дыхание не стало ровным. Оберон не заметил, как его одолел сон и ему 
приснилась эта ее ночная сорочка, и ее горе, и одеяло, прикрывающее 
бедра и вся она - полуобнаженная. Он засмеялся во сне и этот смех 
разбудил его.
	Очень осторожно, как это обычно делали кошки Дэйли Алис, 
выискивая местечко потеплее и стараясь не потревожить спящего, его 
рука под одеялом прикоснулась к ее телу. Он лежал так тихо и 
осторожно довольно долго. Он снова задремал и на этот раз ему 
приснилось, что его рука, прикасающаяся к Сильви, превращается в 
золото. Он тут же проснулся и отдернул руку; у него было такое 
ощущение, что руку кололи иголками. Потом он снова уснул и снова 
проснулся. Ему казалось, что Сильви принимает огромные размеры и 
всем своим телом давит на свою половину кровати, как некое сокровище.
	Когда же он наконец по-настоящему заснул, то ему приснились не 
обитатели старой фермы, а его раннее детство в Эджвуде и Лайлек.


			III
	Дом, в котором рос Оберон, не был похож на тот дом, в котором 
росла его мать. Как только Смоки и Дэйли Алис вступили во владение 
имуществом, привычный порядок жизни, к которому привыкли дети и 
родители Алис, все их старые привычки - все было нарушено. В 
противоположность своей матери Дэйли Алис обожала кошек и по мере 
того, как подрастал Оберон, в геометрической прогрессии увеличивалось 
и количество кошек в доме. Они лежали в тепле перед камином, они 
лежали на предметах мебели и на ковриках, наподобие пушистого, 
постоянного инея, их мордочки маленьких демонов отовсюду смотрели 
на Оберона. Холодными ночами Оберон просыпался от холода, 
вытесненный двумя-тремя упитанными кошками.


			ЛАЙЛЕК И СВЕТЛЯЧКИ
	Кроме кошек в доме была собака, которую звали Спак. Его 
родословная восходила корнями к знаменитому Китону-колли: у него 
была длинная вытянутая морда, он обладал превосходными 
сторожевыми качествами, единственным недостатком, портящим 
породу, были светлые пятнышки над его глазами. Когда подошло время 
спаривания, он случился с тремя неизвестными суками и еще одной 
собакой его породы; теперь продолжение его родословной было 
обеспечено и он со спокойной совестью облюбовал себе любимое кресло 
доктора у камина на всю оставшуюся жизнь. Но не только животные 
послужили причиной развода доктора и Мом. Мом стала зваться Мом 
Дринквотер, потом Мом Д., потом Мом Ди, а потом Момди, и она не 
могла помешать этому. Спустя несколько лет, многочисленные часы в 
доме стали показывать разное время, хотя доктор имел обыкновение в 
окружении двух-трех детей подводить стрелки и чистить механизмы.
	Да и сам дом состарился; кое-где правда сохранились еще черты 
изящества, но в целом здание обветшало и осыпалось. Ремонт 
представлял собой грандиозную задачу, которая никогда не была 
выполнена. Многие комнаты в доме были закрыты, высокая стеклянная 
оранжерея стояла теперь с выбитыми стеклами, осколки которых, 
сверкая, как бриллианты, валялись на цветочных клумбах. Из всех садов 
и клумб, окружающих дом, менее всего подвергся запустению огород. 
Сколько хватало сил тетушка Клауд ухаживала за грядками и это давало 
результаты. В углу сада росли три ветвистых яблони; каждую очень их 
тяжелые плоды падали на землю, опьяняя жужжащих ос своей сладкой 
мякотью. Момди измельчала их и делала желе.
	Оберон вырос в саду. Когда наконец пришла весна и тетушка 
Клауд решила попытаться привести огород в порядок, у нее стали так 
болеть ноги, что она отказалась от своей попытки. Оберон был в 
восторге: ему теперь не запрещали играть на грядках. Теперь 
заброшенный сад и дворцовые постройки превращались в руины: 
садовый инвентарь, пришедший в негодность, пылился в сарае, 
пахнущем свежевскопанной землей, огромные пауки оплетали сетью 
садовые лейки и ведра, придавая им вид мифических древних шлемов, 
найденных при раскопках. Водонапорная башня, стоящая в отдалении 
напоминала ему варвара. В башне были пробиты крошечные и 
совершенно бесполезные окошки, остроконечная крыша и миниатюрные 
подоконники и карнизы. Скорее она напоминала языческую часовню. 
