валенке. - Дозвольте прикурить! - и
теперь почти весь втянулся с незакуренной цыгаркой в окно.
   Все увидали. То был среднего роста, уже не парень, с  залихватски-па-
левым цветом лица. Светлые усики казались прикленными  к  верхней  губе,
такое было в них удальство. Подбородок чисто выбрит. Фуражка его,  замя-
тая и старого образца, чудом держалась на затылке, а на лоб приспускался
гладкий завиток русых волос. Прикурив у Половинкина, он спокойно  и  без
тени усмешки оглядел всех сидящих вкруг стола, свистнул, лихо  козырнул,
и сразу его не стало.
   Половинкин собрался-было продолжать свои рассуждения о  необходимости
обыска, но поперхнулся словом, пугаясь оцепенелого вида остальных.  Чме-
лев переглядывался с Лызловым, Муруков никак не мог  вытащить  ручки  из
чернильного пузырька, точно держал ее пузырек зубами. Прочие  имели  вид
такой, словно собирались вспорхнуть и улететь.
   Первым пришел в себя Лызлов, выругался и вылетел за дверь. Слышно бы-
ло, как кричал он что-то часовому, и как побежал часовой за  угол  избы,
на ходу щелкая затвором.
   - ... в чем дело? - спросил Половинкин, обводя оставшихся глазами. По
мясистому лицу его разом пролегли четыре черных складки.
   Никто ему не ответил. Все настороженно ждали  выстрела,  но  выстрела
так и не последовало.
   - Так как же?.. - повторил Половинкин, дыша с открытым ртом.
   - Вот те и как же! - заворчал Чмелев. - А ты знаешь, кто у тебя  при-
куривал?
   - Ну?.. - насторожился продкомиссар.
   - Мишка Жибанда... собственной личностью! - отвечал  Чмелев  и  пошел
затворить окно.
   Тут вернулся Лызлов и неуверенно встал у притолки.  Первое,  что  ему
бросилось в глаза - Половинкин пересел от окна,  и  теперь  позади  него
приходилась стена. Это он увидел, и об этом не промолчал.
   - Стрелять, Сергей Остифеич, будут, так и сквозь  стену  достанут!  -
громко сказал он. - Вертеться теперь нечего, стой до конца! - и, подойдя
к столу, полез без спросу за махоркой в Половинкинский кисет.
   ... К ночи заболоклось небо. Ночь вышла душная, темная, не спокойная.
Рассвет не принес облегченья. Тучи, словно из гор их вывернули,  кремне-
вых цветов, налезали друг на друга. Не упало из них ни капли на  истрес-
кавшиеся поля. Где-то за тучами неслышно переползало солнце в знак Льва.
Был канун Петрова дня. Цвела рожь. Мужики спешили покосом занять  пусто-
порожнее время между Петровым днем и Казанской. Рожь выходила ранняя. На
Курьей пойме, в виду Попузинских косцов, косили Воры с самого утра.
   Уже четвертина скошена была, когда поустали...  Присев  кто  на  чем,
развязали узелки, стали есть. Вместо шелестящего посвистывания кос побе-
жали по лугу тихие говорки, но смехов среди них не было. В этот  день  к
Дмитрию Барыкову  приставала  Марфушка,  чтоб  замуж  взял:  "возьми  да
возьми. А плохо говорю, так я молтать буду"... К этому времени усилилась
в дурьей голове истовая вера в грядущего к ней жениха. Только бы и  пос-
меяться над ней, кудлатой и седой, над постылою всем босотой ее, над  ее
несвадебным нарядом - холстинная твердая юбка цвета белой лесной  плесе-
ни. Было не до смехов.
