солютного невежества животного мира; делать удивительные 
вещи, неуклюжие черепки которых мы находим среди пепелищ спустя 
тысячелетия. Предположим, что эта другая раса, время существования 
которой могло быть установлено, провело все эти тысячелетия, 
совершенствуя свое собственное мастерство. Грэнди когда-то рассказал 
историю о том, что в Британии маленькие люди были необычными 
жителями, которых довели до такого состояния при помощи тайных 
проделок захватчики, владеющие металлическим оружием - отсюда их 
первобытный страх и желание избежать всего, что сделано из железа. 
Может быть, это и так! Перелистывая страницы Дарвина, он думал, что 
подобно тому, как черепахи наращивали свой панцирь и на шкуре зебры 
возникали полоски, как люди, подобно детям, учились ходить, говорить 
и овладевать своим мастерством, так и те, другие изучали свои ремесла, 
скрываясь и заметая следы, чтобы раса людей сажала растения, 
производили вещи, строила, охотилась с оружием в руках и не замечала 
их присутствия.
	Они не смогли или предпочли не прятаться от Тимми Вилли и 
Норы Дринквотер, которые засняли их изображение "Кодаком".


			НЕМНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОКНА
	С того времени фотография стала для него не просто 
развлечением, а неким инструментом, хирургическим скальпелем, 
который срезая лишнее тонкими слоями, добирается до сути и тайна 
предстает перед его испытующим взглядом. К несчастью, он обнаружил, 
что сам он не мог быть свидетелем любых доказательств их присутствия. 
На его фотографиях лес, в котором без сомнения водились приведения, 
был только лесом. Ему нужны были средства, чтобы решить бесконечно 
запутанную задачу. Он продолжал верить,- да и как он мог не верить? - 
что объектив и снятая пленка были бесстрастны, что камера могла 
придумать или исказить образы не более, чем морозное стекло отпечаток 
пальца на нем. И все-таки, если бы кто-то был с ним в то время, когда он 
снимал то, что казалось ему случайным образами - ребенок, обладающий 
сверхчувствительностью - то иногда эти образы обретали лица, правда, 
едва уловимые и нужно было уметь разглядеть их.
	Все-таки какой ребенок?
	Доказательства. Число. Во-первых, брови. Он был убежден, что 
прямая линия бровей, которую некоторые, но не все из них, 
унаследовали от Виолетты, была одним из тех доказательств, над 
которыми следовало подумать. У Августа были широкие, темные, 
сросшиеся над переносицей брови, в которых торчали отдельные 
длинные волоски, наподобие того, как это бывает у кошки. У Норы были 
похожие линии бровей, у Тимми Вилли, хотя когда она стала девушкой, 
она постоянно подбривала и выщипывала их. У большинства детей 
Маусов, которые были похожи на Грэнди, этого не было - ни у Джона, 
ни у самого Грэнди.
	Оберон тоже не унаследовал этого.
	Виолетта всегда говорила, что в той части Англии, откуда она 
родом, сросшаяся линия бровей означает, что перед вами сильная 
личность с криминальными задатками, возможно, даже маньяк. Она 
посмеивалась над этим и над Обероном, но ни в одном 
энциклопедическом словаре не было ни слова о бровях.
	Ладно. Может быть, все связанное с бровями было только 
способом для него понять, почему он был исключением и не мог видеть 
их, хотя его камера запечатлевала их, так же, как Виолетта и Нора тоже 
видели их. Грэнди часами говорил о малых мирах и о тех, кто мог 
попасть туда, но у него не было оснований, не было оснований; он 
склонялся над фотографиями Оберона, сосредоточенно вглядывался в 
них и говорил об увеличении и специальных линзах. Он сам точно не 
знал, о чем говорит, но Оберон таким образом проделал несколько 
опытов, пытаясь найти выход. Затем Грэнди и Джон настояли на том, 
чтобы опубликовать некоторые фотографии из его коллекции в 
маленькой книжке - "Религиозная книга для детей". Джон посоветовал 
Грэнди написать свои комментарии и Грэнди так все испортил, что 
никто, особенно дети, не обратил ни малейшего внимания на книгу. 
Оберон никогда не простил им этого. Было очень тяжело думать обо 
всем этом беспристрастно, с научной точки зрения, не считая себя 
сумасшедшим или полным дураком, когда все считали тебя таковым. 
Или по крайней мере, некоторые из них, кто удосужился 
прокомментировать издание.