Ему приходилось становиться на носочки, чтобы дотянуться до насоса; 
он изо всех сил поднимал и опускал рычаг, а железный идол яростно 
щелкал зубами, открывая и закрывая рот.
	Сад в то время был для него слишком большим. Издалека была 
видна и неровная поверхность крыльца, увитого цветами, дальше 
тянулась каменная стена и заканчивалась воротами, которые никогда не 
открывались, а за ними начинался парк. Парк напоминал море и 
джунгли. И только он один знал, что случилось с выложенной камнем 
тропинкой, потому что он много раз бегал по шуршащим листьям в 
самые дальние уголки порка по ее каменным плитам, серым, гладким и 
прохладным, как вода.
	Вечером появлялись светлячки. Он всегда удивлялся их 
появлению: казалось, только что ничего не было, но как только 
сгущались сумерки, они включали свои крошечные фонарики в 
бархатной темноте. Однажды он решил сидеть на крыльце, пока день не 
превратится в ночь, сидеть смотреть только на светлячков, и поймать 
самого первого, а потом еще и еще; ему этого очень хотелось и это 
желание останется на всю жизнь.
	Ступеньки крыльца в то лето были для него, как трон; он садился 
на верхнюю ступеньку, крепко упираясь ногами, обутыми в тапочки, он 
даже пел, хотя у него не было ни слуха, ни голоса - его пение напоминало 
торжественную оду наступающим сумеркам. С наступлением вечера он 
всегда занимал свой наблюдательный пункт, правда однажды Лайлек 
первой заметила светлячка.
	- Там,- сказала она своим тоненьким нежным голоском и 
протянула ручку в сторону зарослей, где уже мелькал огонек. Когда 
засветился еще один, она указала на него пальчиком.
	На Лайлек не было никакой обуви, она никогда не носила туфли, 
даже зимой; на ней было только бледно-голубое платье без рукавов и 
пояса, доходившее ей до середины бедер. Когда он говорил о том, что 
Лайлек не носит обуви своей матери, она тут спрашивала его, 
простужается ли Лайлек и он не мог ответить на этот вопрос. Это было 
очевидно: она никогда не замерзала в своем легком сатиновом платьице. 
В отличие от его фланелевых рубашек, оно было частью девочки и она 
носила его не для того, чтобы защититься от холода или прикрыть свою 
наготу.
	В саду летала уже целая армия светлячков. Как только Лайлек 
указывала пальчиком и говорила "там", светлячки появлялись друг за 
другом и зажигали свои маленькие фонарики, которые горели 
зеленовато-белым светом. Как только их собиралось великое множество, 
Лайлек водила пальцем по воздуху, описывая круги, и светлячки 
появлялись там, где мелькал ее палец; они медленно кружились в 
воздухе, будто танцевали торжественную павану. Ему даже казалось, что 
он слышит музыку.
	- Лайлек заставила светлячков танцевать,- сказал он матери, когда, 
наконец, вернулся из сада. Он напевал и водил пальцем по воздуху так 
же, как Лайлек.
	- Танцевать? - переспрашивала мама.- А не пора ли тебе ложиться 
спать?
	- А Лайлек еще не спит,- отвечал он, вовсе не желая сравнивать 
себя с ней - для нее не существовало вообще никаких правил,- а только 
подчеркивая свое сходство с ней. Он считал, что неправильно 
отправлять его спать, когда небо еще не стало темным, и не все птицы 
уснули, и еще он знал девочку, которая не ложится спать так рано и 
которая будет сидеть в саду до глубокой ночи или будет гулять в парке и 
наблюдать за жуками, да и вообще если она не хочет, то не будет спать 
вовсе.
	- Попроси Софи приготовить тебе ванну,- сказала мать,- скажи ей, 
что я буду через минуту.
	Некоторое время он стоял, глядя на нее и решая, стоит ли 
протестовать. Лайлек никогда не принимала ванну, хотя часто садилась 
на край лохани. Его отец отложил газету и издал непонятный звук; 
Оберону поневоле пришлось идти на кухню - дисциплинированный 
маленький солдатик. Газета Смоки лежала на столике. Дэйли Алис с 
кухонным полотенцем в руках хранила глубокое молчание, ее глаза 
смотрели в никуда.
	- Многие дети стараются подражать своим друзьям,- сказал 
наконец Смоки,- или братьям, или сестрам.
