ьян...
   ...Мимо знакомого лихача и нескольких извозчиков, стоявших  у  ворот,
Сеня прошел прямо на Секретовскую квартиру, зловеще глядя  только  перед
собою... Поднялся по лестнице и постучал в дверь. За дверью слышны  были
голоса и вскрики, Зарядские помолвки - шумные. Сеня постучал еще раз  и,
не сдержав злости, сильно ударил сапогом в дверь.
   - Кто там?.. - спросил из-за двери испуганный старушечий голос.
   - Отвори, Матрена Симанна. По книжке пришел получить!
   - Через часок приди! Вот женихи уедут... - вразумляюще  шепнула  она,
отворяя дверь.
   - Велено ждать, - твердо сказал Сеня, почти насильно входя  в  прихо-
жую. - Вот я тут в уголышке примощусь.
   Старуха, боясь затронуть пьяного, металась по  прихожей,  загораживая
одновременно дверь в столовую. А Сеня смирно  сидел  под  шубами,  держа
книжку на отлете, в руке... Кажется, он задремал, времени не заметил. Он
открыл глаза, когда прихожая наполнилась вдруг шумными возгласами.
   Купцы прощались в дверях столовой, посмеиваясь, причмокивая и разводя
руками.
   - Ну и спасибо, сват, - спокойно говорил один, очень большой  вмести-
тельности человек.
   Другой, похожий на начетчика, одетый поневзрачней, со впалыми висками
и с карей проседью в бородке, потирал руки и очень мягко говорил:
   - Втроем теперь будем огород городить... С песенкой.
   - Честь малому человеку делаете, - чванился Секретов. - А втроем, это
мы, действительно, шарахнем!..
   - Шарахать-то с толком нужно, - осторожно заметил женихов дядя, невз-
рачный.
   - А мы и с толком. Затрудненья нет! - заметно смутился Секретов,  оп-
равляя круглую бороду.
   Жениха сразу нашел Сеня. То был мелкого сложенья человек, поджарый  и
напомаженный. Когда смеялся, вся его  чистенькая  мордочка  завязывалась
узелком вокруг восторженно выпученного рта. Он много, мелко и безо  вся-
кой причины смеялся Насте, стоявшей рядом с ним. Настя кусала губы. Петр
Филиппыч, разговаривая с гостями, поглядывал на нее  просящими  быстрыми
глазами.
   Петр Филиппыч сразу заметил, как залилась румянцем Настя,  и,  только
тут, переведя глаза, увидел Семена. Семен стоял возле шуб  и  напряженно
низал Настю неморгающим взглядом, точно хотел, чтоб еще больше  безумела
краска Настиных щек.
   - Зачем пришел, а? - коротко и мягко спросил Секретов Сеню и, подойдя
ближе, зачем-то понюхал воздух.
   - Вот! - туповато ответил Семен и щелкнул ладонью по книжке.
   - Что это у тебя? - осторожно осведомился Петр Филиппыч.
   - По книжке велено получить, - осипшим голосом произнес Сеня.
   - По книжке? Ну-ну! - догадался по своему Секретов и тут  же  пояснил
будущему свату, покачивавшемуся на растопыренных чурбаках ног: - вот на-
род у нас! Тут я с лавочником в контрах. Так вот он и догадался в  такой
час потрафить, пьяного прислал. Извините уж, гости дорогие!..
   - Да сколь хочешь, пожалуста, - чванно отмахнулся толстый.
   - Ты подожди, парень, вот только гостей провожу...  и  рассчитаюсь  с
тобой! - сказал Секретов.
   Но он уже не отходил от Сени, заметив Настино беспокойство. Жених то-
же учуял беду и неприметно оглянулся на отцов.
   - А я вот что придумал, - вдруг обрадовался Секретов внезапной мысли.
- Поступай-ка ты, парень, ко мне в службу. Я тебе и жалованья больше по-
ложу... Не век же тебе в мальчишках слоняться.
