площадки для прогулок 
или что-нибудь в этом роде? Балы, банкеты, гостей?
	Вместе с ней он пристально посмотрел на причудливые 
переплетения травы, корней деревьев и насосы ила или песка, куда не 
проникали лучи солнца.
	- Сейчас ничего нет,- продолжала она,- но ночью, при свете луны... 
Я имею в виду, не ночью ли они выходят на праздник? Посмотри.
	Это вполне возможно было представить. Он нахмурился, сдвинув 
брови. Сделав над собой усилие, он попытался притвориться.
	Она засмеялась и вскочила на ноги. Алис снова надела рюкзак и 
при этом ее грудь упруго выдвинулась вперед.
	- Пойдем вверх по ручью,- сказала она,- я знаю хорошее место. К 
полудню они подошли к небольшой долине, по которой протекала река, 
откуда и брал начало журчащий ручей. Они подошли к лесу и Смоки 
поинтересовался, не от этого ли леса, расположенного по берегу реки, 
пошло название Эджвуд.
	- Я не знаю,- ответила Алис,- никогда не задумывалась об этом.
	- Вот,- сказала она наконец, вся мокрая от пота и задыхающаяся от 
долгого подъема.- Вот то место, о котором я говорила.
	Оно чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене леса. 
Гребень холма, на котором они стояли, уходил вниз, в пещеру и Смоки 
подумал, что он никогда не был в таком пустом и таинственном лесу, как 
этот. Непонятно почему, на опушке кое-где росли кусты шиповника и 
молодые осинки. Заросли кустарника уходили вглубь, в затаенную 
темноту леса, где временами поскрипывали большие деревья.
	Она села, с облегчением протянула уставшие ноги. Тень была 
довольно густой и по мере того, как день заметно шел на убыль, 
сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается 
только благоговейными звуками церковного пения.
	- Ты когда-нибудь думал о том, что деревья такие же живые, как и 
мы, только все жизненные процессы у них протекают намного 
медленнее? - спросила Алис. Может быть, для них лето - все равно, что 
для нас день. У них, наверное есть длинные-длинные мысли и разговоры, 
которые так неторопливы, что мы не можем услышать их.
	Она отложила в сторону дорожный посох и одну за другой 
снимала с плеч лямки рюкзака, ее юбка была местами испачкана. Она 
поджала свои большие колени, блестевшие от пота и свободно положила 
на них руки. Загорелые кисти рук тоже были влажными.
	- О чем ты думаешь? - она начала дергать крепкие ремешки своих 
кроссовок. Он ничего не ответил, а только вбирал в себя все, что его 
окружало, слишком восторженный для того, чтобы разговаривать. Это 
было все равно, что наблюдать за разоблачением валькирии после 
битвы. Когда она наклонилась, распутывая завязки, он подошел помочь 
ей.
	Тем временем мать ударила в желтый гонг прямо над головой 
Клауд, возвращая ее к грубой и не совсем понятной действительности. 
Клауд видела, каким будет путешествие ее молодых племянников в 
предстоящие дни и сказала: " Счастливые дети!"
	- Ты здесь совсем ослепнешь,- сказала мать,- иди, папочка налил 
тебе шерри.
	- У них все будет хорошо,- сказала Клауд вместо ответа, собирая 
карты и с трудом поднимаясь с кресла.
	- Но ведь они сказали, сто остановятся у леса, не так ли?
	- Конечно,- ответила Клауд,- конечно.
	- Послушай, как трещат цикады,- сказала мать,- не переставая.
	Она взяла Клауд под руку и они вошли в дом. Весь вечер они 
играли в крибидж, по очереди вставляя колышки из слоновой кости в 
специальную полированную доску для карточной игры; играя, они 
прислушивались к жужжанию, постукиванию и шуму огромных глупых 
майских жуков, которые залетали иногда на веранду.


			ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК
	Посреди ночи Оберон проснулся в своем летнем домике и решил, 
что ему нужно встать и навести окончательно порядок в своих 
фотографиях.
	Ему не требовалось много времени на сон; он уже перевалил за тот 
возраст, когда встать ночью казалось чем-то неподходящим или 
безнравственным. Он долго лежал, прислушиваясь к биению своего 
сердца и ощущая при этом растущее беспокойство, а потом нашел свои 
очки и сел на кровати. Была глубокая ночь; часы показывали три, но все-
таки все шесть прямоугольных окон были не совсем темными, а едва 
голубыми. Мошкара и комары, похоже, уснули, скоро проснутся птицы. 
Но пока все было тихо и спокойно. Маленьким насосом он подкачал 
давление в лампу, при этом из его груди вырывался хрип. Это была 
хорошая лампа, она и была похожа на лампу с гофрированным 
бумажным абажуром и фаянсовыми фигурками конькобежцев у 
основания, хотя не помешало бы заменить абажур. Он включил лампу и 
повернул вниз, ее легкое шипение действовало успокаивающе.
	Нельзя сказать, что фотографии были в беспорядке. Он проводил 
много времени, перекладывая их. Но он всегда чувствовал, что они 
находились в каком-то собственном порядке, не связанном ни с 
хронологией, ни с размером карточек. Они казались ему какой-то 
самостоятельной структурой, взятой с объемной картинки или с 
нескольких объемных картиной, с большими промежутками между 
ними; а если их заполнить, то получатся сценки: самые разные рассказы - 
длинные и порой мучительные.
	Но как он мог рассказать что-либо даже по тем фотографиям, 
которые были установлены правильно, если так много было пропущено? 
Он всегда сомневался, стоит ли нарушать этот, в общем-то разумный 
порядок, для того, чтобы найти что-то, чего там могло не оказаться. Он 
достал папку, на которой была наклеена этикетка "Связи, знакомства 
1911-1915". Это были его самые ранние фотографии, хотя на этикетке 
этого не было обозначено. Конечно, были и другие, еще более ранние, но 
которые он не сохранил. Он не уставал говорить о том, что в те дни 
фотография была сродни религии. Хороший снимок был подобен 
благословению, а за совершенным грехом последует скорое наказание. 
Это было что-то наподобие кальвинистской догмы: вы никогда не 
знаете, правы ли вы, но всегда должны опасаться совершать грех.
	Теперь перед ним был снимок Норы начисто вымытом кухонном 
крыльце, одетой в белую юбку в складку и рубашку. За ней волочились 
спадающие с ног ночные туфли - они казались слишком большими для 
нее. Белая легкая ткань, белые колонны, поддерживающие крыльцо, 
сказочность ее волос, ее глаза пугающе светлые на фоне яркого свете, 
который проникал на крыльцо в солнечные дни. Ей было - он посмотрел 
на дату с обратной стороны фотографии - двенадцать лет. Нет, 
одиннадцать.
	Значит, Нора. Может быть, начать с нее, а потом подбирать 
фотографии, которые последовали позже?
	Тимми Вилли, например. А вот она, тем же самым летом, 
возможно снята в тот день у ворот, которые ведут к выходу из парка. 
Наверное, и тогда она все разговаривала, куда собиралась пойти, пока он 
не сказал ей: "Стой спокойно!" В ее руках полотенце - она собиралась 
купаться. Повесила одежду на толстую ветку. Это было прекрасное, 
четкое изображение, фотография буквально светилась: трава 
отбрасывала солнечные блики, отсвечивала ее туфелька, ярко блестели 
серьги, которые она уже тогда любила носить. Нахалка.
	Что еще ему нравилось? На запястье Тимми Вилли на черном 
ремешке в кожаном футляре висел маленький аппарат "Кодак", который 
он одолжил им ненадолго.
	- Будьте аккуратнее с ним,- говорил он им,- не уроните его. Не 
открывайте, чтобы заглянуть внутрь. Не намочите в воде.