	- Лайлек,- почти беззвучно выдохнула Алис. Он вздохнула и взяла 
чашку; она посмотрела на плавающие чаинки, как будто хотела 
прочитать по ним будущее.


			ЭТО СЕКРЕТ
	Софи разрешила ему понырять. Ему чаще удавалось получить от 
нее это разрешение, но не потому, что она была добрее, чем его мать. 
Просто она была не такая беспокойная и не обращала внимания на 
пустяки. Готическая ванна была достаточных размеров, чтобы он мог 
плавать в ней и когда он окунулся по шейку, Софи сняла обертку с 
нового кусочка мыла, выполненного в виде утки. Оберон заметил, что в 
упаковке осталось еще пять кусочков.
	Утята были сделаны из кастильского мыла; Клауд как-то 
говорила, кто купил их ему и почему они могли плавать. Она говорила, 
что кастильское мыло очень чистое, без примесей и поэтому не щиплет 
глаза. Утята были аккуратной формы и светло-желтого цвета; они были 
такие чистые, гладкие и вызывали в нем необъяснимые эмоции - нечто 
среднее между благоговением и огромным удовольствием.
	- Пора начинать мыться,- сказала Софи. Он отправил утенка в 
плавание, лелея несбыточную мечту: пустить в плавание сразу всех 
светло-желтых утят; вне всякого сомнения, это была бы флотилия 
суперчистоты.
	- Лайлек заставила светлячков танцевать,- повторил мальчик.
	- Да? Вымой за ушами.
	Он всегда удивлялся, отчего, как только он упоминал о проделках 
Лайлек, его тут же заставляли что-нибудь делать. Однажды его мать 
сказала, что будет лучше, если он не будет столько говорить о Лайлек 
Софи, потому что это может расстроить ее, но он подумал, что хватит с 
нее и того, что он не будет говорить слово "ваша Лайлек".
	- Ваша Лайлек пропала.
	- Да.
	- Еще до того, как я родился.
	- Да, это так.
	Лайлек сидела на высоком стуле, переводя взгляд с одного на 
другого и совершенно не двигаясь, как будто все это ее не касалось. У 
Оберона было множество вопросов относительно двух Лайлек /или 
трех?/, и всякий раз, когда он видел Софи, у него возникали новые 
вопросы. Но он знал, что существовали тайны, о которых он не должен 
был спрашивать; когда подрастет - тогда и узнает.
	- А Бетси Берд выходит замуж,- сказал он.- Снова.
	- Откуда ты это знаешь?
	- Тэси сказала. А Лили сказала, что она выходит замуж за Тери 
Торна. А Люси сказала, что у нее будет ребенок. Уже.- С 
заговорщическим выражением лица, он копировал тон своих сестер.
	- Ну, хорошо. Я уже слышала об этом. Еще до твоего прихода,- 
сказала Софи. Он неохотно расстался с утенком. Его четкие очертания 
размылись водой и стали мягче; во время следующего купания исчезнут 
глаза, потом нос из широкого превратится в острый и совсем исчезнет и 
наконец, он превратится в бесформенный чистый кусочек.
	Зевая, она энергично растерла его полотенцем. Она вытирала его 
не так тщательно, как мама, и часто оставляла мокрые места на руках и 
ногах.
	- Почему ты никогда не выходила замуж? - спросил он.
	- Никто не предлагал мне.
	Это была неправда.
	- Руди Флуд предлагал тебе, когда умерла его жена.
	- Я не любила Руди. Кстати, а где ты об этом слышал?
	- Мне сказала Тэси. А ты когда-нибудь влюблялась?
	- Да, один раз.
	- А в кого?
	- Это секрет.


			КНИГИ И СРАЖЕНИЯ
	До семи лет Оберону не говорили, что его Лайлек исчезла, хотя 
задолго до этого он перестал говорить с кем бы то ни было о ее 
существовании. Но у него всегда было много вопросов. После того, как 
ребенок перестал настаивать на том, чтобы для его воображаемого друга 
оставляли место рядом с ним за обеденным столом и чтобы взрослые не 
садились на стулья, где сидит его друг, может ли он продолжать с ним 
дальнейшую дружбу? И как себя поведет дальше его воображаемый друг: 
будет ли он исчезать медленно по мере того, как реальная жизнь будет 
становиться отчетливей или в один прекрасный день он исчезнет, чтобы 
никогда не появиться снова, как это сделал Лайлек? Все, кого он 
спрашивал, говорили, что ничего не помнят об этом. Но Оберон думал, 
что они, наверное, прячут старых маленьких привидений и им просто 
стыдно сказать об этом. Почему он так ясно все помнит?
