- Да из лесу! Ясно дело, не из речки же... -  кинул  Брыкин,  вытирая
пот с лица. - Я сам и съезжу!
   - Из лесу... - повторил председатель,  так  нажимая  на  печать,  что
где-то в полу хрустнуло. - Ну вот... - видимо, и Лызлова одолевала  сол-
нечная истома. - Пущу я тебя в лес, а ты там уйму нарубишь. А  ведь  мне
отчет давать. Спросят, где вот с этого пня лесина?..
   - Да мне хоть сухостойного... Вон у школы гарбушинник-то гниет. Его и
дай! А мне и не пилить, - уныло вздохнул Егор Иваныч, кивая  куда-то  за
окно. - А то бы я и сам срубил... Лес-то что трава прет!
   - Сколько же тебе лесу? - спросил председатель, пряча печать в карман
широченных, жухлого цвета, штанов.
   - Вот там жердей для сушила, мелочи, скажем... Пятеричку  тоже  лесин
пяток... - осмелев, начал перечислять Брыкин, но Лызлов не дослушал.
   - Заявление напиши, - определил Лызлов. - На какой тебе  расход  лес,
занятье свое укажи и кто ты такой, я тебя не знаю!.. Одним  словом,  там
тебе Васятка расскажет.
   - Неужто ж забыли вы меня, Матвей Максимыч? - обидчиво поершился Егор
Иваныч. - Брыкина, Ивана Гаврилыча, сынок я! Как вы пастушонком, извиня-
юсь, с отцом своим бегали, мамынька наша, извиняюсь, все шутили,  что  в
печку вас спать положит. Мамынька нам и сказывали... - очевидно,  память
у Брыкина была крепче председателевой.
   - Ладно уж... Поговаривают о тебе! - нахмурился Лызлов, уткнувшись  в
новую восьмушку бумаги.
   Брыкин, как близко ни касался его Лызловский намек, не дослушал.  Че-
ловек, сидевший за газетой, опустил газетный лист, и в нем узнал  Брыкин
Сергея Остифеича. Они встретились глазами, и Половинкин,  внезапно  сму-
тясь, вновь укрылся за газетой. Впрочем, от Брыкина не так-то легко мож-
но было отделаться. Егор Иваныч на цыпочках перебежал  в  Половинкинский
угол. Но не смущенное лицо Сергея Остифеича, а нечто совсем другое и не-
ожиданное привлекло Брыкинское внимание.
   Одновременно сюда вошли все шестеро давешних мужиков.  Чувствовалось,
что принесли они какое-то смятение, даже возбужденность, даже гнев. Вол-
нение их разом передалось и Брыкину, - он задышал усиленней,  как  перед
скачком. Мужики стеснились к председателеву столу.
   - Да что ж это, Матвей Максимыч, сынишше твое с нами делает! - ярост-
но возгласил передний мужик с черными блестящими волосами.
   - Прямо дух вон! - объявил, быстро моргая, другой.
   - Как мы на торфу работали по весне, то-есть девки наши,  одним  сло-
вом... - пискливо и звонко объяснял третий, нечесаный. -  Нам  и  сказал
заведующий-те, что-де с тебя, Прокопий, гужа не потребуют. А ноне, в са-
мый покос, опять в подводы тащут! - он налезал  на  председателев  стол,
шумно хлопая по ладони кулаком, точно в ладони и сидел торфяной заведую-
щий. - Это нам, Матвей Максимыч, не подходит! Мужики, они доверчивы, за-
чем, скажи, их омманывать!? Мужика не нужно пхать, мужик  пригодится.  А
то ведь мы пойдем счас туды и трубу уроним, чтоб не было  заблужденья...
как от трубы все идет, одним словом.
   - И уроним... явственно, что уроним, -  твердо  повторил  коренастый,
охромевший в прошлую войну, Ефим Супонев. - Что  ж  это  такое!  Совсем,
значит, заанулировать нас хотят. А мы не дадимся. Мы  до  самого  Ленина
дойдем. Товаришш, скажем, все с чем боролися и к тому пришли?.. Нам каж-
ная подвода не во времени все равно, что кровь пролить...