	Ногтем большого пальца он провел черту по линии бровей Тимми 
Вилли, которые на фотографии выглядели еще гуще, чем они были на 
самом деле, и с безнадежным видом отложил в ее сторону. Как будто 
прорвавшись сквозь невидимое препятствие, перед его мысленным 
взором промелькнули более поздние фотографии. Тимми Вилли зимой у 
замершего у замершего окна музыкального салона. Тимми, Нора, 
высокий Харви и Алекс Маус рано утром собираются ловить бабочек; на 
Алексе брюки-гольф и он слегка с похмелья. Нора с собакой Спаком. 
Нора - свидетельница на свадьбе Тимми и Алекса. Радостная Тимми и 
Алекс стоят в его двухместном автомобиле, помахивая рукой в знак 
прощания, держась за откинутый брезентовый верх; на них соломенные 
шляпы, украшенные лентами. Вот уже женатые Нора и Харви Клауд, с 
ним опять Тимми, которая выглядит уже бледной и потерянной, в чем 
Харви винил городскую жизнь. А потом Тимми исчезла и не появилась 
снова.
	Вот фотомонтаж: но как объяснить внезапное отсутствие Тимми 
Вилли среди остальных? Его первые фотографии, казалось, провели его 
через всю коллекция, уводя временами в сторону и множась в его 
мыслях; но все-таки не хватало одной-единственной фотографии, чтобы 
рассказать всю историю жизни без лишних слов и объяснений. Внезапно 
ему в голову пришла дикая мысль засветить все пленки, собрав их 
вместе, чтобы они покрылись темными пятнами и ничего нельзя было 
разглядеть - и все.
	Нет. Не все. Было какое-то несоответствие во всем этом. Он снова 
взял фотографию Тимми Вилли, стоящей у ворот с камерой в руке: вот 
он, момент несоответствия,- место и время, когда они расставались.



			СУМЕЕТЕ ЛИ ВЫ НАЙТИ ЭТИ ЛИЦА
	Он всегда считал себя разумным, здравомыслящим человеком, 
умеющим использовать доказательства и взвешенные требования; он 
считал себя исключение в семье, где все отличались ненормальной верой 
в чудеса и были страшными фантазерами. В педагогическом колледже, 
где он познакомился с научными методами и логикой, ему на глаза 
попалась книга Дарвина "Происхождение человека". Сейчас между 
страницами этой книги он закладывал фотографии после просушки, 
чтобы выровнять их.
	Когда однажды вечером Нора с румянцем на загорелых скулах 
принесла ему фотоаппарат, прерывисто дыша от какого-то непонятного 
волнения, он взял его со снисходительным видом и спустился в 
фотолабораторию, расположенную в подвальном помещении, извлек 
пленку, проявил и отпечатал ее.
	- Ты не должен смотреть фотографии,- сказала ему Нора,- потому 
что... ну, на некоторых из них мы совершенно голые.
	Он пообещал, но при этом подумал о мусульманах, которые 
читают письма адресатами и при этом должны закрывать уши, чтобы не 
подслушивать содержание письма.
	Они снялись голыми у озера поодиночке и вдвоем, что очень 
заинтересовало и чрезвычайно расстроило его - ведь это были его сестры. 
Как бы то ни было, он потом долго не мог смотреть им в глаза. Потом 
Нора и Тимми Вилли потеряли интерес друг к другу: Нора нашла себе 
новую игрушку, занявшись картами Виолетты, а Тимми тем же летом 
встретила Алекса Мауса. Фотографии так и остались лежать между 
страниц Дарвина, разглядывая обоснованные аргументы и фотографии 
черепов. И только после того, как он напечатал невероятную, 
необъяснимую фотографию своих родителей в пасмурный день, он снова 
отыскал те фотографии. Он тщательно рассмотрел их, он разглядывал их 
с помощью лупы и увеличительного стекла, изучая их внимательнее, чем 
он делал это, рассматривая фотографии в книге "Сумеете ли вы найти 
эти лица?"