   - Художественно! - захохотал толстый. - Вот уж хитер ты, Петр  Филип-
пыч! Ну что, парень, согласен? - обратился он к Сене.
   - Покорно благодарим! - вырвалось у Сени само собой. Почему-то ему  в
ту минуту представилось, что за ним наблюдает Пашка и улыбается. Он  так
глубоко вздохнул, словно хотел поглотить в себя  свое  неожиданное  сог-
ласье.
   - Ну, вот и чудодейственно. Смеху-то на все Зарядье станет! - успоко-
ился Секретов, отходя к покинутому свату. - А пока подержи вот шубу  же-
нишку... Может, и на чай отвалит, коли не скуп! - и он хвастливо подмиг-
нул приглядывавшемуся ко всему с лисьей осторожностью невзрачному.
   Сеня взял шубу из рук жениха и растянул ее  в  руках,  придерживая...
Настя окаменело глядела на него, настрого сдвинув брови. Держа  кашнэ  в
зубах, жених полез руками в рукава, но тут-то и случилось  событие,  по-
вернувшее всю торжественность помолвки в один непристойный для  купечес-
кого дома ералаш...
 
   XVIII. Катина родинка.
 
   Сене отперла сама Катя.
   - А Насти у нас нет!.. - сказала она, удивившись позднему его  прихо-
ду. Впрочем, тотчас же тень какой-то догадки скользнула у нее в губах. -
Да что же вы на пороге-то стоите... входите!.. - она делала вид, что  не
замечает странной Сениной скомканности. Глаза у него были  красны,  веки
падали вниз, - стоило большого труда удержать их.
   Сеня все так же, без объясненья своего прихода, вошел в переднюю. Су-
дя по тому, как он оглядывался, можно было предположить, что тут  только
он сообразил, куда завлек его хмель.
   - Она обещала притти? Вы разве не знаете, мы с ней немножко  рассори-
лись! Из-за вас вышло... - добавила она тихо.
   Катина блузка была смята, а волосы растрепаны, -  очевидно,  дремала,
когда раздался резкий Сенин звонок. Она размахивала  книжкой,  значит  с
книжкой и дремала.
   - Ну... не в передней же стоять! Пойдемте ко мне, что ли?.. - объяви-
ла Катя и непринужденно потянулась. - Где это вы  так?..  -  она  искала
слово, идя сзади Сени и все время копошась с блузкой. - Какой-то вы чуд-
ной... Я напугалась даже.
   Сеня заговорил не раньше, чем вошел в комнату и сел на стул.  Но  сел
уже не робко, как прежде, а всем телом, в развалку.
   - Ты что, спала, что ли? - грубо спросил Сеня, не справляясь с  кося-
щим взглядом.
   - Нет, нет... ты сиди, сиди! - тоже на ты перешла Катя. - Я ведь  все
одна сижу!..
   - Жениха сейчас обидел, - жестко сказал Сеня и сделал  неопределенное
движение рукой.
   - Настина жениха? - заинтересовалась Катя. Она расположилась-было по-
удобней на смятых подушках, но тут с любопытством приподнялась. - Как же
ты его... так что-ли? - она наотмашь махнула рукой.
   - Не... - нехотя отвечал тот, встал и скинул на пол  плохонькое  свое
пальтецо. - Жарко! - сказал он и  оттянул  ворот  рубашки,  впившийся  в
смуглую, раскрасневшуюся мякоть шеи. Потом он  взял  попавшийся  ему  на
глаза Катин гребень и запустил его себе в волоса, но завитки спутались и
не давали гребню прохода.
   - Положи... сломаешь! - вскользь заметила Катя. - Так ты, значит,  на
квартиру к ним приходил?
   - Дай воды сперва попить...
   - Вон там в графине, на подоконнике, возьми... Ну и как?
   Сеня не спеша налил стакан. Рука его дрожала и расплескивала воду. Он
выпил весь его в два глотка и опять сел, тупо уставляясь перед собою.
