шки в себе влекут! - Бой все
расходился.
   Так они до сосняка дрались. Потом, перейдя дорогу, березняк идет, - а
они и там дрались. Иван Иваныч, завладев богородицей, высоко держал ее в
руках, стоя на пригорочке с очумелым лицом. И как полез на него Григорий
Бабинцов, размахивая крестом, он и хватил Григорья богородицей по  теме-
ни. Богородиц в том лапотном краю на лафетинах пишут, а лафетина -  сос-
новая доска, полуторный квадрат двухвершковой толщины, вес - по  погоде.
Григорий Бабинцов высунул язык, постоял и рухнул замертво.  -  Тут  лишь
отпустили Гусаков...
   Григорий Бабинцов так и не оправился, зато вскоре разрешился извечный
спор.
   Стукнуло второй революцией, полетели дедовы  лады  вверх  тормашками.
Распалось зеленое сукно, и обнажились горы мужиковской бумаги. Новый че-
ловек, хмурый, подошел к столу, посмотрел в бумагу, и пало на сердце ему
сказать так: "Отдать весь Зинкин луг Гусакам. У Воров и своего  добра  с
излишком".
   ... Даже и сами Гусаки смутились  такому  скорому  окончанью  вековой
тяжбы. Был послан ходоком в уездный совет улаживать беду Василий  Щерба.
Надел Щерба кафтан порваней, взял посох с трубкой и пошел.
   - Как же вы это так, товаришши, - сказал он в уезде, - с маху рубите!
У нас дело кровное, ему скоро век станет. Вы уж пообсудите его как  сле-
дует, по закону!..
   - Так ведь закон-то кто? - засмеялся в уезде. - Вы сами да я в прида-
чу, вот и закон! Мы и отдали вам весь луг. Ведь нужен же вам Зинкин луг?
   - Это уж как есть, - грустно почесался Щерба. - Нам  без  луга  такая
точка зрения подошла, что хоть ложись да помирай!
   - Так в чем же дело? - спросил товарищ, вытирая  слезы,  проступившие
от смеха. - О чем же хлопочешь-то?
   - Да как же, - обиделся за весь мир Щерба. - Сто лет спорим,  сколько
голов пробили... А ты пришел да тяп одним  почерком  пера.  Умные  люди,
смотри-тка, осудят. Мы-то молчим, мы что!.. А вот что Воры скажут...  Ты
уж отруби, товаришш, Ворам-то десятин хоть с полсотенки, чтоб не  обижа-
лись!..
   Товарищ думал быстро. Он покачал смешливо головой и приписал в уголке
бумаги: "Селу Воры выдать из Зинкина луга двадцать пять  десятин  обрез-
ков".
   ... Тогда-то, подобная нарыву на старой ране, и взросла обида  у  Во-
ров:
   - Это они нам милостыньку выдали! - кричал на сходе Прохор Стафеев  и
топотал сапогами. - Адова родня! Да если нас, тинтиль-винтиль, со  всеми
нашими животами похоронить, так и то двадцати-те пяти не  хватит...  Это
нарочно Гусаки клювоносые подстроили. Бросим-де  кость  собакам,  пускай
грызутся!.. Ничего, смиримся, мужички... В карман не  спрячут,  останет-
ся!..
   Отсюда идет последняя распря. Одно село горой стояло за новую  власть
и через уезд проникло к власти, другое караулило  возможность  отместить
за отнятые покосы. Об этом не говорили, но этого не забывали ни на  час.
Даже перестали устраивать рождественные стенки на Мочиловке, куда нароч-
но ездили биться с Гусаками, не щадя живота и кафтана. К  тому  времени,
где мы, нет Гусаку ворога злей Вора, нет злей вору ворога, чем Гусак.
   ... В довершение всего были присланы на Святой уполномоченные по раз-
верстке: Серега Половинкин и Петя Грохотов. Оба - исконные Гусаки,  друг
на друга похожи как братья, оба  в  кожаных  тужурках,  рослые,  победи-
тельные. С ними полдюжины солдат наехало. Затихли  Воры,  покосились  на
винтовки, лукаво перемигнулись с окрестными деревнями...