	И он узнал лица. С того времени ему нечасто приходилось видеть 
такие четкие и недвусмысленные снимки, как фотография Джона и 
Виолетты у каменного столика. Он чувствовал, как что-то побуждает и в 
то же время удерживает его от дальнейшего изучения фотографий. Он 
был бесстрашным исследователем, но не сказал бы, что это ему было 
позволено, что он намеревался всю свою жизнь поиском доказательств и 
однозначных ответов на самые невероятные вопросы. Хотя случилось 
именно так. И когда это произошло, ничто больше не могло повлиять на 
него.
	Он был уверен, что нашел объяснение. Это объяснение не было 
похоже на призрачные описания существования одних миров внутри 
других или о рассуждениях о субсознании Виолетты.
	Сначала он подумал (хотя в душе жила надежда), что он ошибся: 
его обманули или сыграли над ним шутку. Не считая одного 
единственного изображения у каменного столика - говоря научным 
языком, аномалии, не представляющей интереса,- не могли же все 
остальные быть плющом, изогнувшимся в виде когтистой лапы, 
отблеском света, падающего на бальзамин, образуя очертания лица? Он 
знал, что отблески света могут преподнести разные неожиданности и 
сюрпризы: не могло ли и это быть одним из них? Нет, не могло. 
Случайно или преднамеренно Нора и Тимми Вилли поймали в кадр 
существа, которые казались на грани превращения из нормальных в 
диковинные. Явно чувствовалось птичье лицо и коготь, все-таки коготь, 
сжимающий ветку, был рукой, рукой, торчащей из рукава. Если долго 
вглядываться в снимок, в этом не оставалось сомнения. Эта паутина 
была не паутиной, а свисающей юбкой женщины, чье бледное лицо 
проглядывало сквозь темную листву. Почему он не дал им фотоаппарат 
с более высоким качеством съемки? На некоторых фотографиях они 
буквально толпились, отступая в безфокусное пространство. Какого они 
были размера? Всех размеров, к тому же еще перспектива была искажена. 
Такие же по длине, как его мизинец? Такие же по величине, как жаба? Он 
сделал отпечатки на слайды, разложил их на листе бумаги и часами 
просиживал над ними.
	- Нора, когда ты ходила в лес в тот день, не видели ли ты, ну... 
чего-нибудь особенного, чтобы сфотографировать?
	- Нет. Ничего особенного. Только... нет, ничего особенного.
	- Может быть, мы снова можем пойти, с хорошим фотоаппаратом, 
и посмотрим, что мы сможем увидеть?
	- О, Оберон!
	Он пролистал Дарвина и перед ним забрезжил слабый свет 
гипотезы, правда, еще очень далеко, но постепенно он становился ближе. 
В первобытных лесах, в результате борьбы, продолжавшейся целую 
вечность, человеческая раса отделилась от своих ближайших 
родственников - волосатых обезьян. Казалось, что человечество 
пыталось отделиться не один раз, но все попытки были неудачными; от 
них не осталось даже и следа, кроме странной, аномальной кости. 
Человек научился говорить, разводить огонь, делать орудия труда - 
только поэтому он выжил.
	Предположим, что ветви нашего старого фамильного дерева - 
ветви, которые, казалось, были обречены на гибель - фактически не 
погибли, а выжили, выжили, узнав искусство, как нечто новое в мире, но 
совершенно отличное от того, к чему привыкли их старшие братья - мы. 
Предположим, что они научились становиться невидимыми для 
очевидцев. Предположим, что они научились жить, не оставляя следа; ни 
кургана, ни кремня, ни резной фигурки, ни костей, ни зубов.
	Он подумал о тысячах лет - сотнях тысяч - которые потребовались 
человечеству, чтобы узнать все, что оно знает; овладеть мастерством, 
выйдя из аб