   Поприслушаться к говоркам - со страхом услышать: в шумную  половодную
реку грозили сбежаться малые ручейки. Говорили словами,  какими-то  иск-
ривленными до неузнаваемости, маловнятными, но каждое слово таило в себе
темный смысл. Двое громче всех спорили: Лука Бегунов и Ефим  Супонев.  К
ним подошли послушать и сами незаметно для себя вплелись в  спор.  Через
десять минут гудело то место криком и руганью. Собственно говоря,  спора
и не было, все на одном и том же стояли согласно, но нужно  было  сердцу
дать волю гнева, а горлу - крик. Какой-то мужик  в  веревочных  шептунах
лез, посовывая в воздух кулаками, напирал на Прохора Стафеева,  чертыха-
ясь и вопя.
   - ... нельзя! Этак нам никогда из кнута не выйти...
   - Умных людей надо ждать! - стоя прямо и твердо, упирался Стафеев.  -
Тинтиль-винтиль, из палки не выстрелишь!
   - Умные-те все с голоду подохли. Мы уж сами! -  налезал  в  шептунах,
усиленно суча кулаками.
   - Да как же! - метнулась на Прохора баба, решительно проталкиваясь  в
самую средину людской кучи. - Уродилась у мене на полосе-те лешая щетин-
ка! Ее не замолотишь!.. Ячмени совсем не колосятся. А рази они  мне  да-
дут? А я сама десята! Вот ты и смекай!. Как же мне отдать-то!
   - Так ведь отдала же! - сипло задорила другая баба, с носом в пол-ли-
ца.
   Уже получалось подобие схода.  Стихало  на  минутку,  но  возгоралось
вновь. И снова наскакивали друг на друга мужики,  замахивались  впустую,
отскакивали, кружили все неистовей. Природа  затихала,  прислушиваясь  к
бурлящему гуду человеческих душ. Тут в самом разгаре кто-то  за  спинами
мужиков сказал чужим голосом: "смену надо"...
   Слово это, произнесенное с твердостью, хлестнуло  как  удар  ветра  и
сразу заставило умолкнуть гул почти всего луга. Медленно, точно  боялись
свихнуть шеи, поворачивали головы назад мужики. Вблизи никого  не  было,
зато дальше, держась за тощую полевую рябинку левой рукой,  стоял  Семен
Рахлеев. Как больной, он глядел со сдвинутыми бровями куда-то поверх лю-
дей и луга, куда-то в пасмурные обширности неба, откуда  нависала  почти
отвесная туча. Не сводя глаз с Семена, мужики стали отступать  от  него,
пятясь задом.
   Вдруг он сорвал с себя картуз и резко, -  словно,  отчаявшись,  землю
самое в поруки себе призывал, - ударил им оземь.
   - Э-ей, серячки!! - услышали первый его призыв мужики и увидели,  как
выдался он грудью вперед, точно ставил ее под удар. - Хочу  вам  расска-
зать, за что я Петьку убил...
   Слова у Семена были все какие-то подрагивающие, подрагивали  и  губы.
Он уже не останавливался в начатой речи. Рябинка, зажатая в его  кулаке,
покорно потряхивала листьями при каждом его словесном  нажиме.  На  лицо
его, если бы вблизи стояли, было бы трудно глядеть мужикам.  Нестерпимой
болью, как у Федора Стратилата, осенилось его лицо. Он и сам  не  помнил
потом, о чем говорил, потому что говорил как в бреду, но выходило склад-
но, - как если бы с косой шел по цельной траве.
   Понуро стояли мужики, слушали с неслыханным вниманьем, хоть и не было
ни одного сладкого слова в Семеновой речи. Промежутки молчанья в ней бы-
ли как бичи: такими сгоняет воедино разбредшееся стадо пастух. Осью было
то, о чем неумолчно болели Воровские сердца, Зинкин Луг,  а  вокруг  оси
вертелись все малые и немалые колеса:  и  ненасытный  город,  и  прежний
опыт, и грядущая расправа за убитого Гусака.  Первоначальное  подозрение
мужиков, что хочет Семен взбаламутить мир, чтоб  собственное  злодейское
дело мирским грехом покрыть, теперь рассеялось само собой. - Вдруг  зап-
лакала маленькая девочка, держась за  материн  подол.  Заплакала  потому
лишь, что особенно напряженно молчал ее отец, тяжко  опершись  на  косу.