   - Во-во! В кровь, в кровь! - не дослышав по глухоте, вылезал из мужи-
ковской кучи самый маленький по росту, с головой самоварного обхвата.
   Лызлов, ничего не понимая, вскидывал глаза то на одного, то на друго-
го, а те все напирали, суя грязные слежавшиеся бумажки  в  председателев
нос.
   - Погодите, погодите... - начал Лызлов.  -  Конечно,  государство  не
имеет против вас заднюю цель. А насчет этого вы к заведующему и  обрати-
тесь. Не имел он права вам таких бумажек выдавать, чтоб  освобождать  от
гужа.
   - Дак ведь он уволен, заведующий-те... - вылез задний.
   - Уволен он! - басовито сказал крайний справа,  в  коротких  сапогах,
тоже бывший солдат. - Мы уж ходили, там ноне другой сидит...
   - Нам ходить некогда... Мы тебе поверили, ты нам и отвечай! - прокри-
чал старик с дыркой на заду.
   ...А Егор Иваныч тем временем вел свою острую игру с Серегой Половин-
киным. Он забежал справа, но тот и газету  перенес  вправо.  Тогда  Егор
Иваныч перебежал влево, но и газета, соответственно, передвинулась  вле-
во. Тут Егор Иваныч привстал на носки и  заглянул  поверх  газеты.  Лицо
Сергей Остифеича вздрагивало подобиями молний, как небо перед  бурей,  а
на лбу проступил пот.
   - Ты что, ровно муха, на меня лезешь? - огрызнулся Половинкин, и руки
его, вдруг ослабев, сами опустились на колени вместе с газетой.
   - Пиджачок-то... - не своим голосом прохрипел  Егор  Брыкин  в  самый
раскрытый рот уполномоченного, приседая в согнутых коленях: - ...переши-
вали пиджачок-то?.. Али и так подошел?!... - и протягивал  палец,  поре-
занный вчера и теперь обмотанный грязной тряпицей, прямо к своему пиджа-
ку, сидевшему на Половинкине, и правда, как-то подозрительно.
   Пиджак этот был куплен Егором к свадьбе, куплен был на возможное брю-
хо и рост, в нем и венчался, хороший пиджак, синий с искоркой, сохранял-
ся под нафталином в Анниной укладке.
   - Что ж ты хочешь этим сказать? - подгибая напрягшуюся шею, быком ус-
тавился в Егоров перевязанный палец Половинкин. - Украл я его, что  ли?!
Сама же твоя-то и подарила мне... - он  метнул  просительный  взгляд  на
председателя, но тому с мужиками было только до самого  себя.  -  Возьми
свой пиджак, коли нужен... Он, к тому же, и тесен  мне,  в  плечах  тес-
нит... - неловким голосом предложил Половинкин,  делая  движенья,  точно
жег плечи ему Аннин подарок, и вытер лоб ладонью.
   - Что вы! что вы!.. - замахал на него руками Егор Иваныч, как в  при-
падке безумья, перегибаясь в пояснице то туда, то сюда. - Денно и  нощно
за вас, благодетелей, бога молим... что посетили вы сирую домуху  мою...
не погнушались! - он с надрывом ударил себя в грудь и одновременно смах-
нул с губ пену неистовства. - Осеменили, можно сказать!.. Носите, носите
на здоровьице пиджачок мой! В морду еще меня ударьте, ну ударь,  ну!!  -
Половинкин стоял, как каменный, перед комаром, досадливо звеневшим перед
глазами. Все лез комар: - погоди! Трепачком заставим вас  ходить!  живо-
тишко мне лизать станешь... гусак жирный!..
   - Не доберешься, пожалуй, - попробовал посмеяться Сергей  Половинкин,
пробуждаясь от каменного своего оцепенения.
