и кого  он
шел в тюрьму.
   - Ну, хорошо, - спокойно и неумолимо сказал мрак. - Ну-ко, подвинься,
Сенька. Откуда ж ты узнал, что мы тут сидим?
   - Отец сказал, - откровенно сознался Петр.
   - Ну вот! Ступай, укради тогда у отца... -  в  голосе  Пашки  звучала
насмешка.
   - Что украсть? - недоуменно спросил Петр.
   - Да хоть часы укради... и принеси сюда. Вот и посмотрим дружбу твою!
   - Ну! - растерянно ждал Петр, ужасно краснея. А уж  работала  голова:
он открыл полог, отец спит, в головах у него тикают часы. Он возьмет их,
но отец проснулся. - "Чего тебе?" - "Хотел время посмотреть"...  Значит,
нужно будет перед тем остановить стенные часы  и  даже  отвести  стрелки
немного назад, для правдивости. Вдруг Петр отчаянно  встряхнулся.  -  Но
позволь, мальчик, логика-то где же у тебя?.. - спросил он,  сбрасывая  с
себя тяжкий дурман Пашкиных слов. Во рту у Петра вдруг стало  мерзостно,
словно заставляли его окурки жевать. - Я не понимаю, я совсем не понимаю
тебя!.. - торопливо затвердил Петр и еще шагнул вперед с вытянутыми  ру-
ками. - Дайте-ка мне сесть рядом... и давайте, поговорим.
   - Садись, - сухо произнес Пашка. По движенью воздуха Петр понял,  что
Пашка встал. - Пойдем, Сенька. И реветь довольно.  А  то  еще  хозяйская
картошка загниет...
   Молча, стороной, мальчики пошли из подвала. Хлопнула дверь. Петр  все
стоял, оторопев от удивления. Потом он услышал ширкающий звук  задвигае-
мого засова. Петр кинулся к дверце и сильно толкнул ее. Дверца, глухая к
его удару, как толстая чужая спина, не отмыкалась. Скользя на раздавлен-
ных картофелинах, Петр пошел в угол, где сидели мальчики. Там он нащупал
полурассыпанный мешок картофеля и сел на него, закрыв лицо руками. Мину-
ты через три он отвел руки, покачал головой и засмеялся.  Смех  его  был
добрый смех, зла в нем не было...
   А Пашку и в самом деле трепала простуда. Еще в подвале мутилась голо-
ва, а по приходе оттуда тотчас же охватил его бредовой полусон. В  ладо-
нях длительно и неровно жгло. Сеня убежал к Катушину, а Пашка все  стоял
в своем углу, перед койкой. Он прилег, и тотчас же сознанье его  потуск-
нело: словно вылили из стаканчика, и стаканчик  самый  разбили.  Дыханье
захрипело, точно в грудь поместили  большие,  свирепые  часы.  Виделось,
будто стены раздвинулись, потом лениво покачались, потом пошли на Пашку,
грозя смять. Будто не стены идут, а две тысячи черных  яловочных  сапог,
вразброд, гулко и шаркающе идут. И при каждом самом  мелком  приближеньи
их больнее бился всем телом Пашка, пуще яря боль в руках.
   ...А вот уже и нет стен, а будто пойма. Сенокосят бабы, а Пашке всего
восемь лет. День ладный, жаркий. Солнце висит над  самым  теменем.  Небо
сине до черноты. Восток грозит дождем. Рядами  идут  осоловелые  бабы  и
бойкое гуторливое девье. Ребятишки - и Пашка вместе с ними  -  рыщут  по
стежкам, выискивая ягоды.
   Разморило солнцем Марфушку-дурочку. Рваный белый  платок  на  румяные
щеки приспустив, глаза сощуря, заходила с опушки Кривоносова бора, шла -
как играла. Мерно выдавались плечо и грудь  на  взмахе,  мерно  вздыхали
травы, поникая под острым косьем. Тут Пашка перед ней, стоит и  в  траву
смотрит.
   Марфушка ему:
   - Недоброй, отойди!