   Как-то раз пошутил Афанас Чигунов Сереге Половинкину,  уполномоченно-
му:
   - Здорово, товарищ, в половину намоченный. Смотри, как бы тебе совсем
у нас не вымокнуть!..
   Сощурился Серега на Афанаса и пощупал наган. - Кстати сказать,  прав-
да: имел Сергей Остифеич, кроме баб и хорошей одежи, не малое  пристрас-
тие к винишку.
 
   (Окончание    следует.)0LЮЛ|UglQ?xДQvЯБКГТШsD    6!#,?    (#,(,У™™-
QУК`Г™ЈynR™�?2(!=2 ќс#_112
 
   Леонид Леонов.
 
   БАРСУКИ.
 
   (Окончание.)
 
   IV. Сергей Остифеич делает шаг назад.
 
   Понемногу стал приглядываться к деревенским делам  Егор  Иваныч.  Все
оставалось по-прежнему: шевелилось село,  как  муравейник  на  пригреве,
втягиваясь понемногу в водоворот природы и каждое действие свое сопрягая
с солнцем. Нежной ступью май проходил по зеленям, а ночи дышали густой и
клейкой березовой прохладой. Приближалось время страд.
   Со злым исступленьем, захваченный майской спешкой,  накинулся  Брыкин
на распадающееся хозяйство. Куда ни  обращал  взгляда,  везде  натыкался
взгляд: гниль, прах, дырка, мышеедина. В омшаннике пол закис и разлохма-
тился, а во дворе верхний настил похилился и провис, точно брюхо у  сен-
ной клячи; подгнивали венцы. "Развал, совсем  развал!.."  -  ожесточенно
шептал Егор Иваныч и, не остыв еще от вчерашнего пота, бросался с  топо-
ром на разросшееся дырье, сам себя готовый извести на латки. А дырки все
лезли на него, стремясь доканать, а он оборонялся  от  них  с  утроенным
рвением и топором, и рубанком. Даже и во сне виделись ему дырки...
   Егор Иваныч сделался резок и неразговорчив, а на вошедшего не во-вре-
мя соседа замахнулся даже. Только и спасла соседа  неожиданность:  баран
просунул голову в развалившийся плетень и заблеял так, как будто  угова-
ривал: "Бросьте вы копошиться, Егор Иваныч! Во всякую  дырку  не  напла-
чешься".
   От черноты мыслей своих прятался в  работу  Егор  Иваныч.  Ночью  все
ждал, что придут и возьмут его ночные люди. Днем - сторонился и людского
глаза, и людского смеха, страшась людского сочувствия об Аннушке. С  нею
ни разу не заговорил Егор Иваныч, с памятного дня прихода. А она,  исто-
мившаяся в бессловесной тоске, с сокрушающей злобой ловила каждый мужнин
взгляд. Сердце ее, готовое к гибели, изнывающее от бабьей  тревоги,  по-
корно тянулось к Половинкину, как ночная тля к огню. На селе, увидя Сер-
гея Остифеича, если вечер был, шла к нему, тихо покачивая живот, как  бы
ползла. А он уходил от нее в закоулки. А она забегала вперед и  выгоняла
его оттуда жалующимся взглядом, догоняла:
   - Возьми ты меня, Сергей Остифеич, из Брыкинского  дома,  -  говорила
она, злобная и кроткая, побарываемая и стыдом, и страхом. - Я  тебе  как
мать буду, ходить за тобой буду. Заместо собаки возьми,  дом  сторожить.
Гляди, что из меня стало!
   Безответно щурились зеленые Серегины глаза, и только курносый нос Се-
регин, затерявшийся в суровых припухлостях его обветренного, с краснова-
тыми прожилками румянца, лица, казалось,  сочувствовал  Аннушкину  горю.