   - Что ж, петушиное слово знаешь, что ли?.. что и не доберусь  до  те-
бя... - ярым шопотом издевался Брыкин. - Хлопушек твоих, думаешь,  побо-
имся? - кивнул он на наган и ручную гранату, подвешенную  на  ремешке  к
Половинкинскому поясу.
   - Не в хлопушках, братец, дело, а высоко, братец ты мой,  поставлены!
- затеребил усы Половинкин: признак того, что гневался.
   - Кем же ты, батюшка, поставлен? - прикинувшись  старухой,  прошамкал
Брыкин. - Богом, что ли?..
   - Чортом!! - гаркнул, окончательно озлясь, Половинкин и, показав Бры-
кину язык, прошел в дверь.
   Второй конь, статная кобылка, принадлежал, видимо, Половинкину. Через
минуту с улицы донесся до Брыкина мерный ее топ. Егор Иваныч успел добе-
жать до окна. То, что он увидел, еще больше взъярило его. По пустынной и
пыльной улице, залитой неистовым  солнцем,  уезжал  Половинкин.  Худящая
Подпрятовская собачонка надрывалась от лая, вертясь у  лошади  в  ногах.
Сергей Остифеич махнул хворостинкой, кобыла ринулась вперед, а собачонка
оторопело замерла перед облаком пыли, побитая и растерянная.
   Мужики все еще гудели, но уже тише. Матвей  Лызлов  звучно  отчитывал
Васятку за не в меру ревностное ведение дел. Васятка глядел мрачно.
   - Декрет был про гуж, - в десятый раз оборонялся  Васятка.  -  Третий
пункт!
   - Третий есть, значит - и четвертый будет! - наступал отец.
   - Нет там такого... - все больше румянился Васятка.
   ...Полдневная жара стихала, но все - и избы за окном, и лица мужиков,
и белая председателева рубаха, - все было кумачево-красным для  выпучен-
ных Егоровых глаз, по всему бегали одинакие юркие кружочки  головокруже-
ния. Даже прохладная зелень яблонь, нагретая зноем, испускала, казалось,
из себя на Егора моргающий красный свет. Красное проступило  отовсюду  в
Егорово сознанье.
   Только когда отошел на сто шагов от исполкомского места,  пообдуло  с
него начинавшимся ветерком гневную истому.
 
   VI. Вступает Семен.
 
   Вскоре еще одним солдатом прибавилось в Ворах.
   Последние восемь верст пришлось хромать солдату  в  ночное  время,  -
влекло его неудержимо домой. Был этот солдат громоздкого роста, и на до-
рогах не напрасно косились люди на его большое лицо, на  его  нескладный
можжевеловый костыль, - этакая разбойничья кочерыжка. Поистрепался в жа-
ре военных неурядиц, но и теперь видно было: истовое дитя Воровской сто-
роны, костяк широкий, поместительный, есть где сердцу ходить.
   Потому, что приходил он с другого края, чем Брыкин, попадались ему  и
места иные: лесные, неоткрытые. Итти было приятно  по  холодку.  Приятно
было возвращаться из тревожных городских зыбей  в  свою  зеленую  лесную
глушь, где - вон она! - наступает неудержимая лесная лавина, где  -  вон
они! - полянки, не топтанные, кажется, ни человеком, ни конем. Но давала
себя знать подраненая нога, залеченная лишь наполовину. Отзывался каждый
десятый шаг судорогой на его лице, а на каждом сотом останавливался  от-
дохнуть. Ладно еще, что никогда не бывает утомительна кладь путешествую-
щего в одиночку солдата. - Дойдя до опушки, он присел на пенек.
   Ночь приходила к убыли. Небо прожелтело легонько с  восточной  лесной
стороны, в нижнем слою походя на новину,  новокрашенную  ольхой.  Стояла
настороженная тишина, словно всякое прислушивалось из глубины своих нор,
с высот своих гнезд к неуловимому началу восхода. Яблоками  пахла  пред-
восходная та пора, точно горы их были навалены где-то поблизости.  Вдруг
зарделись земные закраины, заголубела желтизна. Похолодало на одно мгно-
венье. Потом воздух вздрогнул, - ударили по нему первые быстрые лучи. Не
сразу, но вскочил один, нечаянный, и на письмо, которое разложил  солдат
у себя на коленях.