	Он пришел к заключению, что таким образом они попытались 
заставить его ослабить борьбу, чтобы в дальнейшем полностью вывести 
его из игры. Он позволил им сделать это. Он полностью прекратил 
борьбу. Ее не продолжил ни сын Джона, ни дети младшего брата, ни 
Виолетта со своим спокойным разумом, ни отважный Август. Он сам 
был пожизненным холостяком без жены и потомства; фактически, он 
был почти девственником. Почти. Он не входил даже в эту категорию - у 
него никогда не было любимого человека.
	При этой мысли он ощутил легкую боль. Он прожил всю свою 
жизнь, страстно желая недосягаемого, а такая жизнь при известных 
обстоятельствах приводит к равновесию между разумом и безумием. Он 
не мог пожаловаться. В какой-то степени все они были здесь 
изгнанниками, по крайней мере, он разделил это с ними и не завидовал 
чужому счастью. Наверняка, он не завидовал Тимми Вилли, которая 
уехала отсюда в город; он не осмеливался завидовать Августу. Перед ним 
всегда были эти немногочисленные окна - серые и черные, неизменно 
спокойные, с рамами, открывающимися в этот опасный мир.
	Он закрыл папку - при этом пахнуло старой, потрескавшейся 
черной кожей - и вместе с этим возникало желание отложить новую 
попытку классификации других фотографий на следующий день. Он мог 
бы оставить все как было, в разрозненных частях, с аккуратными, но 
недостаточными пояснениями. Это решение не встревожило его. В своей 
прошлой он часто пытался переклассифицировать все заново и каждый 
раз приходил к одному решению. Он терпеливо привел в порядок 
фотографии и встал, чтобы взять из тайника большую выставочную 
книгу, обернутую клеенкой. На ней не было никакой надписи, она была 
ни к чему. Там было множество старых фотографий примерно 
двадцатилетней давности. Альбом был ровесником старой папке с его 
первыми снимками. Там были представлены другие его фотографии.
	Легче сказать, когда он стал ученым, чем когда он перестал быть 
им; это был момент, если он был на самом деле, когда его натура дала 
трещину и предала его и он забросил великое исследование ради... ради 
чего? Искусства? Разве снимки в клеенчатой книге можно было считать 
произведениями искусства, а если нет - стоило ли заботиться о них?
	Любовь. Разве он отважился назвать это любовью?
	Он положил книгу на черный портфель. Вся жизнь прошла перед 
его глазами в свете потрескивающий и шипящей лампы. Ночной 
мотылек коснулся своими легкими крылышками белого пламени и упал 
на стол.


			УВИДЕТЬ, ЧТО МОЖНО
	В покрытом мхом лесной пещере Дэйдли Алис сказала Смоки: "Он 
сказал: давай пойдем в лес и посмотрим, что мы увидим. Он подготовил 
свой фотоаппарат. Иногда он брал маленькую камеру, а иногда 
большую деревянную с прикрученными ножками. Мы взяли с собой 
завтрак. Мы приходили сюда много раз. Мы приходили сюда в жаркие 
солнечные дни и поэтому Софи и я - мы могли снять с себя всю одежду. 
Мы бегали и говорили "смотри, смотри", а иногда "о, они исчезли", 
когда были не совсем уверены, что видели что-то где-то..."
	- Снимали одежду? А сколько вам было лет?
	- Я не помню. Восемь. Может быть, мне было двенадцать.
	- Это было необходимо - искать?
	Она засмеялась низким грудным смехом, вытянувшись во всю 
длину, и легкий ветерок ласкал ее теперь тоже обнаженное тело.
	- В этом не было необходимости,- сказала она.- Это было просто 
смешно. А тебе не нравилось снимать одежду, когда ты был ребенком?
	Он вспомнил, что он чувствовал тогда: невероятный подъем, 
свободу, когда сдержанность была отброшена в сторону вместе с 
одеждой. Это было совсем непохоже на сексуальные ощущения 
подростков, но чувство было очень сильным.
	- О, Оберон не в счет. Он был... я догадываюсь, ну, одним их них. 
Фактически я предполагаю, что мы делали это из-за него. Он становился, 
как ненормальный.
	- Еще бы! - мрачно отозвался Смоки.