   А Пашка и не слышит. Марфушке  прозванье  в  Ворах  -  Дубовый  Язык.
Опять:
   - Уходи-т я тебе сказала, аль нет? Вот я тебя котой!
   Пашка в те годы задорен был:
   - А не подкосишь!
   - Ан и подкоту!
   - А ну, подкоси!..
   Марфушка взмахнула косой и зубом скрипнула. Пашкин крик был необычен,
словно лошадь вздумала закричать. Выглянула из-под  платка  Марфушка:  и
впрямь подкосила паренька; из ноги его, повыше бабки,  красная  ручьится
кровь.
   Лоскутьем рубахи перетягивали Пашке ногу,  несли  на  рогожке  домой.
Сознанье Пашкино померкло. Потом ночь. Избяная  духота  пахла  телятами.
Мухи бились в потолок. Возле сидел Сеня и совал  в  почернелый  от  муки
Пашкин рот кислый квадратик карамельки, сворованный с недавних помин  по
деревенском богатее. Все забыл Пашка, все съедает, как ржа железо, тупая
человеческая боль.
   - Пашка... - говорит тихо Сеня, кладя руку на Пашкин  лоб.  Но  Пашке
тошно, Пашка молчит.
   - Пашка! - грубее говорит Сеня и тычет перстом в увлажненный  испари-
ной Пашкин лоб. Пашка сердится, глотает скудную слюну, открывает глаза.
   Сеня в жилетке и с бородой, глаза злые. Бреда Пашкина  сразу  как  не
бывало. Только непокорно слипаются глаза. Только руки: словно на кусочки
порублены, и каждый в отдельности горит. Непонимающе, пристально смотрит
Пашка в переодетого Сеньку и вдруг, догадавшись, испуганно  отмахивается
перевязанной рукой.
   - Успеешь, говорю, выспаться, - говорит ему Быхалов. -  Петр  где?  Я
его за вами посылал.
   Пашкина память просыпается лениво. Пашка морщит лоб,  рот  его  тогда
открывается сам собой.
   - В подвале он...
   - В подва-але?.. - топырит губы Быхалов. Бровь у него бежит вверх не-
доуменным смешком. - Что же ему там делать?..
   Быхалов берет с полки прокопченую семилинейную лампчонку  и  отворяет
дверь в сенцы. Пашка слышит, как осторожно  спускается  хозяин  по  сту-
пенькам, потом отодвигает засов подвальной двери.
   - Петр... Петруша!.. - кричит он в глубь подвала. - Ты здесь? а?
   Ответного голоса Пашка не  слышит.  Разгоряченное  воображение  Пашки
подсказывает: Петр вышел из подвала, подслеповато щурится  на  коптилку,
протирает глаза длинными своими ладонями, улыбается, молчит.
   - Как попал сюда?.. - отец. - Деньги, что ль, заперся выделывать. Кто
тебя запер?
   - Да я сам... нечаянно, - смеющийся голос Петра  особенно  ненавистен
Пашке.
   - Дак ведь не мог же ты снаружи запереться, чего ты мелешь!
   - Наверно мальчики подшутили, -  сознается  Петр.  -  Особенно  этот,
старший. Ужасно недоверчивый народ, папаша! - И опять, слышно, Петр сме-
ется.
   Быхалов-старик выжидающе молчит, потом сурово подымает голос:
   - Ну, а если бы он тебя по морде хватил... ты тоже смеяться бы стал?
   Близкая к Пашке дверь скрипит. "Ага,  каменная  стена  приближается!"
Пашка в мучительный клубок сжимает свое четвероугольное тело и материной
кофтой, в которой приехал, закутывает голову: темя. В рот ему попала вы-
бившаяся пакля. Пашка отфыркивается в духоту кофты и ждет.
   ...Снова, вперемежку, дикой, раздирающей  глаза  каруселью,  несутся:
пойма, Марфушка с косой, кровь, рассыпанные ягоды, мухи,  Сенька.  Пашка
тужится и преодолевает бредовую карусель. Звук шага совсем  близок,  за-
молкает рядом.