   Тут разом заворошился лес: все живое запищало, закричало, засвистело,
полезло, громоздясь и вопя, на широкую солнечную волю.  И  месяц,  гость
ночи, зачарованный, не спешил уходить, хоть и сгонял его с неба умножаю-
щийся свет.
   Впереди текла Курья, в версте за нею сидели  Воры  на  холму.  Далеко
влево, на взмахе глаза, высились Свинулинские развалины. Подул ветерок и
донес, не расплескав, к солдату разнозвучные голоса пробуждающегося  се-
ла. Резкий, как и первый солнечный луч, вплавился в воздух пастуший  ро-
жок. Тяжко щелкнул невидимый бич. И вдруг вся тишина наполнилась криками
выгоняемого на луг скота, даже тесно стало от звуков.  И  было  понятно,
что о том же кричит и корова, и овца, о чем и листок, и птица, и  всякая
лесная мелюзга. Из крайнего заулка бурным потоком высыпали овцы и  кони.
Воздух чист, как ключевая вода. Пыль, отяжелевшая за  ночь,  не  подыма-
лась. Не пылят утренние дороги ни под шагом, ни под колесом...
   Ущемилось воспоминаньем солдатово сердце. Дым и небылица! Вот так  же
и он выганивал скотину и все силился выдуть из  Лызловского  рожка  хоть
четвертинку пастуховской песни. О чем играл в давнем детстве Максим Лыз-
лов? Да обо всем, что видано. Видел бегущую собаку старый Максим, о  бе-
гущей собаке и пел рожок! - Солдат встал и захромал ближе к Курье.  Вос-
поминанья неотступно следовали за ним. Глебовская пойма, - здесь  резали
с Пашкой дудки из веха, а там, под ветлой, дремал Максим. Вон  там,  где
от зимы осталась веха, замычала первая корова. Вот здесь мужики  навали-
лись на провинившегося Максима, - все заровнялось, и не узнать теперь по
сочной, острой траве, как притоптана она была двенадцать лет назад.
   Двенадцать, - небылица и дым! Брыкин нашел,  едучи  женихаться.  Мать
отпаивала молоком и целую неделю прятала Сеню в риге. Потом  -  Зарядье.
Дым и небылица, тоска и боль. Настя, чье письмо теперь в солдатовой  ру-
ке. Кричит Дудин, и смеется Катушин, жизнь и смерть, дым и небылица. По-
том война. Потом еще война и рана в ногу... Как молодой кусток в  лесном
пожаре, сгорела юность, и вот золой играет ветер, задувает ее в глаза, и
глазам больно.
   Стадо приблизилось к Семену, располагаясь по сю сторону Курьи. Опять,
под той же ветлой, где и Максим, сидит пастух и плетет обычный лапоть, а
пастушата собираются купаться. Несбыточное и повторяемое из века в  век!
И вот Семена потянуло к пастуху, и он пошел хромым шагом,  а  не  доходя
шагов трех, поздоровался громко и дружелюбно:
   - А ну, дед, закурим, что ли!
   - Закурим, коли так, - спокойнехонько поднял веселые глаза старик,  и
снова запрыгал шустрый кочеток, прогоняя лыко в петли.
   - Из солдат вот иду, - сказал Семен, опускаясь на траву возле  пасту-
ха.
   - Из солдат?.. Ну, и то дело... А я лапоть вот  плету!  -  согласился
старый и покосился на драную Семенову шинель. - Росисто ноне, не садился
бы! Испортишь еще, часом, казенное-те добро...
   - Обсушит! - засмеялся Семен, протягивая ему махорку в горстке. -  Эк
ты ядовитый, старичок... ядовитей золовки!
   - А что старичек? Не нонешней выделки старичек, прочный!  Нонешней-то
выделки все шарики пойдут!..
