есным образом повисая на скатах, они отбегали почти к  самой
речке, круто сломленной здесь пологим мысом  холма.  Дымки  шли,  свиде-
тельствуя о жизни, а солдату показалось даже, что и воздух отливал  этим
горьким домовитым дымком. То и были Воры - село, давшее  жизнь  солдату,
самая родная точка на земле.
   "Ах, Воры-Воры, мать, воровская милая земля! Все, что было, все  прах
и сон, а ты единственная явь, незыблемо стоящая от века. Приедаются вид-
но твои, необъемлемые умом, пространства, - выехал из тебя  твой  сын  в
городскую тесноту. На Толкучем ларь купил, и на  том  квадратном  аршине
пробесновался целые годы, силу свою выбесновал в круглую золотую выгоду.
Было время - наезжал Егор Иваныч с бубенцами и тем  чванливо  хвастался,
что мать свою накрепко забыл! А вот исчезла выгода, а рубли, как в забы-
той сказке, бараньими орешками обернулись  вдруг.  Обжевал  тебя  город,
нутро вынул, трухой доложил, дал за верное подслужье тебе старую, вшиво-
го цвета шинель: - гуляй в ней, Егор, позабывший о матери!.. А  мать  не
оттолкнет. Мать примет сына, каким бы ни  вернулся:  множься,  Егорушко,
нет на тебе против матери твоей греха!.."
   Долго глядел с такими думами Егор Брыкин на родные места. Вдруг слезы
нахлынули, хотел бороться с ними и не совладал. Он вывернул карман,  на-
деясь закурить. Ничего в кармане не было, кроме мелкого махорочного  со-
ра, смешанного с хлебными крохами. Он вытряс карманный сор на ладошку  и
швырнул на ветер. Ветер подхватил и понес вниз. Егор проследил полет их,
и вдруг жадная зависть охватила его. Отщипнув былинку  молодого  щавеля,
стал жевать.
   Мужики с сохами копошились на всей широте поля. Било  их  босые  ноги
апрельским сквозняком, а домотканные порты, раздутые ветром, стояли  как
бревна. Много ли оставалось до одуванчикова цвета, а там и  сеять.  Надо
было, чтоб скорей расцветилась зеленями мужицкая  полоса,  ныне  густого
цвета березовой губы, - темная.
   По стародавней привычке, попахав вдосталь, собирались мужики на межах
потолковать и покурить, покуда обсушивал ветер взопревших  лошадей.  Они
присаживались на что попало, наслаждаясь буйностью первовесеннего  меся-
ца, стряхивая с себя оцепененье долгих и душных зимних ночей.
   В ту минуту, когда Егор Иваныч с горы  спускался,  отдыхали  трое  на
ближней стежке, - двое - балуясь махорочным дымком, третий - просто  так
отдыхал. Он-то, Савелий Поротый, и заметил  прежде  других  неизвестного
солдата.
   - Человек идет! - возгласил он, на  самом  любопытном  месте  обрывая
рассказ о былой своей службе.
   Гарасим-шорник, чернобородый и нестареющий - напоминанье о ловком цы-
гане, проезжавшем через Воры сорок семь лет назад, - поплевал на  черные
свои пальцы, обжигаемые тлеющим окурком и воззрился на бредущего  к  ним
солдата.
   - Да, - в который уже раз рассказывал Савелий. - Как в девяносто пер-
вом году чествовали нас в Варшаве обедом... и я тогда в Пажеском корпусе
состоял, в денщиках...
   - Не велико званье, - заметил Евграф Петрович Подпрятов.
   - Не в звании дело! - взмахнул Савелий рукой и вновь  откинул  ее  за
спину. - Званье - это никакого влиянья не оказывает! А лестно при  чело-
веке состоять. У него, по-нашему сказать, почетница ровно барыня  шумит,
а он ее почем зря кроет, явственный факт! Вино вот у них  можно  сказать
что слабительное, не крепкое одним словом, но надпись не по-нашему...
   - Ну, а насчет обеда-то как же? -  вывел  Савелья  на  прямую  дорогу
рассказа Гарасим, сидевший на земле.
   - Обед? Вот-те и обед. Одной посуды что  перебили!  Там  у  нас  один
князь с Кавказа был, очень такой... ну, одним словом,  Носоватова  моего
он потом и прихлопнул. Так он, как блюдо, скажем, отъест, сейчас хлобысь
тарелку о пол... Высокий человек!
   - Ох-ты, мать твоя курица, - захохотал Евграф Подпрятов, человек  бо-
гомольный, со словом осторожный, восхитясь  Савельевым  рассказом.  Даже
кривой глаз его усмехнулся.
   - Да-а... - продолжал Савелий. - Вот мой Носоватов-князь  подходит  и
говорит мне полным голосом: выпьем, говорит, за меньшую братию...