   - Настькин отец говорит: "подержи шубу", - начал рассказывать он.
   - Кому? - воззрилась, замирая от любопытства, Катя.
   - Жениху, конечно! А я его поднял вот этак!..  не  тяжеле  мешка,  да
ка-ак брошу, с шубой вместе. Уж больно я на себя озлился, что  шубу  ему
стал подавать... - опять попался на глаза гребень, и опять стал расчесы-
вать Сеня волосы, но гребень хрустнул, и кусок его, выскользнув  из  во-
лос, упал на пол.
   - Ну, вот, видишь? Я говорила, что сломаешь! - объявила  безо  всякой
досады Катя.
   - ... я за нее по кусочку бы себя отдал тогда... - продолжал Сеня,  и
по всем мускулам его пробежала некая смятенная волна. - Зачем она отцу в
глаза не вцепилась?..
   - А Настя что? - допрашивала Катя, закладывая руки за голову.
   - Она меня выгнала... как щенка пихнула!
   - А ты и ушел?..
   - Ушел, а тебе что?
   - Хорош, нечего сказать! - Катя тихо засмеялась. Смех ее был  ровный,
щекочущий, осторожный как кошачья походка. - Значит, Настьку-то с руками
этому воробью отдал! Ребят-то не нанимали няньчить?.. - и Катя насмешли-
во поиграла острым, как язык, кончиком ботинка.
   - Не дразнись, - сказал он, опуская голову. - Зачем меня дразнишь?
   Катя лежала с закинутыми руками, головой на подушке, вышитой  тяжкими
шерстяными розанами.
   - А, может, я тебя утешить хочу?.. - и опять  смешок  ее,  обжигающий
Сенино самолюбие, прозвучал коротко и смолк. - Ты вот злишься, а, может,
я слезы тебе хочу утереть... Я ведь добрая!
   - Говорят тебе, не дразни, - повторил с еще большим упрямством Семен.
   Они помолчали минуту, как бы давая друг другу обдумать ходы начавшей-
ся игры.
   - Сними-ка вот...
   - Что снять? - прищурился он.
   - Ботинок сними вот этот, - однообразно воркотала  Катя.  -  Левый...
Жмет очень!
   - Может, и еще что снять?.. - и Сеня грубо захохотал.
   - Дурак! - отчетливо сказала Катя, не меняя положения.
   - Дурак, так я уйду! - и встал.
   - Куда? К Настьке пойдешь? Там тебя отец собаками  затравит.  Тебя  и
затравить-то, так простят. Много ли стоишь?! Кисельное блюдо!..
   - А я тебе сказал в третий раз... не трожь меня! - Сеня угрожающе по-
дошел к Катину диванчику и глядел на нее немигающими глазами. -  Смотри,
мое слово коротко!..
   - А мое длинно! - дразнила Катя. - Ты сильный... Ты вон какой, а тебя
девчонка выгнала, так ты и реветь готов.
   У Кати в комнате горела лампа с узорчатым абажуром. Катино лицо лежа-
ло вне круга света и само мерцало смутными блесками.
   - Ты не гляди на меня так, - смешливо заговорила она. - Я  ведь  одна
дома. Ты смотри, не испугай меня... - вдруг Катино лицо разжалось,  рас-
пустилось. - Садись вот тут, - приказала она  и  подвинулась  к  стенке,
чтоб дать место Семену. - Шаль-то скинь на стул и садись!
   Тот молчал, побеждаемый в поединке. Голову обволакивал  какой-то  чу-
гунный хмель. Вдруг ему представилось, что все вещи стали звенеть,  каж-
дая по своему, - звон дурманил.
   - Что ж, я и сяду! - сказал Семен и нескладно присел на стул.
   - Нет, вот сюда садись, - и указала место рядом.
   - Ладно, - и сел туда, куда указывала.
   Катины, с обгрызанными ногтями, пальцы играючи бегали по блузке.
   - Смотри, - сказала Катя, распахивая верх блузки. - Видишь?