Услышав плач ее, мужики неожиданно загудели, чтобы потом так  же  неожи-
данно затихнуть.
   ... Именно затишье наступило в Ворах. На улице никто не  показывался,
назначенных яиц никто не принес. Уже неписанно была объявлена война,  но
обе стороны молчали, выжидая ходов противника. Поп Иван Магнитов, прики-
нувшись трудно-болящим, не служил никакой службы  даже  и  ради  Петрова
дня, хоть и грозили ему чреватые последствиями  мужиковские  недоуменья.
Даже ребятам своим воспретил Иван Магнитов выбегать на  улицу,  чтоб  не
напоминать о существовании в Ворах Магнитова Ивана.
   В неменьшей тревоге пребывал и исполком. Дважды ездил Сергей Остифеич
в Чекмасово, на телефон, чтоб сговориться с уездом. Провода, пущенные по
деревьям, оказались перерезанными. Из  проводов  наделала  себе  летучая
братия невиданные запасы балалаечных струн. И в тот день, когда, отчаяв-
шись совсем, в третий раз отправился Половинкин в Чекмасово, весело зве-
нели на девяти дезертирских балалайках те самые советские провода.
   ... Там, в лесу, выходил на средину пушистой лесной полянки  долгоно-
гий верзила Петька Ад. Он обхватывал себя самого длиннющими руками, под-
бирал полы рваной шинели и, с прыжка, укоротившись в росте, такого  пля-
сака показывал, что у толстопятого пензяка Тешки, первого плясуна у себя
в Пензенской, зеленело от зависти в глазах.
 
   XII. Удар.
 
   Ввиду того, что не только яиц, но и яичной замены  никто  не  принес,
был предпринят обход по избам. Исполкомская комиссия, в составе  продко-
миссара, Матвея Лызлова и красноармейца, вышла после обеда  второго  дня
из исполкомской избы и направилась на Выселки, откуда предполагалось на-
чать. По настоянию продкомиссара выход был сделан без  оружия,  чтоб  не
будоражить зря мужиковского воображения. Только красноармеец был снабжен
винтовкой, ибо, будучи без винтовки, он скорее  возбудил  бы  подозрения
мужиков. В той крупной игре, какая началась всего несколько дней  назад,
это было не только неудачным, а и бессмысленным ходом чрезмерно  размяк-
шего сердца. Этот необдуманный шаг и поверг наземь зловещую тишину  того
дня.
   А день выпал удушающий. Низкой облачной паутиной был заткан  небесный
свод. Парило. В безветренных полях никли цветы: даже и цветам нечем было
дышать.
   ... Кура от века бабьей птицей слыла. И едва  пронизала  Воры  весть,
что пошли обходом исполкомщики, побежали бабы к ним навстречу, наспех  -
на щеколды и засовы затворяя дома. Мужиков нигде  видно  не  было,  один
только высокий бабий стон стоял на широкой улице  села.  Бабы  бежали  с
пустыми руками, но гневные, встрепанные, похожие на наседок,  вспугнутых
с гнезда.
   Продкомиссар шел небыстро, немного поотстав от Лызлова с красноармей-
цем, ушедших вперед. Их окружили и разъединили бабы,  разевая  в  ярости
рты, гулкие как печные горшки.
   - Нет тебе яиц! - кричало несколько баб хором. Их предельное  возбуж-
дение делало их опасными даже и для взвода  солдат,  а  тут  было  всего
трое, безоружных. - Грудные ребята у нас осолодку  жрут...  а  мы  тебя,
зевластого, яйцами кормить станем?!.
   - ... раззор, раззор! - безостановочно выла какая-то, напрасно силясь
прорваться к продкомиссару сквозь непроницаемое кольцо баб.