   Тут как раз и подошел неизвестный солдат.
   - Здорово, мужички, - сказал он, глядя исподлобья.
   Гарасим косым взглядом обмерил солдатские отрепья,  словно  в  памяти
своей подобие такому же отыскивал. Не нашел и сказал:
   - Здорово, сума. Правь мимо!
   - Как же ты, дядя Гарасим, - оскорбленно спросил солдат,  -  ужли  не
признаешь? А на свадьбе за моим столом одного вина, небось, рубля на три
выхлестал... Да еще и взаймы брал!
   - Не признаю. Голос знакомый, а признать не могу,  -  прогудел  недо-
вольно Гарасим и поглядел на лица собеседников,  точно  в  них  надеялся
прочесть солдатово имя.
   - Егор Иваныч! - визгнул вдруг Савелий и с чрезвычайной  поспешностью
протянул солдату руку. - Отколе ходишь? Вот уж и  не  думали,  что  вер-
нешься! Аннушка-те... - он сорвался и беспомощно почмокал губами.
   - А что Аннушка?.. - насторожился Брыкин.
   - Да все ничего... Одним словом поживает! - в каком-то оцепененьи вы-
палил Савелий.
   - Издалека идем! - торжественно начал Брыкин. - Денику отражал, да. А
вот надоело. - Брыкин воровато подмигнул Гарасиму, но тот не ответил.  -
Как вам сказать, друзьишки, на двух фронтах помирал! Да ведь  солдатскую
заслугу разве кто в теперичное время оценит? Как переганивали нас в теп-
лушках, разнылось у меня внутри... Что ж это такое, думаю, людей на  мо-
чало лущат! Не могу, да и вся тут. Не хватает моих сил!
   - На что не хватает?.. - тихонько спросил Евграф Подпрятов.
   - Жить по чужим указкам не могу, - прошипел Брыкин в ответ. - Не  жи-
вой я разве, чтоб на мне землю пахать! В нонечное время покойнику  втрое
больше почета, чем живому... - Егор Иваныч махал руками и кричал.
   Гарасим, в ответ на это, только кашлянул и пошел, не оборачиваясь,  к
сохе.
   - Ты б уж лучше назад шел, а? - сухо  намекнул  Подпрятов,  почесывая
здоровый глаз. - Сказывано, строгости будут...
   - Насчет чего строгости? - встрепенулся, как угорь, Егор Брыкин.
   - Это он говорит, насчет дезертиров у нас плохо, - неожиданно  тонким
голосом объяснил Савелий. - Эвон, Барыков-те с братом тоже недозволен-но
вернулись. Зашпыняли их совсем свои же, зачем не убит, не поранен  воро-
тился. Уходи, говорят, из-за тебя и нам влетит! Ноне в лесах весь  ихний
выводок...
   - Ты мне не накручивай, - мрачно оборвал Егор Иваныч, но все лицо его
померкло. - Ты уж не меня ли за недозволенного принял? Да у меня, может,
такой мандат есть, что вот съем всех вас и безо всяких объяснений!  -  и
Брыкин тяжело и фальшиво захохотал. - Вон она, пуля-то... в себе ношу! -
и со странной быстротой, задрав до локтя рукав шинели, протянул  грязную
правую руку Савелью.
   - На... щупай!
   Савелий, опешив, боязливо коснулся пальцем того места, куда  указывал
Брыкин.
   - Да, - поспешно согласился он. - Явственный факт... сидит!
   - То-то и оно! - взорвался Брыкин. - Я  грудью  Денику  отшибал!  На,
гляди... - он распахнул шинель,  сидевшую  прямо  на  голом  теле.  -  А
пулька-то, вон она!! - и с лихорадочной горячностью он хлопнул себя  уже
не по правой, а по левой руке.
   Савелий заметил и опустил голову. Начинался дождик.
   - Ну, пойду, пожалуй! Застоялась кобылка-те, - решился вдруг Савелий,
кивая на западный угол неба, откуда ветер и где кружила  большая  черная
птица.
   - Дома-то все благополучно у нас?.. - остановил его Брыкин. Недавнего
оживленья его как не бывало.
   - Дом стоит... ничего себе... дом... - отвечал  Савелий.  -  Дом  как
дом. Большой дом большого хозяина требует.  Тимофевна  сказывала,  венец
подгнил да крыша стала течь. А так дом как дом. Придешь - починишь.
   - Я про жену спрашиваю... - терпеливо ждал Егор.
   - Вот ты говоришь, жена-а! А кто чужой жене судья? Рази ты можешь мою
жену судить? А я, может, не хочу, чтоб ты мою жену судил. Я сам моей же-
не хозяин! - и Савелий торопливо пошел прочь.