Подергивал витой ремешок нагана Серега, глядел поверх крыш,  поверх  де-
ревьев, куда-то в неживую пустоту. И опять молила Аннушка:
   - Другая у тебя, знаю. Что ж, слаще она? медом обмазана? И я до тебя,
до гуменного чорта, хороша была. В девках красовалась - женихи все поро-
ги обшаркали. Я их гнала, для тебя сохраняла. И не такие были, а  ласко-
вые, хоть мосты ими мости... Ну, говори, какая ж она - черная? красивая?
молодая?.. - и тормошила Сергея Остифеича за плечо.
   Отмалчивался и порывался уйти Сергей Остифеич,  а  однажды,  разгоря-
чась, заговорил:
   - Эх... схлестнулись мы с вами, Анна Григорьевна, в непутный  час!  И
как вы этого не понимаете, что всякое на свете имеет свой конец.  Конеш-
но, я всем люб, потому что я всем нужен. Я обчественный  человек,  служу
обчеству. Меня и то уж товарищи в уезде попрекают, бабник мол...  Могут,
конешно, и накостылять. А какой я бабник? Конешно,  есть  у  меня  любо-
пытство к женщине, какая она, одним словом. - Сергей Остифеич потер себе
нос, словно стереть с него хотел истинные ощущения свои. - Липнут ко мне
бабы, ну прямо хоть усы сбривай! Ведь до чего доходит-то! Марфутка Дубо-
вая пристала намедни и ко мне, и к Петьке:  возьмите  меня,  который-ни-
будь. Я, говорит, баба хорошая! Чуть не пристукнул я ее  тогда...  А  на
вашем месте плюнул бы я на себя, то есть на меня. Гоняйся  мол,  хахаль,
за своими любами, а я мол выше тебя стою... у меня мол муж!
   - Сам с ним спи, коли нравится, - злобно засмеялась Анна.  -  А  брю-
хо-то свое куда я дену? В исполком отнесу? - она с хохотом лезла на  не-
го, потерявшая скорбный облик матери, осатаневшая и  опасная.  -  Ах  ты
дрянь-дрянь! Что ж ты со мной, подлятник, делаешь, в омут гонишь?
   - Пустите меня, Анна Григорьевна, к исполнению  служебных  обязаннос-
тей, - сказал в этом месте разговора  Сергей  Остифеич  и,  пооттолкнув,
прошел прочь. Но походка его была уже  не  прежняя,  играющая,  фельдфе-
бельская, а какая-то ускоренная иноходь.
   С этого удара преломилась надвое Аннушкина душа. Перед мужем затишала
Анна, жадно ждала его окрика, гневного хозяйского рывка: гнев сулил про-
щенье. Егор молчал, уединяясь в работу, травя жену молчаньем.
   Даже свекровь пожалела Анну, - оценила баба бабью же изменную  тоску.
На задворки, после пригона скотины, пришла мать к сыну. Пилил с утра ка-
кие-то плашки Егор. Подойдя, мать почесала переносье.
   - С чего это ты распилился тут в темноте? Лучше  бы  вон  сковородник
насадил аль лопатку... Хлебы эвон нечем доставать.
   Пуще, рывчей заходила пила в узкой Егоровой руке.
   - Подержи вон тот край, - приказал сын, останавливаясь вытереть испа-
рину со лба. Слышалось в его голосе и  неутолимое  желание  чьего-нибудь
сочувствия, и вместе с тем предостережение от него. - Вот допилю...
   - Аннушка-те... - начала-было мать, коленом придавливая полунадпилен-
ный брус.
   - А ты молчи!.. - визгнул сын, на всем ходу останавливая  пилу,  даже
скрипнула. - Вы, мамынька, коли не хотите со мной дружбу терять,  вы  со
мной об этом не заговаривайте. Чтоб это в последний раз! Тут,  мамынька,
вся жизнь обижена. Вся кровь, мамынька, горит, а вы прикасаетесь...
   - Да ведь как, Егора, молчать-те! В дому как в гробу. Да ведь  и  что
мне, разве ж я сужу? - испугалась она, увидя устрашающие глаза и  дрожа-
щие губы сына.