   - Что ты хочешь с ним делать? - слышен Пашке тревожный вопрос Петра.
   Старик, не отвечая и сопя, ищет щелку в кофте. Пашка  ворочается,  но
холодная, огрубелая рука Быхалова протискивается к самой голове и,  при-
норовясь, хватает за ухо. Петр меняется  в  лице,  глаза  его  расширены
страхом за Пашку. Собственный язык раздражает его, как тошный кляп.
   В то же мгновенье Зосим Васильич вскрикивает, более от испуга  неожи-
данностью, чем от боли. Он растерянно трясет рукой, а на конце  его  ми-
зинца повисает темная капелька крови.
   Сам Пашка уже стоит ногами на койке, готовый броситься, прижавшись  к
стене. Его влажные блестящие зубы, только что прокусившие хозяйский  па-
лец, ждут еще кусать... Лицо его смутно и серо, но  румянец  бьет  дико,
как осенний закат.
   - А, вот как! - мычит Зосим Васильич и жует губами, обсасывая  палец.
- Ну, слезай. Стоять тебе там нечего.  -  Он  идет  к  кровати,  достает
из-под подушки клеенчатый бумажник, -  в  нем  Пашкина  метрика.  Кстати
обертывает палец в красный носовой платок. - Собирайсь, - решительно ко-
мандует он.
   - Куда?.. Куда ты его гонишь? - вступает в разговор Петр. Лицо у Пет-
ра смятое, почти умоляющее, но Быхалову не до Петра.
   Пашка набивает в линялую, застиранную до дыр  наволоку  свой  убогий,
проштопанный пожиток. При каждом движеньи его перебинтованных рук,  тело
его неуловимо содрогается.
   - Да ведь ночь же!.. - в отчаяньи за Пашку говорит Петр и делает  не-
определенное движенье рукой, поясняющее, как темна и неприютна  весенняя
ночь.
   - Не мешай, - властно говорит старый Быхалов. - Тут  не  игрушки  те-
бе... Тут жизнь!
   Одновременно Пашка выступает вперед:
   - Вы засуньте пачпорт-то в карман мне, - просит он сипло.  -  У  меня
руки... не действуют... - и выставляется боком, где карман.
   - Вот что, братец, - не сразу начинает Быхалов, меняя оттенок голоса.
По губам Пашки бежит тонкая  струйка  насмешки,  Зосим  Васильич  как-то
меркнет лицом. - Ведь ты, братец, этак-то и убивать возможешь.  -  Слова
Быхалова нетверды. - А в том, что поучить тебя хотел, особой обиды  нет.
И сам вот так же учен был. Чем больше, братец, по горбу бьют, тем больше
горб и стоит... Причащался ведь я нынче, - прибавляет  он  через  минуту
совсем упавшим голосом.
   - Прощенья проси! - заплетаясь языком от  волненья,  шепчет  Петр.  -
Мальчик, проси прощенья... и все кончено, ну!
   - Сам проси, коли охота напала, - весь дрожа говорит Пашка и в  изне-
моженьи закрывает глаза.
   - Ах, ты вот как!! - Быхалов-отец хватает себя за горло, как  в  при-
падке удушья. - Вон пошел, злыдень... чорт! Вон...
   Мерно покачиваясь на хромую ногу, Пашка идет к двери.  Узел  свой  он
прижимает к груди как-то локтями. С порога оборачивается:
   - Там за вами еще полтора рубля оставалось... Сеньке отдайте.
   - Постой, постой... Я тебе сразу выдам, - спешит Зосим Васильич.
   Но Пашка уже ушел. Дверь притворена не плотно. К ногам бежит морозный
холодок. За окном полная ночь.
   ...Попозже, через час, Петр перед тем, как ложиться спать, заходит  к
отцу и садится в ногах. Тот лежит по-прежнему, одетый, немигающий. В го-
ловах у него как-то особенно подмигивающе и нравоучительно тикают часы.
   - Пришел?.. - жестко спрашивает отец. - Ну, посиди,  посиди  у  меня.