	Это был особый июньский день, прозрачный, как вода, лето было 
в самом разгаре - в этот день Оберон подрос. Утро он провел в 
библиотеке, растянувшись на большом, мягком диване, ощущая 
вытянутыми ногами его прохладную кожу. Он читал или во всяком 
случае держал перед собой тяжелую книгу и смотрел на бегущие перед 
глазами строчки. Оберон всегда любил читать; его страсть к книгам 
началась задолго до того, как он научился хорошо читать, когда он 
сидел с отцом или сестрой Тэси у камина, поджав ноги и поворачиваясь 
всем телом, когда они перелистывали непонятные ему страницы 
огромной книги с картинками, и чувствовал при этом необъяснимое 
спокойствие и уют. А когда он научился разбирать слова, удовольствие 
неизмеримо возросло. Книги! Открывать огромные фолианты, 
перелистывать страницы, вдыхать запах. Среди всех книг больше всего 
ему нравились большие и старые, которые стояли на нижних полках в 
золотисто-коричневых переплетах. В этих больших и старых книгах 
хранились настоящие секреты; хотя он подвергал все параграфы и главы 
критическому разбору, в свои юные годы он не мог постичь всех тайн и 
это доказывало, что книги устарели, были скучны и глупы. Но все же они 
сохраняли свое очарование. Одной из книг, которую в тот момент 
держал в руках Оберон, было последнее издание "Архитектуры 
деревенских домов" Джона Дринквотера. Лайлек от скуки перебегала из 
одного угла библиотеки в другой, позируя и изображая из себя манекен в 
витрине магазина.
	- Эй,- окликнул Смоки сквозь открытую двойную дверь,- что ты 
там делаешь в душной комнате?
	- Ты был на улице? - вмешался Клауд.- Посмотри, какой день!
	Он не отозвался и медленно перевернул страницу. С того, места, 
где он стоял, Смоки мог видеть только стриженный затылок сына 
/стрижка была такой же, как и у самого Смоки/ с двумя ярко 
проступавшими сухожилиями и ямочкой между ними и верхнюю часть 
книги, и скрещенные ноги в тапочках. Даже не глядя он мог бы сказать, 
что на Обероне была надета фланелевая рубашка с застегнутыми на 
пуговицы манжетами - он носил ее независимо от того, какой была 
погода. Он почувствовал нечто вроде беспокойства и сожаления.
	- Э-эй,- снова позвал он.
	- Папочка,- откликнулась Оберон,- скажи, это правдивая книга?
	- А какая это книга?
	Оберон приподнял книгу и покачал ею, чтобы можно было 
разглядеть обложку. Смоки почувствовал какой-то толчок изнутри. 
Много лет назад точно в такой же день, возможно именно в этот день, он 
сам открыл эту книгу. С тех пор он не заглядывал в нее. Но теперь он 
знал ее содержание намного лучше.
	- Ну, правдивая,- в замешательстве сказал он,- правдивая, хотя я не 
знаю точно, что ты имеешь в виду под словом "правдивая". Ты знаешь, 
что ее написал твой пра-пра-дедушка,- он подошел и сел на край дивана.
	- Он написал ее с помощью твоей пра-пра-прабушки и твоего пра-
пра-пра-прадеда.
	- Хм,- это не заинтересовало Оберона. Он прочитал: "С 
совершенной уверенностью можно сказать, что ТА реальность так же 
велика, как и эта и никакое расширение,- он запнулся, не уменьшит ее; в 
это королевство необходимо произвести вторжение и мы называем это 
Прогрессом. И тогда их древние владения намного уменьшатся. 
Рассердит ли их Это? Мы не знаем ответа на этот вопрос. Будут ли они 
мстить? Или они уже делают это подобно краснокожим индейцам или 
африканским диким племенам, которые настолько выродились, что им 
грозит полное уничтожение; не из-за того, что им некуда уйти, а из-за 
невосполнимости их потерь; наша неуемная жадность принесла им 
слишком много горя, чтобы они могли возродиться. Нам на это нечего 
сказать; во всяком случае, не теперь..."
	- Господи, какое предложение,- сказал Смоки.- Сплошная мистика 
в прозе.