	Некоторое время Дэйли была спокойна. Затем она сказала: "Он 
никогда не обижал нас. Никогда, никогда не заставлял нас делать что-
либо. Это мы все придумывали и предлагали, но не он. Мы поклялись 
сохранить тайну и мы заставили его поклясться. Он был, как дух, как 
Пан, или что-то в этом роде. Мы приходили в возбуждение от его 
волнения. Мы бегали кругами, пронзительно кричали и катались по 
траве. Это была какая-то магия.
	- Ты никогда не рассказывала об этом.
	- Нет. Не было случая. Кроме того, все знали об этом, кроме мамы, 
папы и тетушки Клауд, но они никогда ничего не рассказывали. Правда, 
позже я разговаривала об этом со многими людьми и все они, как и ты, 
удивлялись. И они спрашивали: "Что, Оберон брал вас в лес, чтобы 
посмотреть, что можно увидеть?"
	Она снова улыбнулась.
	- Я догадываюсь, что ему это не давало покоя много лет. Я не знаю 
никого, кто обижался бы на это. Я догадываюсь, что он собрал все 
снимки.
	- Психологическая травма.
	- О, не будь таким глупым.
	Он погладил свое обнаженное тело, отливавшее жемчужным 
блеском в лунном свете.
	- Он когда-нибудь видел обнаженное женское тело. Я имею в виду, 
кроме...
	- Нет. Никогда.
	- А вы?
	- Мы думали, что да.
	Она, конечно, была уверена в этом: по утрам они прогуливались 
наблюдая и ожидая, что их поведут в то место, где они никогда не были, 
но которое было для них удивительно знакомым, место, где тебя возьмут 
за руку и скажут: "Мы здесь". А вы должны отвернуться и тогда увидите 
их.
	А они услышат шаги Оберона где-то позади и не смогут 
показаться или ответить ему, хотя это именно он привел их сюда; но они 
потом ушли от него и пошли собственным путем.
	Софи? Алис?


			НО ЭТО ТАК
	Летний домик изнутри светился голубым свечением, за 
исключением той комнаты, где слабо горела лампа. Оберон, нервно и 
быстро потирая руки, кругами ходил по комнате, заглядывая во все углы 
и ящики. Наконец, он нашел то, что искал - большой конверт мраморной 
бумаги, один из многих, что у него были когда-то. В этом конверте ему 
давным-давно прислали из Франции платиновую печатную бумагу.
	Острая боль, сравнимая только со страстным желанием пронзила 
все его тело, но вскоре боль утихла и это произошло гораздо быстрее, 
чем отступает желание. Он взял клеенчатый альбом и вложил его в 
мраморной конверт. Потом он взял старую перьевую ручку (он никогда 
не разрешал своим ученикам писать шариковыми ручками) и дрожащим, 
как если бы смотреть на буквы через слой воды, почерком надписал 
конверт: для Дэйли, Алис и Софи. Ему показалось, что с его сердца 
упала огромная тяжесть. Он дописал: лично в руки. Он хотел поставить 
еще восклицательный знак, но передумал; только крепко заклеил 
конверт. На черной папке он не стал указывать имени. Все остальное не 
предназначалось кому бы то ни было.
	Закончив с этим, он вышел во дворик. Птицы почему-то все еще не 
проснулись. Дойдя до конца лужайки, он хотел помочиться, но не смог, 
вернулся и сел в парусиновое кресло, слегка потемневшее от росы.
	Он всегда представлял себе, хотя и не верил, этот момент. Он 
представлял себе, что это произойдет в сумерках и что спустя годы он 
безнадежно и с горечью поддастся этому; кто-то подойдет к нему в 
сумерках, неслышно ступая по саду, не касаясь даже цветов. Возможно, 
это будет ребенок, как будто сошедший с античной фотографии, чьи 
серебряные волосы будут как бы освещены солнцем, которое уходит за 
горизонт. И этот ребенок заговорил с ним и он сможет: "Да, ты знал нас. 
Ты единственный подошел ближе всех к нашей тайне. Без тебя никто не 
сможет приблизиться к нам. Без твоего безрассудства они не смогут 
увидеть нас; без твоего одиночества они не смогут полюбить друг друга 
и рожать детей. Без твоего неверия они не смогут поверить. Я знаю, как 
тяжело тебе думать, что мир развивается таким странным путем, но это 
так".