Вот так мы и живем, Петруша. Варимся, и поблагодарить некому. Ишь проно-
сились штиблеты-то твои, песок в них и то не удержится! -  замечает  он,
глядя на свесившиеся, худые и длинные ноги Петра. - Отнеси завтра к  са-
пожнику, походи в моих пока...
   - Папаша, - мягко прерывает его Петр, обводя пальцем каждый квадратик
лоскутного отцовского одеяла. - Я вам сказать хотел, времени вот  только
все не выходило... Меня не совсем еще выпустили. Через две недели второе
дело будет слушаться...
   - А-а, - холодно внимает отец. - Тянет тебя в тюрьму, Петруша. Жрать,
что ли, тебе на свободе нечего?
   - Мне-то есть что, - с мягкой настойчивостью отвечает Петр. -  Хотим,
чтоб все, папаша, жрали...
   Они сидят, не глядя друг на друга. Вдруг Петру кажется, что он сказал
грубость. Длинноносое лицо его бледно краснеет.
   - Папаша... я и позабыл вас этово, ну вот... с ангелом-то поздравить.
С ангелом, папаша!
   - Нашел время, Емеля! - тоскующе усмехается отец и  легонько  толкает
сына в плечо. В голосе Быхаловском - и жалоба на свое  нехорошее  одино-
чество, и грустная насмешка над суетой Петра. Петр уходит спать.
   Еще через час - уже сон. Газ потушен. Вверху, на полатях, с  остерве-
нением и вывертом, словно напилком стекло режет, храпит Карасьев.
   Внизу, рядом с пустой койкой, ворочается без сна Сеня. Ему и холодно,
и чего-то страшно. Будто - поле, огромное, ровное, ночное. И в поле этом
разошлись пути братьев на две разных стороны...
 
   VII. Девушка в гераневом окне.
 
   Каждому цвету свой черед. Пришла пора и Сенина. К тому  времени,  как
речь, Семеном стал звать Сеню Быхалов. С Успенья тронулся Сене восемнад-
цатый год. Время Сенино к убыли не спешило. Но когда восемнадцатого  по-
бежали первые дни, стал вдруг виться Сенин волос. Раньше  все  в  скобку
стригся, маслом утихомиривая непокорный затылочный вихор. А тут взыграли
щеки Сенины румянцем, а голова - кольчиками: никакого с ними сладу  нет.
Не всех в могилу гнало Зарядье. Иного взращивало в холе и с  любовью:  и
цвел снаружи буйный цветок, а внизу черствели и удлинялись злые чертопо-
лошьи корни. У Сени, покуда, глаза серые, а брови, свидетельствуя о силе
и воле, вкрутую сбежались к переносью. Жизни в него в обрез налито.  Она
переливается могучими желваками на его спине, под рубашкой,  она  играет
на алых Сениных губах. Вырос и поширел. Скоро тесна станет Сене неглубо-
кая, невысокая Зарядская скудость.
   За все то время пяти лет житья в бакалейных молодцах, не уставал Сеня
бегать к Катушину, в его подчердачную высоту. К лету восемнадцатого сво-
его года, почти все книжки Катушинские перечел Сеня, не  ускользнула  ни
одна. Все обтертые, скользкие ступеньки Катушинской лестницы имели  свое
обличье и место в Сениной памяти. Взбегал, быстро проходил темный  кори-
дор с бесчисленным количеством дверей и рывком распахивал одну из них.
   Так случилось и в наше воскресенье, после запора лавки. В  окна  мас-
терской, где работал и жил  Степан  Леонтьич,  сильным  снопом  западало
солнце, ярко и оранжево располагаясь и на войлочной двери,  и  на  полу,
сорном от обрезков сукна, марли,  ваты  и  картона.  Когда  растворилась
дверь и в солнечном пятне явилась белая Сенина рубашка, даже  зажмурился
Степан Леонтьич: уже не выносили света слепнущие его глаза.
   - Что-й-то ты горячий какой нынче? Словно из печки только что  вылез,
выпекли...