   Бабы оттирали баб назад и сами лезли на продкомиссара, который терпе-
ливо повертывал голову то в одну, то в другую сторону. Какая-то,  кривая
и бесстыжая, со сбившимся назад платком, кричала  пронзительно  в  самое
его ухо, опираясь на его же плечо:
   - А у меня вот петух сломался... кур не топчет совсем! Дедку  что  ль
закажу, чтоб кур топтал?..
   Комиссар не слышал, а когда услышал, то потер себе лоб, чтоб понять и
вдуматься - мешал крик. А когда добрался до  смысла  петуховой  поломки,
стало уже поздно. Бабы, атаковавшие двух передних, очевидно были злей  и
упористей. Напрасно Лызлов и шуткой и угрозой и щипком за  мужнее  место
силился отбиться от бабьего напора. Волна все подымалась, и  уже  нельзя
было уйти из-под волны.
   Тут Фетинья, которая жгуче крапивы и горчей полыни, подхватила  куру,
запутавшуюся в бабьих подолах и напрасно искавшую выхода, и смаху кинула
ее красноармейцу в лицо. Это случилось быстро. Тот не успел  остеречься,
куриная лапа попала ему прямо в глаз. Он  зашатался,  зажмурился  и  не-
вольно отпихнулся от баб винтовкой. На беду, в  сутолоке  бабьего  бунта
находилась и безвредная Рублевская молодайка, - ходила на шестом месяце.
Удар пришелся ей в живот. Она высоко и нелепо взмахнула раскинутыми  ру-
ками и с пронзительным криком "убили" повалилась на земь, среди  рассту-
пившихся в ужасе баб.
   Вопль Аксиньи Рублевой был как бы молнией, гром  не  замедлил.  Сотня
бабьих голосов подхватила Аксиньин вопль. Улица стала пустеть, бабы раз-
бегались. И точно только этого последнего сигнала и ждали мужики. В под-
воротнях, в плетнях, в углах и закоулках заворошилось живое и рассержен-
ное. Мужики бежали с кольями, косами и  топорами.  Вынесся  откуда-то  и
Егор Брыкин. Блестя полоумными глазами, он волочил за  собой  шестерину,
взмахнуть которой все равно у него не хватило б сил.
   - В колья... На тетку Комуну в колья!! - трубным голосом завывал Сиг-
нибедов и несся снизу в распахнутой жилетке, обливаясь потом и вытаращив
глаза.
   - ... о-о-о!.. - ревел Гарасим черный и несся с колом сверху, взмывая
пыль гулким топом яловочных сапог.
   Все трое - Лызлов, красноармеец и продкомиссар, -  сбившись  в  кучу,
оцепенело глядели вокруг себя. У Лызлова, как от великой  боли,  оскали-
лись зубы, и был жуток желтый оскал крепких его зубов. Продкомиссар  тер
себе подбородок, бормоча что-то непослушными губами. А  третий,  зажимая
ладонью подбитый глаз, с ужасом глядел уцелевшим глазом на бабу,  повер-
женную во прах, на лежавшую рядом с ней винтовку. Красивое лицо Рублевс-
кой молодайки синело и зверело от судорог. Отовсюду приближались.
   - ... что ж это вы, товарищи, бабу мою обидели?  -  ядовито  прошипел
кто-то сзади.
   Они обернулись все трое. Тут-то и наскочил на них верхним  ястребиным
летом Гарасим черный.
 
   XIII. Воры гуляют.
 
   Сергей Остифеич провел весь тот день до самого вечера в Чекмасове.