   Они закурили. Сладкие кольчики махорочного дымка, свиваемые  поземным
ветерком, понеслись на стоявшего невдали быка. Бык понюхал воздух и, та-
ращась рогом, подошел к пастуху, уставился в него, сторожа запах ноздря-
ми и рогом.
   - Ну-ну! Ступай, товаришш, ступай! Куритель тоже нашелся... - замахал
на него лапотной колодкой пастух. - Вишь, бабы-те, гляди, заскучали  без
тебя... Ступай!
   Бык понял и пошел к коровам.
   - Комар-то не ест? - спросил Семен, жадной струйкой выпуская дымок.
   - До Петрова дни ест, а потом уж ему не воля... потом засыхает. Мы не
жалуемся! Сам-то в городе, что ли, жил?
   - Да... и в городе, - неохотно отвечал Семен.
   - Домой, значит? Очень хорошо... - и опять неторопливый шелест кочет-
ка.
   С реки доносились возгласы пастушат, фырканья их  и  плески.  В  лесу
захлебывалась кукушка. И  потом  жаворонки,  жаворонки,  неустанные  пе-
сельники утренних небес, бултыхались в воздушных ветерках.
   - Живете-то теперь как? - спросил Семен, как бы вскользь.
   - Живем хорошо, ожидаем лучшего... - уклонился пастух.
   - А ты не бегай... Ты мне толком скажи, - настаивал Семен и досадливо
потрогал длинный пастуховский кнут. - Ведь вот я двенадцать  годов  дома
не был.
   - Двена-адцать, ну скажи-и... - равнодушно подивился тот и  переложил
кнут на другую сторону, взяв его прямо из Семеновой руки.
   - Так как же?.. - ждал Семен.
   - Да что, как есть мы деревенские обытели, живем, и  всякий  нас  су-
дит!.. - начал издалека пастух. - Одним словом, босы не  ходим!  Было  б
лыко, а сапоги  будут,  -  и  подмигнул  своему  суетливому  кочетку.  -
Се-еньк! - вдруг закричал он подпаску, натягивавшему на себя рубаху пос-
ле купанья, - сгони корову с поймы-те!
   - Так как же? - все не отступал Семен.
   - Да вот и так же! И насчет одежи совсем гоже! В мешок  рукава  вшил,
вот и гуляй. Мужику нашему что! Селедка да самогон есть, вот, значит,  и
царствие небесное! - хитрил пастух.
   - Не об одеже спрашиваю... Нонешним довольны ли?.. - глухо сказал Се-
мен, хмурясь от недоверия старика. - На фронте-т говорят, говорят, быва-
лошнее время, так мозоли на ушах-то скочут... Я тебя как своего  спраши-
ваю.
   Пастух отложил недоконченный лапоть в сторону и  бережно  потянул  из
почти докуренной папироски.
   - Ты ко мне выходишь, парень, из лесу, в ранний  час.  Кто  ты  -  не
знаю, зачем ты - не пойму. А может ты меня, парень,  на  дурном  словить
хочешь, может тебе награду назначут, коли ты старого Фрола  за  воротник
возьмешь?.. - внятно и строго проговорил старик, зорко и  неодобрительно
оглядывая Семена. - На-ко, ехали мужики в водополье, подсадили  этакого.
Так, ничего себе, с хриповатиной только, а чтоб оружье там, так  даже  и
нет. Дорогой-то и брехали... Известно, какие только у  мужика  слова  во
рту не живут! И о холоде говорит, а слова жаркие... Человек-то и  подка-
раулил!..
   - Савелья знаешь? - прервал его Семен и встал, раздосадованный пасту-
ховской осторожностью.
   Самокрутки их докурились, разговор истекал.
   - Поротого? Как не знать! Эвось меринко его стоит...
   - Ну к, а я сын его. Ты мне не веришь, а я и сам в пастушатах у  Лыз-
лова год проходил... - с обидой сказал Семен, гладя рукой  короткоостри-
женную голову.