   - Ну, вижу. Ну!
   - Родинку видишь?.. Нравится?..
   - Ничего себе. Махонькая... - определил Сеня,  тяжело  уставляясь  на
Катю. Немного вверх, над грудью, где кожа  припухла  странной  мерцающей
голубизной, томилось в безвестности маленькое темное пятнышко,  ласковое
и жалкое, темный глазок греха.
   - Настьку хочешь обидеть... - сказал Семен, глядя в глаза  Кате.  Ему
стало невыносимо душно в Катиной комнате, насыщенной  чуждыми  запахами,
заставленной сотнями мелких и глупых вещей. В пальцах кровь билась  так,
словно сердце захлебывалось кровью и пальцы двигались сами собою.
   - ... Сейчас отец придет, - вслух думала Катя, все  еще  с  раскрытой
блузкой. - В десятом собирался вернуться...
   - Настьку хочешь обидеть, - с упрямством повторил Семен.
   Они уже не глядели в глаза друг другу. Задичавшие взгляды их  ползали
по комнате, не различая вещей... Пухлые, с обгрызанными ногтями,  Катины
пальцы, раздражающе царапали обивку диванчика... Сеня и видел ее,  и  не
видел. В висках клокотала разгоряченная кровь. Душе было гадко,  а  тело
безумело и начинало качаться как маятник. Все вещи дразнили, точно хоте-
лось им, чтоб хватили их о пол и расхрустнули каблуком.  Семен  наклонил
над Катей опухшее лицо, - Катя двинула плечом, потушила глаза и затихла.
Так было недолго.
   Вдруг Семен поднялся и резко засмеялся:
   - Время-то течет, как по жолобу! - сказал он, обводя усталыми глазами
комнату. - Набедокурили мы с тобой! Эх, Катька, Катька...
   Катя непонимающе поглядела на него и рывком запахнула блузку. В  сле-
дующее мгновенье она убежала из комнаты с неправдоподобной живостью. Она
вернулась через минуту.
   - Уходи скорей, - зашептала она, не глядя на Семена. - Я на часы  хо-
тела взглянуть... они у него в спальне. Он  уж  пришел...  Молится  тем!
Ступай, - комкала слова Катя и все еще оправляла давно  уже  застегнутую
на все кнопки, какие были, блузку.
   Сеня шел за ней в переднюю намеренно-громким  шагом.  Уже  уходя,  он
попридержал дверь ногой:
   - Стыдно тебе небось,  а?  А  ведь  замуж-то  я  тебя  все  равно  не
возьму!..
   - Мужик вахлатый!.. - не сдержалась Катя и захлопнула дверь.
   Щелкнул крючок, и Сеня остался один в темноте лестницы. Он сошел вниз
и поднялся по улице вверх из низины. Нежилым, каменным духом повеяла  на
него Варварка. Он шел мимо нижних рядов. В провалах глубоких  ворот,  на
ящиках дремали в тулупах сторожа. Шел он совсем  бесцельно...  В  глухих
переулках, соединяющих низ и верх, он пробродил большую  часть  ночи.  К
рассвету усталые ноги вывели его на Красную  площадь,  затянутую  робким
нетронутым снежком. И здесь никого из прохожих, только всюду, в каменных
нишах, крепко спали овчинные тулупы. Так же медленно он спустился  опять
в Зарядье. В смятой памяти растерзанными кусками проходили  события  ми-
нувшего дня: сухонький лобик Катушина - Дудинский картуз,  валяющийся  в
грязи - чайная кружка с мутным, тошным ядом - выпученные  глаза  жениха,
сжатые, зачужавшие губы Насти - губы Кати, взбухшие, как нарыв...
   Он стоял как раз перед  гераневым  окном.  Оно,  занавешенное  белым,
смотрело в него глухо и безответно. Предрассветный холод проникал  всюду
и укреплял сон. Во рту у Сени было горько, а внутри совсем пусто.  Город
начинал гудеть, и в гуле его казалось: хохочет над Сеней Катина родинка,
чтоб обидней стало Насте и грешней ему самому.