   - Книжку вот принес, - говорит Сеня. Улыбка Сенина широка и свободна.
   - Всю прочел? - жмурится Катушин.
   - Всю-то, всю. Сочиненье хорошее, слов нет. Только вот уж больно  про
любовь много. Словно у них и дела другого нет: влюбляются да расходятся.
   Катушин улыбался: поздняя старость наблюдала раннюю младость.
   - Все к тому и течет, Сенюшка. И нет другого дела, правда твоя. Кото-
ры любят, те и счастливы. Ты знай: весь мир приобретешь, и он тебя обма-
нет, а любовь...
   - ...спасет, - докончил за Катушина Сеня. - Это ты вон из той книжки,
Степан Леонтьич, говоришь... я чита-ал... - протянул Сеня. - Там  дальше
так сказано: но если обманет тебя любовь, то больней ее обман, чем обман
цельного мира. Только, по-моему, все это враки, - со смеющейся  недовер-
чивостью Сеня садится возле старика.
   - Что ж, обманывать, что ль, я тебя буду!  -  хитровато  посмеивается
Катушин. - И я ведь не всегда этаким сморчком по свету вихлял. Я тебе из
правды жизни сказал, а не по книге...
   Уже через три минуты Катушинской веселости нет и  следа.  Он  грустно
молчит, погружаясь в свои воспоминанья. Выпуклые очки  снова  дрожат  на
его крохотном носу, брови по-детски подняты.
   - ...очень мне хотелось грамоту вот  тоже  осилить,  -  сутулясь  еще
больше, рассказывает Катушин. - Меня тогда дьячок и приютил один из  со-
седнего села. Я к нему и бегал тайком, чуть не замерз раз, во вьюгу  по-
бежал. Я у дядьки жил, дядька и не пускал. "Мы без  грамоты  прожили,  и
тебе пачкаться не след!" А дьячок меня и учил... Вот как кончилось  обу-
ченье, он и говорит мне на последях, дьячок мой:  ну,  говорит,  Степан,
все я тебе, что имел, передал. Ничего у меня, Степан, боле  нету.  Лапти
вот еще умею плесть, хочешь - обучу... А дальше уж ступай, как сам  зна-
ешь!
   Сеня смотрит в окно. Ветерок прохладный задувает к нему в лицо  и  на
колени, и перебирает кольчики Сениных волос, нежно,  как  женская  рука.
Грудь дышит тяжким запахом накаленного железа и камня. Обычные зарядские
запахи боятся солнца, бегут глубже - в провалы проходных ворот, в  купе-
ческие укладки, во мраки костоломных лестниц, в гнилые рты.  Сеня  любит
глядеть из Катушинского окна: видно много.
   Каменные невысокие этажи с суровой простотой возносились кверху. Ныне
над крышами их свирепствовало предвечернее солнце, парило воздух, мягчи-
ло асфальт, как воск, дожелта накаляло тонкую Зарядскую  пыль.  А  внизу
крались кривые переулки, и в них стоял небудничный гам. Ремесленное  За-
рядье погуливало, лущило семячки, скрипело гармоньями, изливалось в уны-
лых песнях. Каждому зарядцу отведено в празднике свое особое место.  Ду-
дину - в сыром подвале чокаться с бутылкой и спрашивать ее о  целях  Ду-
динской жизни. Быхалову, вымытому до красноты и хмурому, сидеть над  Ки-
евским патериком, услаждая скупые слезы умиленья сладким чаем. Карасьеву
- все гулять по переулочкам,  перемигиваться  со  встречными  девушками,
преть в ватном пиджаке: высоко ставя земное свое благолепие, только ват-
ное уважает Карасьев.
   На все это Сеня смотрит теперь со  смешанным  чувством  вялого  любо-
пытства и удивления. Вот по этим же руслам, в  Зарядьи,  потечет  и  его
собственной жизни река. Спокойна ли будет, порожиста ли и, когда обмеле-
ет, в чьих жизнях затеряется ее исток? - Внезапно услышал  Сеня  как  бы
шуршанье бумаги. Катушин сидел теперь к нему спиной, и за линялым ситцем
его рубахи странно суетились стариковские лопатки.