   - У Максимки, говоришь, ходил? - загорелся разом пастух, и глаза  его
стали светлы и веселы, как голубое небо. - Помер  Максимко-те!  Я-те  уж
Фрол Попов называюсь, а Максимко помер, да-а...
   Признав в Семене своего, старик так разошелся, что даже попросил  еще
табачку на завертку, но первоначальный Семенов вопрос так и остался  без
ответа. Только рассказывая о Зинкином луге, проговорился опасным  словом
Фрол. Но тотчас же оказалось, что пора подошла перегонять стадо на  дру-
гое место. Фрол поднялся, уже на ходу успев сказать:
   - Эка теснота! Чуть не догляди, а уж в  низину  прутся.  Эк  небеса-т
просторные, вот бы где Фролу Попову стада свои гонять!..
   ...Семен шагал. Утро начиналось со зноя, и уже было в воздухе как  бы
отраженье дальней  грозы.  Поджарая  собака,  лежавшая  возле  новенькой
только что проконопаченной Лызловской избы, проводила Семена  стеклянны-
ми, осоловелыми глазами. У дома вскинул глаза на черемуху, возле которой
- подсказала память - скворешник. Шест стоял, а деревянного домка на нем
уже не было.
   ...Савелий обертывал ногу, низко склонясь с лавки,  Анисья  доставала
горшок из печи. Когда Семен вошел, Анисья, мать, обернулась на дверь,  в
испуге развела руки, и каша грохнулась на пол.
   - Светики! - вскричала Анисья, и  полоумной  радости  исполнились  ее
глаза.
   - Плешь тебя возьми! - оторопев от восторга души, ставшей в  старости
податливой на быстрый смех и нечаянные слезы, вскочил и Савелий.
   ...Он, умытый, блестя обветренной кожей лица, сидел за столом, а мать
хлопотала вокруг, то-и-дело поглядывая на сына.
   - Угости отца-то табачком, - шепнула на ухо Анисья. - Мужику без  та-
бака маета, трубокурам-те...
   - Закурим, папаша! - сказал Семен Савелью.
   А Савелью не сиделось на месте. Он елозил по  лавке  и  все  закрывал
глаза, соображая что-то, что ему нравилось.
   - Дойдем! - вскричал он наконец. - На Людмиле Иванне тебя  женим,  на
поповской дочке! Вот благородно выйдет!..
   - Нашел, нечего сказать, - засмеялась мать. - В просвирку девка ссох-
лась!
   - Дак зато поповна, жена-а! - вразумил Савелий.
   - Уж и забыл! Ведь выдали Людмилу-те Иванну, на Фоминой еще выдали! -
укорительно сказала Анисья. - За Гусаковского, за нечесаного, выдали! От
вековушества своего и пошла... Совсем ты у меня, отец, из ума выжил!
   - За Гусаковского?.. - испугался Савелий и сразу погрустнел. - И  тут
дошли!.. Чем бы ни навернуть, только б пообидней!..
   И, опечаленный, он снова стал разматывать онучу, вполслуха слушая Се-
меновы неодобрительные рассказы о войне и городе, которому подходит ныне
непреодоление и раззор.
   И вдруг захохотал пронзительно и тонко  Савелий:  ведь  экая  дуреха,
хоть и поповна... променяла такого червонного козыря на лохматого  Гуса-
ковского попа.
 
   VII. Приезжий из уезда уговаривает мужиков.
 
   Все находила на Аннушку сонливость в последние сроки.
   Оттолкнутая Сергеем Остифеичем и все еще не излеченная от любви к не-
му, окруженная чужими, лежала Анна на лавке в темных сенцах, в предродо-
вой болезни. В избе ужинали, в плошке горел жир. Сидел за столом,  кроме
домашних, Фрол Попов, - уже тяготели ко сну старческие глаза, еще сидела
повитуха, бабка Маня Мятла. В молчаньи хлебали щи, когда  закричала  Ан-
нушка... Аннушкина мука