   Он допилил и, сложив разделанные брусья в угол, принялся  остругивать
один из них. Мать стояла возле.
   - Кто ж так делает?.. Сперва пилил, а потом стругаешь. Наоборот надо,
- заметила мать. Она помолчала, наблюдая сына, и, когда  выискала  мгно-
венье, торопливо заговорила, пригибаясь и заглядывая к нему  в  лицо.  -
Егора, а Егора!.. Ты б ей хоть уж волосы нарвал, аль кулаком бы маленеч-
ко... Что ты ее молчаньем портишь? Не портил бы, не плохая ведь.
   - Уйди! - закричал Егор и смаху ударил рубанком по самодельному верс-
таку. Со времени прихода мало  поправился  Брыкин  на  домашних  хлебах,
только как-то припухла нездоровая вялая кожа его лица. Тем страшней было
его лицо в бешенстве.
   Мрак повис над Брыкинским домом. Рос  Аннин  живот,  шептались  люди,
поспевали травы, подходил неостановимый уже удар. Вдобавок ко  всему  не
знал Егор Иваныч, кто стал ему поперек дороги к жене. У матери  спросить
совестился. "Стороной дойду!" - думал Егор и все  метался  с  топором  и
гвоздем, растравляя себя сбивчивыми догадками.  Пробовал  через  мужиков
добраться до жениной правды. Но слался Митрий на Авдея, а Авдей спихивал
на Евграфа - Евграф де сам видел. А Евграф молчал,  как  ушат  с  водой.
Видно было, что боялись мужики задеть кого-то. Все же одно  время  думал
Егор на Воровского председателя, Матвея Лызлова, пастушьего сына.  Но  и
тут не вышло: всего четыре месяца как женился вдовевший Матвей.
   Только возле Троицы разрешилось Егорово недоуменье. Понадобился Егору
Иванычу матерьял для деревянного ремонта. Было бы ему в лес и ехать, как
все, но не решился. А вдруг накроют, - "кто ты таков есть, лесной  вор?"
- "А я Егор Брыкин". - "А кто ты есть таков, Егор Брыкин?" - "А  я  есть
сын своих родителев". - "Ага, родителев сын? Значит  дезертир.  Кокошьте
его, товарищи!"
   Рассудя это со здравым смыслом, отправился Брыкин  за  разрешеньем  в
исполком. В исполкоме и ждала его правда.
 
   V. У Егора Иваныча закружилась голова.
 
   Жара стояла как в печи, и напрасно ошалелые от зноя куры искали  уце-
левшей лужи, чтоб попить, помочить гребешок и  опаленные  лапки.  Солнца
как будто даже и не было, средоточие жара находилось  в  самом  воздухе.
Висела какая-то солнечная лень и тонкая желтая истома над Ворами.
   Когда приближался к исполкому Брыкин,  встретился  ему  на  полдороге
Афанас Чигунов, шедший с косами. Он поглядел на Брыкина внимательно,  но
не спросил, здоров ли, далеко ли зашагал.
   - Вот к ним иду... Лесу хочу попросить для  капитального  ремонта,  -
само собою сказалось у Брыкина, и он остановился по необъяснимому стрем-
лению задержать свой приход в исполком.
   Афанас в ответ на это прикинул коротким взглядом Брыкина и остановил-
ся, уткнувшись глазами в рассохшуюся, цвета выметенного пола, землю.
   - Как глядеть!.. Ясно, дерево не колосина, за пазухой незамеченно  не
унесешь, - уклонился Чигунов и поковырял косьем ссохшийся катышок  конс-
кого навоза. - А только... что ж тебе по доброй-то воле  итти?  -  и  он
кивнул головой, намекая на что-то, Егору давно известное.
   - Да чего же мне и дома-то сидеть? - загорячился Егор Иваныч. - Что ж
я губитель какой или кулак там? В Красной армии был, а выйти из  дому  и
не позволено! Пулю в себе ношу! - добавил Брыкин робко,  но  места,  где
пуля, уже не указал.