   - Да о чем ты, Степан Леонтьич, старичок милый?.. -  кинулся  к  нему
Сеня.
   - Ничего... ничего, дружок. Спасибо тебе за ласку твою... Дьячка сво-
его вот вспомнил. - Катушин уже улыбался, и лицо его, разглаженное улыб-
кой, походило на страницу книги,  обрызганную  слезами.  -  Весь  небось
растворился в земельке, года немалые. Как обучил он меня лаптям,  так  и
помер в недельку. Ну, вот и я так же. - Выходило,  что  не  Сеня  утешал
старика, а, скорее, старик примирял молодого с необходимостью смерти.  -
Не тревожься, паренек, будь крепонек. Одна глупость моя.  Устарел  я,  а
куды мне? В богаделенку меня не примут... крови я не проливал, родины  я
не спасал. А глаза-то - эвоны - мы, говорят, покоя хотим... Берешь  иглу
в руку, а и не видишь иглы-то... и нитки не вижу!  так,  паренек  милый,
пустым местом по пустому и шью... Только вот рука не омманывает...
   Он сидел, ссохшийся калужский старичок, глядя в низкий  потолок,  под
которым просидел всю жизнь, и кусал губами маленький желтый ноготок  ми-
зинца, - как провинившийся мальчик, разбивший  то,  что  дарят  человеку
только однажды в жизни.
   - ...за обеденкой стою даве, что-бысь, думаю, во рту  неловко.  Пощу-
пал, а зуба-то и нет. И всего-то у меня четыре было, приятели! - он  ус-
мехнулся сам над собой и усердней закусал свой ноготь. - Три теперь  ос-
талось, непоровну даже. А много ли, дружок, утешения на три-то зуба?
   Жара за окном как будто сменялась прохладкой, зато предвещающе подуло
влагой с реки. День закатывался куда-то за дома, дышащие душной каменной
истомой. Пьяный голос где-то внизу затянул песню, оборвался  на  высокой
точке и умолк. На смену ему из раскрытого  окна  Секретовского  трактира
запел трубными голосами орган. Сеня, задумавшись,  неподвижно  глядел  в
окно.
   - ...все картузы да картузы, а ведь она-то не ждет!  Пожалуйте,  ска-
жет, мыться да на стол!.. - слышал Сеня совсем издалека.
   В двухъэтажном доме напротив, в теневой стороне,  открылось  окно.  В
ветерке заколыхались кисейные занавески. За занавесками, было видно  Се-
не, стояли по подоконнику пушистые, ярко-красные герани и жирные бальза-
мины. Потом в окне явилась женщина или девушка - было Сене не различить.
   Она поправила темный передничек, оперлась локотками  о  подоконник  и
стала глядеть вниз. Потом зевнула. Повернула голову влево, опять  зевну-
ла. Потом взглянула вверх, на крыши...  Чем-то  встревожась,  раздвинула
геранные горшки и высунулась из окна.
   - Хрш-шш! да улетайте же, улетайте вы! - громко закричала она, беспо-
мощно хлопая в ладоши и махая передничком. Вслед затем она увидела  Сеню
в окне. - Там... там, голуби... - закричала она, еще  более  высовываясь
из окна.
   - Голуби?.. Где голуби? На крыше?.. - закричал ей Сеня через улицу  и
успокоительно помахал ей рукой. - Я счас... счас!
   Ни слова не сказав Катушину, ошеломленному внезапным и бурным поведе-
нием питомца, Сеня метнулся в дверь. В несколько секунд он  был  уже  на
чердаке, а оттуда через разбитое чердачное окно вылетел на крышу, громы-
хая по железу тяжелыми своими сапогами.
   Сенины опасения, что уже поздно, оправдались. Кот, белорыжий и  толс-
тый, сидя на самом краю крыши, держал голубя в зубах. Птица вздрагивала,
из разорванной голубин