   Телефон не действовал, но в трубке как-то звенело, словно  кто  подд-
разнивал с другого конца порезанного провода. К вечеру  Сергей  Остифеич
затянул ремень на шинели потуже и выехал в Воры. К этому времени уже со-
вершенно сложился у Сергея Остифеича план: надо заехать в Воры, за бума-
гами и с каким-нибудь поручением уезжать в  уезд  от  начинающихся  бес-
чинств... Ехал он не спеша, потому что небезопасно было шуметь по темени
возле этого края Кривоносовых болот. По-разному шалила в этом месте  ле-
тучая братия над проезжими. А лошадь у Половинкина была белая: - хорошая
цель и по темноте. В одном повороте дороги Сергей Остифеич даже соскочил
с лошади и вел ее на поводу, пока  не  миновал  подозрительный  осинник.
Сергей Остифеич был прав: уже не храбрость, а глупость - подставлять се-
бя под баловную пулю незнакомого удальца.
   С самого начала Попузинского луга ударил по Сергею  Остифеичу  ветер,
донес всплески дальнего набата. Место тут было очень просторное.  Сергей
Остифеич вскочил в седло и хлестнул лошадь. Воры, окруженные лесами,  не
были видны Сергей Остифеичу: Сергей Остифеич подъезжал с  юга.  Тут  ему
показалось, что видит на облаке отсвет огня. Причина набата стала  ясна.
Опасности не предвиделось. Сергей Остифеич еще раз подхлестнул кобылку.
   С опушки, ближней к Ворам, стало видно: пожар, - очевидно  горел  ка-
кой-нибудь из крайних домов. "Разойтись пожар не может, ветер  не  в  ту
сторону. А вместе с тем и хорошо: вниманье мужиков хотя бы временно отв-
лечется на пожар. А там, может быть, и совсем схлынет,  рассеется  мужи-
ковское волненье. Недолог мужиковский гнев!" Так думал Половинкин,  тря-
сясь в седле. Набат стал опять слышен. Исступленно и  без  сопровожденья
малых колоколов, бухал большой, в суматохе  утерявший  все  свое  досто-
инство старшинства. "Должно быть, Пуфла горит!" - подтвердил свои догад-
ки Половинкин и в третий раз подогнал коня.
   Он приближался к Ворам бесшумно, тонули в глубокой пыли стуки  копыт.
И вдруг перед самым селом стало жутко. Он напрягся до багрового стыда  и
переупрямил страх. Привязав кобылку к перилам моста, он пеше добрался до
подъема холма. Попалось на пути подобие  водоотводного  рва,  Половинкин
переполз его. К этому времени стало совсем темно, приходилось итти почти
наощупь. Так, в темноте, он нашарил плетень крайнедеревенца. Жгучее, не-
осознанное любопытство охватило Сергей Остифеича, - вот так же в царскую
войну, когда в темноте нужно было миновать вражеский  дозор  или  черный
наблюдающий глазок пулеметного гнезда. Это  было  любопытство  здорового
человека к смерти. - Приникнув к плетню, выглянул.
   Несмотря на потемки, улица была вся видна, освещенная лохматым светом
пожара. Горела исполкомская изба, стоявшая чуть-чуть  на  отлете.  Ветер
затих, и огонь выпрямился. Дыма не было, целые рои небыстрых искр порха-
ли по темноте. Красные сумерки стояли над селом. В улицах  царило  непо-
нятное оживленье. Вдруг оборвался набат. Кто-то, перебегая от дома к до-
му, кричал хрипло и властно,  из  последних  сил:  "Братцы,  оружайтесь!
Братцы...". Его призыву отвечал неровный гул.  Сергей  Остифеич  не  мог
оторвать остановившегося взгляда от горящего исполкома. Покорял его и не
отпускал итти этот огромный столб почти неподвижного огня.
   Упавшее сердце стучало мелко и часто.  Казалось  бы:  бежать  Сереге,
шпорить до крови белую кобылу, скакать с донесением в уезд. Но произошло
другое. Село встало под знак мятежа. Исполком горел. Все нити подчинения
его уезду были порваны. Половинкин ощутил себя освободившимся  ото  всех
недавних забот. Теперь он принадлежал себе самому. И целый вихорь осмыс-
ленных, здравых решений не одолел одного, неосмысленного. Что-то пошеве-
лилось в груди, и грудь вздохнула, и тотчас же где-то  там,  на  глубине
пощекоталось удивительное желание - быть там, посреди криков, смятенья и
опасности. Не отрезвленный и холодом ночи, он стал пробираться за околи-
цей к середине села.