   - Пуля дело не маленькое, гнет, одним словом, обремененного  труда...
- лениво согласился Афанас, выковыривая из колесины навозного жучка. Ру-
сые волосы его, добела обожженные солнцем, свисали на лицо. Брыкину  хо-
телось заглянуть ему в глаза, за скобку волос, знает ли, или только нап-
рашивается на бутылку угощенья. - Вот тоже сказать, и волк...  -  сказал
вдруг Чигунов, поднимая глаза.
   - Какой волк?.. - нахмурился глупому слову Егор Иваныч. -  К  чему  у
тебя волк?
   - Волк-те? А вот у отца зарок был: не затрагивай волка попусту, а  уж
бросился, так прямо в шею кусай.
   Брыкин пристально глядел в Афанасово лицо. Лоб у Афанаса был  большой
и тяжко висел над несоразмерно маленькой, какой-то бабьей, нижней частью
лица. Глаза высматривали из глазниц хитро и зорко,  только  они  одни  и
посмеивались. Брыкин догадался, о чем думал Афанас.
   - У меня вот таким же манером... братишко недавно прибыл. С Андрюшкой
Подпрятовым... приятель тебе? Я к нему разом - пачпорт  покажи.  У  него
тоже, пачпорт-те, вишь, берестяной, а бересто-т с березы еще не  слупле-
но... А береза-т еще не выросла! Я им обоим и наказал: гуляй, говорю,  в
лесах. Лес человеку очень, говорю, пользительно. Вырой себе ямку и  живи
в ней.
   Брыкин озлился и насильственно заулыбался:
   - Должно, шарик у меня не работает. Ты прости, дядя Афанас, а  только
речь твоя мне не по разуму! И куда ты клонишь - не пойму. А лес мне  ну-
жен, так и знай... перерубы все подгнивают. Опасный ты, дядя Афанас, че-
ловек!
   И он крупным, нарочитым шагом дошел до исполкомского крыльца.  Испол-
комский дом, когда-то Сигнибедовский, рублен был на старозаветный манер,
неистовствовала пестрота раскраски. У крыльца стояли, привязаны, две ло-
шади, правая - статная кобылка под седлом. "Не вернуться ли?.." -  тоск-
ливо мелькнуло последнее соображение. Но, ощутив на спине у себя насмеш-
ливый взгляд Афанаса Чигунова, Егор Иваныч, грохая сапогами, поднялся на
крыльцо и с остервенением распахнул вторую, в сенях, дверь.
   Его охватила духота тесной каморки. Вокруг стола,  за  которым  бойко
поскрипывал пером семнадцатилетний парнишка, председателев  сын,  стояли
мужики. Их было шестеро. И у всех шестерых на лицах было написано озабо-
ченное непониманье, даже виноватость. У одного из  них  как-то  особенно
понуро выглядывал грязный клок из дырки на штанах.
   Окна были закрыты. В мутное стекло, густо засиженное  разным  насеко-
мым, гудливо билась озверевшая синяя муха. Она искала выхода, но  выхода
ей отсюда не было. Отсутствовал здесь обычный избяной дух, и воздух, ка-
кой-то серо-желтый, пахнул чем-то махорочным, солдатским.
   Егор Иваныч прошел мимо и уже без прежней решимости взялся за  скобку
следующей двери.
   - Вам куда, товарищ?.. - сорвался с места председателев сын, второпях
бросая ручку на стол и изобразив возможную строгость  на  безусом  своем
лице.
   - Да я, Васятка, к папаше твоему... Хочу вот леса попросить, не  даст
ли, - откровенно признался Брыкин и стал какого-то палевого оттенка.
   - Тут Васяток нет, тут общественное место, - бесстрастно отразил  Ва-
сятка. - И папаш тут тоже никаких не имеется! И вообще, товарищ... -  он
не договорил, охваченный пожаром нестерпимого смущенья.