   XIX. Конец Зарядья.
 
   Сеня перед отъездом заходил к Дудину проститься. Дудинский подвал был
темен и дышал всеми раскрытыми кадушками зловонно,  как  большой  гнилой
рот. Увидя Семена в солдатском, похудевшего и  подтянутого,  еще  больше
захлопотал Дудин по своей мастерской.
   - Сноп-то научился колоть? - резко кинул Дудин и почесал щепкой,  ко-
торую держал в руке, седой свой затылок. - Ты смотри, человек  не  сноп!
Уж там не промахивайся... Ну-ну! Воюй, воюй... добывай военное  отличье:
медаль на брюхо... деревяшку к ноге!..
   - Прощай, Ермолай Дудин, - сказал Сеня, с тоской глядя  на  Дудинское
мутное оконце. Сеня так и звал его в разговоре: Ермолай Дудин.
   Потом Сеня камнем канул в черную пропасть забвенья и войны...
   Зарядье к тому времени уже теряло свое прежнее обличье. Ход  махового
колеса замедлялся. Смрад войны проникнул и сюда. Как-то и дома стали ни-
же, и люди темней, а орган в Секретовской "Венеции", забравшись на высо-
кий плясовой верх, сломался однажды зимой.
   После Сенина отъезда еще  унылей  стала  Настина  жизнь.  Свадьба  ее
расстроилась. Комнатка ее слиняла, вещи обернулись глупой своей,  ненуж-
ной сутью. Настя поднимает с пола недочитанную книжку,  пробует  читать.
Строчки прыгают, меняются местами буквы, не хотят, чтоб их читали. Настя
захлопывает книжку и подходит к окну. Небо серо. На улицах снег. На сне-
гу ворошатся воробьи.
   Когда после смерти матери убирали угловую комнатушку, нашла Настя под
материной кроватью старую свою, обезображенную куклу. Целый день  проси-
дела над ней Настя, навила ей целую охапку  пегих  кудрей,  но  прежнего
очарованья, давней молодости уже не вернуть было кукле. Грустная, с ною-
щей спиной, Настя подошла к окну: стыли в  вечернем  морозце  апрельские
лужи. В доме напротив кто-то переезжал. У ворот стоял  воз,  нагруженный
доверху.
   Матрену Симанну оставил Петр Филиппыч до времени жить у себя,  в  той
же угловой комнатушке. Настя идет в угловую. Матрена  Симанна  сидит  на
полосатом матрасе, - все, что осталось от материной  кровати,  -  и  при
входе Насти торопливо прячет что-то за кровать. Возле нее  лежат  только
что купленные вербы.
   - Ты не прячь, я видела, - говорит Настя. - Печки надо бы  протопить.
Сыро у нас. Знобит...
   - У папеньки уж затопил Григорий, - приглушенно отвечает Матрена  Си-
манна и, решившись, вынимает из-за кровати черную бутылку. - Мамашеньки-
но место навестить пришла, умница? - робко сменяет она разговор.
   Настя берет какой-то темный пузырек, оставшийся  на  столике,  вертит
его в руках и вдруг, почти кинув его обратно, на столик, трет руки о пе-
редничек.
   - Что у тебя там? - почти сердито спрашивает она.
   - Где, умница?
   - В бутылке...
   - Мадерка в бутылке, - с унылым страхом сообщает старуха.
   - Налей мне!..
   Настя отпивает мелкими глотками и оглядывает комнату. Как неузнаваемо
переменилась эта комнатушка! Когда девочкой приходила сюда, казалась она
покоем непонятной мрачности, усугубленной цветным горением  лампад.  По-
лудневной свет, бесстыдно ворвавшийся сюда теперь, обнажил всю  ее  убо-
гость: оборванные отопревшие от стены обои, нелепый гардероб в углу, по-
хожий на двуспальную кровать, поставленную дыбом.