   Вдруг, совсем вблизи, загромыхала подвода. Дорога освещалась  тем  же
огненным столбом. В свете его Половинкин узнал: Воровской поп, Иван Маг-
нитов, удирал на телеге, нагруженной доверху  поповским  скарбом  и  ре-
бятьем. Сам он сидел на пузатом комоде и держал на коленях,  в  обнимку,
самовар. После заворота дороги влево  все  это  стало  еле  приметно,  и
только в глянце самовара  предательски  торчал  красный  отсвет  пожара.
"Ага, бежишь!", с насмешливым волнением подумал Половинкин и  хотел  уже
продолжать свое опасное предприятие, но во время прижался к черной стене
мужиковской бани. В мимобегущей, темной и широкой фигуре,  спотыкавшейся
и падавшей, узнал Сергей Остифеич попадью. Она догоняла поспешающего му-
жа, задыхаясь и крича шопотом:
   - Отец, отец... поднос-те забыл! Возьми, накось, поднос-те... - так с
подносом, прижимая его к груди, и побежала она под спуск холма, напрасно
взывая к мужу.
   Движенье на селе необъяснимо усилилось. Горланили мужики, как бабы, и
бабы ругались, как мужики. Куриный  бунт,  куриная  смехота  разбухла  в
страшную тучу на всю округу. Ужасом и кровью  захлебнулись  Воры  в  тот
день. Временами, нежданная как соглядатай, перебегала оголившуюся полян-
ку неба луна и опять зарывалась в давящую мякоть облаков. И опять, как и
Половинкин, терзаемый смертным любопытством, выскальзывала на долю мину-
ты и опять пугливо пряталась. Было чему пугаться...
   Уже вошла в Воры всем количеством летучая братия, доселе укрывавшаяся
в лесах. Мужики встречали сыновей, бабы - мужей. Сигнибедов, разойдясь в
порыве заметавшегося сердца, потрошил напропалую остатки своей торговли,
сооружая угощенье чужакам. Есть никому не хотелось, пропала обычная жад-
ность к еде. Нужно всем было пить, стало красно в мужиковских глазах  от
сожигающей жажды. Пронырливостью Егора Брыкина  был  открыт  на  радость
всем целый самогонный завод в омшаннике у бабки  Мятлы,  повитухи.  Пили
дико и ковшом, и блюдечком, и прямо так - в прихлебку.
   Хмельным и шатким шагом вышел с одного конца  села  Дмитрий  Барыков,
неся за плечом гармонь. Возле колодца как раз столкнулся он с  Андрюшкой
Подпрятовым и Егором Брыкиным, приятелями давнего детства. Вышли  они  с
трех разных сторон, тоже хмельные, наобум, в неизвестность пьяной  тьмы,
а за плечами у обоих тоже повизгивало по гармони. - Брыкин пьяным только
прикидывался.
   Как столкнулись, так остановились недоуменно, разом, по-бараньи  выс-
тавив лбы.
   - Жену пришиб, - самодовольно сказал Егорка и, сорвав  картуз,  повел
им так, словно приветствовал теперешнюю свою  хозяйку,  самогонную  раз-
гульную ночь.
   - Ге-е... - проблеял Андрюшка. - До смерти?
   - Не, поучил только... - визгливо прохохотал Брыкин.
   Постояли они и еще немного, носами к носу. Где-то бегали, кто-то кри-
чал. Душило зноем, потому что заперли нахлынувшие тучи все небесные  от-
душины. Уже не луной, а зарницами поминутно вспыхивало небо, черное