	Оберон опустил книгу.
	- Но это правда?
	- Ну,- протянул Смоки, чувствуя замешательство, в котором 
обычно пребывают родители перед ребенком, требующим ответа на 
вопросы о сексе или загробной жизни.- Я точно не знаю. Я не могу 
сказать наверняка, что мне все здесь понятно. Но во всяком случае, я не 
единственный, кто хотел бы узнать об этом...
	- Но здесь так написано,- стоял на своем Оберон. Простой вопрос.
	- Нет,- сказал Смоки,- нет, в мире есть вещи, которые невозможно 
описать и о которых нельзя сказать наверняка; они не так очевидны, как, 
например, тот факт, что небо находится наверху, а земля внизу, и что 
дважды два - четыре, видишь ли, такие вещи...- Это был какой-то казус. 
Глаза мальчика неотступно следовали за ним, приводя его в состояние 
дискомфорта.
	- Послушай, почему бы тебе не спросить маму или тетушку Клауд? 
Они знают об этой чепухе куда больше, чем я.- Он схватил Оберона за 
лодыжку.
	- Слушай, ты знаешь, что сегодня большой пикник? Сегодня день 
большого пикника.
	- А что это такое? - спросил Оберон, разворачивая сложенную в 
несколько раз карту в конце книги. Он разворачивал ее очень осторожно, 
чтобы не порвать тонкую страницу и в этот момент Смоки смог 
заглянуть в душу своего сына; он увидел там ожидание открытия, увидел 
стремление к свету и знаниям, заметил и некоторое опасение перед 
неизвестностью.
	Оберону пришлось слезть с дивана и положить книгу на пол, 
чтобы полностью развернуть морскую /а это была именно она/ карту. 
Она шуршала и потрескивала, как огонь в камине. На сгибах кое-где 
были протерты крошечные дырочки. Для Смоки она выглядела намного 
более дряхлой, чем пятнадцать-шестнадцать лет назад, когда он увидел 
ее впервые, на карте были значки и пометки, которых он не помнил. Но 
это была та же самая карта, должна была быть. Когда он опустился на 
колени рядом со своим сыном, который уже вовсю изучал ее, а его глаза 
блестели и пальцами он водил по карте. Смоки обнаружил, что карта не 
стала ему более понятной, хотя за прошедшие годы он научился делать 
работу наилучшим образом, даже не понимая того, что делает.
	- Мне кажется, я знаю, что это такое,- сказал Оберон.
	- Да? - удивился Смоки.
	- Это битва.
	- Хм.
	Оберон и раньше внимательно рассматривал карты в старых 
книгах по истории: продолговатые прямоугольнички, обозначенные 
маленькими флажками, разбросанные по пересеченной поверхности 
топографической карты; серые прямоугольнички были выстроены 
симметрично напротив черных. А на другой странице - та же самая 
картина, но спустя некоторое время: некоторые значки отодвинуты 
назад, в них вклинились черные прямоугольники, стрелки показывают 
направление наступающих и отходящих войск. В светло-серой карте, 
разложенной на полу библиотеки, разобраться было труднее, чем в 
обычных картах: она раскрывала полную картину грандиозной битвы в 
масштабе 2:30, которая была полностью представлена на одной странице 
- наступления и отступления, победители и побежденные. Но 
топографические линии были совершенно прямыми - они не имели 
плавных закруглений и не сходились в одной точке.
	- Там внизу есть легенда,- сказал Смоки, чувствуя усталость.
	Легенда конечно была. Оберон тоже видел разъяснительные 
надписи закорючки, обозначающие планеты. В легенде говорилось, что 
толстые линии проходят здесь, а тонкие там. Но не было никакой 
возможности определить, какие линии на карте действительно толстые, а 
какие тонкие. Под легендой карты была сделана надпись, которая 
привлекла его внимание: "предела - нет нигде; центр - везде".
	Испытывая большое затруднение, которое даже вызывало у него 
чувство опасности, Оберон посмотрел на отца. Ему показалось, что он 
увидел в лице Смоки и в его опущенных глазах /спустя годы, когда 
Оберону снился отец, у него было именно такое выражение лица/ 
печальную покорность, разочарование, как будто он хотел сказать: "Ну, 
я постараюсь объяснить тебе, постараюсь удержать тебя, чтобы ты не 
зашел слишком далеко, постараюсь предостеречь тебя; но знай, что ты 
свобод