			В ЛЕСАХ
	На следующий день на небе стали собираться тучи. Он появлялись 
не спеша, но казалось, что когда они тянут все небо, то окажутся на 
расстоянии вытянутой руки от земли. Дорога, по которой они шли, 
петляя по лесу. Огромные деревья стояли так близко друг к другу, что их 
кони сплетались так, что казалось, что на дубах растут кленовые листья, 
а орешник покрыт листьями дуба. Они с трудом пробирались сквозь 
заросли плюща и подгнившие стволы деревьев, которые перегораживали 
тропинку.
	- Какая чащоба! - сказал Смоки.
	- Зато хорошо защищает,- отозвалась Алис.
	- Что ты имеешь в виду?
	Она вытянула руку вверх ладонью, чтобы посмотреть, не начался 
ли дождь - на ладонь упала капля, потом другая.
	- Здесь никогда не было столько поваленных деревьев, по крайней 
мере лет сто. Дождь начался уверенно, неторопливо, подобно тому, как 
собирались облака - это был не легкий моросящий дождик, а настоящий 
ливень.
	- Черт побери,- сказала она, достала из рюкзака мятую желтую 
шляпу и надела ее, но было совершенно ясно, что им предстоит 
вымокнуть до нитки.
	- Далеко еще? - поинтересовался Смоки.
	- До лесного домика? Не очень. Хотя, подожди минуту.
	Она остановилась, лежащую перед ними. Непокрытая голова 
Смоки начала чесаться от стекающих капель.
	- Здесь можно срезать путь,- сказала Алис,- можно пойти по 
тропинке, она должна быть где-то здесь, если только я смогу найти ее.
	Они ходили взад-вперед по краю непроходимого леса.
	- Может быть, они не сохранили ее,- сказала она, пока они искали.- 
Они очень страшные. Ведут такой уединенный образ жизни. Они все 
живут здесь неподалеку и никогда никого не видят.
	Она остановилась у неясного просвета в мелколесье и сказала: 
"Здесь".
	Смоки показалось, что она была не совсем уверена. Они 
углубились в подлесок. Дождь монотонно стучал по листьям, звук 
падающих капель становился непрерывным и сливался и сливался в 
один, удивительно низкий звук. Небо затянуло тучами, под деревьями 
было темно, как ночью, и даже серебристые струи дождя не освещали 
темноту леса.
	- Алис?
	Он остановился и замер. Все, что он мог слышать - это звук дождя. 
Он так увлекся поиском предполагаемой тропинки, что потерял ее. Он 
также сбился и с тропинки, если только она там была. Он снова 
окликнул ее, все еще чувствуя самонадеянность и не имея причины для 
беспокойства. Он не услышал ответа, но как раз в это время заметил 
тропинку, которая легко извиваясь бежала между деревьями. Наверное, 
она нашла ее и быстро прошла вперед, пока он блуждал в зарослях. Он 
вышел на тропинку и двинулся по ней, совершенно мокрый от дождя. 
Алия должна была в любой момент появиться перед ним, но ее все не 
было. Тропинка уводила его все дальше и дальше в лес. Казалось, что 
она ускользает из-под его ног и он никак не мог заметить, куда она ведет, 
но больше идти было некуда. Он не смог бы сказать, сколько времени он 
шел, только тропинка привела его на опушку леса, которую кольцом 
обступали мокрые от дождя деревья-гиганты.
	Внизу на поляне, совершенно нереальный в капающем тумане, 
стоял дом - самый странный из всех, которые ему когда-либо 
приходилось видеть. Это был один из ненормальных коттеджей 
Дринквотера в миниатюре, но только весь цветной: с красной 
черепичной крышей, с белыми разукрашенными стенами. Он выглядел 
чрезвычайно странным и совершенно новеньким.
	"Наверное, это тот самый дом,- подумал он,- но где Алис?"
	Должно быть, это не он, а она потерялась. Он стал спускаться вниз 
по холму и двинулся по направлению к домику, минуя семейки грибов и 
красными и белыми шляпками, которые виднелись из мокрой травы. 
Маленькая круглая дверь с глазком и молоточком широко распахнулась, 
когда он подошел поближе и появилось маленькое, острое личико. Глаза 
подозрительно блестели, но на лице расплылась широкая улыбка.
	- Извините,- сказал Смоки,- это лесной домик?
	- Конечно, ответил человек и шире открыл дверь.- А вы Смоки 
Барнейбл?
	- Да,- ответил Смоки и подумал, откуда он знает его.
	- Не соблаговолите ли войти?