   - Моли у нас много! - жалуется Матрена Симанна,  прихлопывая  одну  в
руках. - Вот все морильщика жду, не зайдет ли...
   Настя уходит. Мысли приятно кружатся. Она накидывает шерстяной платок
и бежит на улицу. Ее путь к Кате.
   - ... Можно к тебе?
   - Можно, будем чай вместе пить, - с холодком отвечает Катя.
   - Нет... Я так посижу, не раздеваясь! - говорит Настя.
   - Вот тут тебе письмо Семен прислал... чуть не забыла! Вторую  неделю
лежит. Он и тебе, и мне по письму прислал... - намекающе смеется Катя, и
Настя это замечает.
   Настя берет письмо и вскоре уходит.
   - Какая ты толстая стала, - говорит она уже в дверях. -  Знаешь,  ты,
если и похудеешь, все равно толстой останешься!..
   ... Все сильней  покрывались  будни  Зарядья  какой-то  прочернью.  И
раньше была в них чернота, но пряталась глубоко, а тут проступила  вдруг
всюду, словно пятна на зараженном теле. Где-то там, на краю, напрягались
последние силы. С багровым лицом, с глазами, расширенными от ужаса и бо-
ли в ранах, Россия предстояла врагу. Все еще гудели поля, но уже  желез-
ная сукровица смерти из незаживляемой раны текла... Только Настя да  Ду-
дин ощущали близкий конец. Третий, в ком могла бы столь же неугасимо по-
лыхать тревога, был слишком поглощен собственными печалями.
   ... метался Зосим Васильич. И как-то, еще летом, надумал искать  пос-
леднего приюта в монастыре. Даже справки наводил стороной: можно ли, ес-
ли все семнадцать тысяч, сумму всего  Быхаловского  жизненного  подвига,
единовременным вкладом внести, иметь себе пожизненную келью для отдохно-
венья от жизни, скорби и труда. Но согласиться  отдать  все  семнадцать,
значило признаться в своей давнишней, первоначальной ошибке. Сделать это
сразу Зосим Васильич не решался...
   Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые, ангелы и хряки.  Но
у всех равно были замедленные, осторожные движенья и вкрадчивая,  журча-
щая речь. Иные пахли ладаном, иные - мылом, иные - смесью меди и  селед-
ки. Семья Быхаловских запахов в испуге расступалась перед монашьими  за-
пахами, неслыханными гостями в Быхаловской щели.
   Однажды, в конце октября, сам монастырский казначей пришел, сопровож-
даемый двумя, меньшими. Был казначей внушителен, как колокол, а шелковая
ряса, сама собой пела об радостях горних миров, а руки были пухлы и мяг-
ки - гладить по душам пасомых. Весь тот день намеревался провести  Зосим
Васильич в тихих беседословиях о семнадцати заветных тысячах и о челове-
ческой душе. Спрашивал казначей, обдумал ли Быхалов  свое  отреченье  от
тлена. Интересовался также - в бумагах ли у Быхалова все семнадцать  или
просто так, бумажками... Грозил погибелью низкий  казначейский  баритон,
журчал описаньями покойного райского места.
   Гладя себя по волосам, повествовал казначей не слышанное ни разу  Бы-
халовым преданье о Вавиле. Жил Вавило и ел Вавилу блуд. Ушел в  обитель,
но и туда вошли. Тогда в самом себе, молчащем, заперся Вавило и замкнул-
ся засовом необычайного подвига. Но и туда просочились, и там обгладыва-
ли. И вот в одно утро бессонный и очумелый ринулся Вавило на беса и  от-
кусил ему хвост. А то не хвост был, а собственный уд...
   ... и распалилась Быхаловская душа. И уже примерял в воображеньи рясу
на себя Зосим Васильич, и уже гулял в ней  по  монастырскому  саду,  где
клубятся черемухи в девственное небо всеблагой монастырской  весны.  Там
забыть о напра