   - Ну, уж прости дурака, - съязвил Брыкин, манерно кланяясь в пояс.  -
Не знаю уж, каким тебя благородием и свеличать! Люди, сам  знаешь,  тем-
ные!.. В отдалении живем! - Брыкин так смешно подергал  всем  туловищем,
словно вытряхивал себя из себя самого, что мужики,  все  шестеро  разом,
засмеялись лениво и добродушно.
   - Я тебе не благородие, Егор Иваныч... как мы все обитаем землю, тру-
довой одним словом... - путался Васятка. - И потом, эта дверь в  цейгауз
ведет, а к председателю вот сюда! - и  он  сам  отворил  перед  Брыкиным
дверь.
   - Садись уж, записывай... трудовой! Сенокос ведь! -  сказал  один,  с
дыркой на штанах.
   - Ты нам вот зимой поболтаешь, дремоту разогнать! - прибавил беззлоб-
но другой.
   Егор Иваныч слышал это, но уже не смеялся вместе с мужиками. Он  про-
лез в дверную щель как-то боком и остановился посреди комнаты.
   Здесь было покойно, просторно и хорошо. За открытым окном стояли  яб-
лони в цвету, - Сигнибедов был хозяйственен. Отраженное в глянцевой  зе-
лени яблонь солнце было так сильно, что и на лицах людей, и на всех нем-
ногих предметах здесь смутно и приятно поблескивал прохладный  зеленова-
тый отлив. Эта зеленоватость и придавала комнате какую-то необычную чис-
тоту, вначале даже непонятную для глаза. Впечатление  чинности  создава-
лось огромной и плохой литографией Ленина, висевшей в красном углу.
   У левого окна, закрывшись газетой, сидел большой размерами человек  в
гладких военных сапогах. Лица его не видел Брыкин, зато виден был  толс-
тый перстень на крупном пальце, придерживавшем газетный лист. Брыкин  не
обратил на него особенного внимания,  более  привлеченный  другим.  Этот
другой, военный комиссар соседней волости, разморясь от жары и изнемогая
от зевоты, забавно ловил мух на собственном колене. При появлении Брыки-
на он как раз бросил обескрыленную муху под лавку и, встав, закурил  па-
пиросу, торчавшую у него за ухом, в запасе.
   - Ну, я поехал, Матвей Максимыч, - сказал он, вытискивая сквозь  зубы
струйку дыма. - Я к тебе вечерком заеду, жара спадет... В Попузине-т все
Петр Васильич сидит?
   - Петр... - сказал председатель и рассеянно позевнул.
   - Ну вот, я тогда к Петру Васильичу поеду...
   Сам председатель был бос и сидел за столом, на котором поверх  вороха
газет лежала крохотная восьмушка серой бумаги. В нее и  вписывал  Лызлов
тугие свои соображения, тыча время от времени пером в  чернильный  пузы-
рек. Пузырек этот, засоренный мухами, давно иссяк и напрасно тщился ныне
дать хоть каплю чернильной влаги пересохшему председателеву  перу.  Тер-
пенье Матвея Лызлова было неистощимо: он стряхивал с пера черную пакост-
ную тину прямо в угол и с прежней настойчивостью лез в пузырек. Писал он
медленно, водя по бумаге с нарочитой осторожностью, точно боялся  нелов-
ким нажимом порвать бумагу или проломить стол и даже самый  исполкомский
пол. Дыхание он задерживал, так что порой прорывался из его мощной груди
тоненький приглушенный свист. Было чудно и хорошо наблюдать за ним,  как
он дрожащей от силы рукой преодолевает восьмушку  бумаги.  Даже  и  Егор
Иваныч, остановясь перед столом, почуял какую-то непреодолимость в  пас-
тушьем сыне. Он подождал, пока Лызлов не дописал до конца.
   - Чего тебе? - спросил Лызлов, тяжело дыша разинутым ртом на  печать,
чтоб отчетливей приложилась к бумаге.
   - Да вот, лесу бы мне, Матвей Максимыч. Пятерику бы штучки  три...  -
заторопился Брыкин. - Разрешенье бы!
   - Лесу, - задумчиво сказал Матвей Лызлов. - Откуда же я его дам тебе,
лесу?..