	Смоки подумал, что если в домике соберется больше двух человек, 
то он будет переполнен. Он прошел мимо мистера Вуда, на котором 
красовался как будто ночной колпак, и тот протянул руку, приглашая 
Смоки войти в домик. Смоки никогда не видел такой длинной и 
узловатой руки.
	- Очень мило с вашей стороны пригласить меня,- сказал Смоки и 
маленький человечек улыбнулся так широко, что Смоки не мог и 
подумать, что такое возможно. Его коричневое, как орех, лицо, наверное 
раскололось бы на две части от уха до уха, если бы он продолжал 
улыбаться.
	Внутри домика было намного больше места, чем показалось ему 
вначале, или наоборот, меньше - он не мог бы точно сказать. По 
необъяснимой причине он почувствовал, как в нем поднимается волна 
смеха. В комнате стояли старые дедушкины часы, бюро с оловянными 
кружками и подсвечниками, высокая кровать с пуховой периной, 
покрытая лоскутным одеялом, простеганным так необычно, как ему не 
приходилось видеть раньше. Еще там был круглый полированный 
столик на шатких ножках и шкаф, который занимал большую часть 
комнаты. В комнате было трое удобно расположившихся людей: 
симпатичная женщина сидела на корточках перед печью, в деревянной 
колыбели лежал маленький ребенок, который агукал всякий раз, как 
женщина покачивала люльку, и старая, старая леди, которая сидела в 
углу, мерно покачиваясь, и быстро вязала длинный полосатый шарф. Все 
трое, конечно, заметили его появление, но делали вид, что не видят его.
	- Садитесь,- протянул певуче мистер Вудс,- и расскажите нам, что с 
вами произошло.
	Смоки охватил какой-то приятное удивление, которое буквально 
переполняло его, тоненький внутренний голос попытался возразить (с 
какой стати?), но тут же исчез, лопнул, как воздушный шарик, на 
который случайно наступили ногой.
	- Ну, начал он,- мне кажется я сбился с тропинки, по которой мы 
шли с Дэйли Алис, но теперь я нашел вас и не знаю, что с ней.
	- Хорошо,- сказал мистер Вудс. Он усадил Смоки за стол в кресло с 
высокой спиной и достал из серванта стопку расписанных голубыми 
цветами тарелок, которые он расставил по столу как колоду карт.
	- Вам следует немного подкрепиться,- сказал он.
	Как по команде женщина вынула их духовки лист противиня, на 
котором пеклась единственная ароматная плетеная булочка. Ее-то 
мистер Вудс и положил на тарелку Смоки, изучающе глядя на него. 
Булочка была не просто плетенкой - на ее поверхности полосками теста 
была выложена пятиконечная звезда, посыпанная сахаром. Смоки 
немного подождал, пока попадут еду другим, но булочка пахла так 
ароматно, что он поднес ее ко рту и съел в мгновение ока. На вкус она 
была так же восхитительна, как и на запах.
	- Я только что женился,- сказал он и мистер Вудс кивнул.- Вы, 
наверное, знаете Алис Дринквотер.
	- Да.
	- Мы думаем, что будем счастливы вместе.
	И да и нет.
	- Что? - удивленно воскликнул Смоки.
	- Что вы сказали, миссис Андерхил? Счастливы вместе?
	- И да и нет,- повторила миссис Андерхил.
	- Но как...- начал Смоки и вдруг невероятная печаль нахлынула на 
него.
	- Все это - часть сказки,- сказала миссис Андерхил,- но не 
спрашивай меня, как это произошло.
	- Это что-то особенное,- с вызовом сказал Смоки.
	- Ну, ладно,- вмешался мистер Вудс,- ведь ты знаешь, что это не 
так.
	Его лицо вытянулось и стало задумчивым. Он уложил свой 
подбородок в огромную ладонь, сложенную лодочкой, а длинными 
пальцами другой руки забарабанил по столу.
	- Скажи нам, какой подарок она тебе подарила?
	Это было очень несправедливо. Она отдала ему все. Всю себя. 
Почему она должна дарить ему еще какой-то подарок? Но как только он 
сказал это, он вспомнил, что в свадебную ночь она предложила ему 
настоящий подарок.
	- Она отдала мне,- гордо сказал он,- свое детство, потому что у 
меня его не было. Она сказала мне, что я могу пользоваться им, когда 
захочу.
	Мистер Вудс уставился на него.
	- А она дала тебе портфель,