   Брыкин тоже пошел дальше. Но чем ближе подходил  к  селу,  тем  более
слабела воля, такая сильная, когда из  теплушки  ускользал.  Он  ускорил
шаг, на последнем заулке чуть не сбил с ног Фетинью, бабу  злую,  разго-
ворчивую. Пес у Брыкинского дома не полаял. "Сдох", решил про него  Егор
Иваныч. Всходя на крыльцо, вздрогнул, когда половица скрипнула под  ним.
На крыльце остановился и окинул все привычно-хозяйским взглядом.
   Большой упадок проступал  отовсюду  наружу.  Грязно  было.  И  лавка,
собственноручно крашеная Брыкиным в цвет небесной  лазури,  была  сильно
порублена. "Корм свиньям рубили. Эк,  бесхозяйственно!"  -  осудил  Егор
Иваныч, скользя угрюмым взором дальше. Показалось, что  нарочно  кто-то,
злонравный, надругался над красотою Брыкинского крыльца.  В  хвастливых,
синих и розовых завитках резьбы не доставало целых кусков, местами облу-
пилась краска...
   Егор Иваныч перегнулся в палисадник и увидел в луже  большой  осколок
резьбы, совсем уже почернелый, выбитый, быть может, год  назад.  Озлясь,
закусив губу, в порыве хозяйственной заботливости,  он  обежал  крыльцо,
вынул осколок из воды и торопливо стал прилаживать его в выбоину. Уже не
боялся, что кто-нибудь увидит его. Кусок разбух от воды и  не  входил  в
гнездо.
   Брыкин скинул суму свою на крыльцо и так увлекся делом, что когда  не
достало ему молотка, он своеобычно вбежал в сени... Здесь он и  встретил
Аннушку. Большая и усталая, как-то привычно-страдальчески выпятив живот,
она шла с подойником в руках прямо на мужа. Увидев, она  выставила  руки
вперед и так стояла, расширя обесцвеченные беременностью глаза.
   - Молоток-то где у нас? - нетерпеливо спросил Брыкин и вдруг  заметил
какую-то незнакомую доселе несуразность в Анниной фигуре.
   Они стояли молча друг перед другом, -  она  -  пахнущая  теплым,  ко-
ровьим, - он - оглушенный, блуждающий среди догадок, одна другой злее.
   - Вот как! - сказал с открытым ртом Егор Иваныч и как-то зловеще снял
с себя шапку. - Ну-к, в избу тогда пойдем. Там и разговор будет...
   Она пошла впереди, незащищенная с тыла ничем, покорная  и  сжавшаяся.
Войдя, она поставила подойник на лавку и так же, не оборачиваясь, сдела-
ла четыре шага вперед. Там она прислонилась к печке и закрыла руками ли-
цо, так что выглядывал сквозь пальцы только один круглый ее глаз, -  го-
товая ко всему.
   - Мать где?.. - спросил Егор Иваныч, стоя у двери и блуждая  сощурен-
ными глазами, точно выбирал что-то,  пригодное  руке.  Вдруг  он  быстро
пригнулся и выхватил из-под лавки круглое, тонкое полено и опять  стоял,
неподвижный, маленький, сухоростый, вымеривающий время женину брюху.
   - Приступленье закона! - звонко сказал он  и,  словно  толкнуло  его,
сделал шаг вперед, отводя полено за спину.
   Аннушка все молчала, приковавшись взором к полену  в  мужниной  руке.
Когда полено скрылось за спиной, она точно сразу на голову выросла и ли-
цо ее как бы распахнулось под сильным порывом ветра.
   - Не дамся!!. - глухо, со стиснутыми зубами закричала она. - Не дамся
тебе! Это ты сам неплодный, холощеный... Меня корил, что  у  бабы  брюхо
пустует. А я вон какая! Гляди, вон я какая!!  Ребеночка  теперь  рожу...
На!.. - и наступала на него, брюхом вперед, смеясь,  беснуясь  и  плача,
большая и страшная.
   - ... ну-ну, утихни! - бормотал оторопелый Брыкин. - Что ты  кричишь!
Ну, зачем ты кричишь?
   Он в замешательстве сел на лавку, губы его дрожали,  и  сам  он  весь
дрожал, и полено дрожало у него в руке. Он был  несравнимо  жалок  своим
голым телом, видневшимся из-под шинели. Возражений на Аннушкин  выпад  в
нем не находилось.
   - Люди-то знают? - спросил он, кусая ноготь и глядя на косяк стола.
   - Брюхо-те? - со злобой откликнулась Анна. - А как же не  видать.  Ты
меня брал - барыней обещал сделать!.. Хороша барыня! Кобыла - и та бары-
ня! Батрачкой меня сделал... Как же людям не  видать,  ведь  не  слепые.
Весь день на глазах у них!.. - она всхлипывала  в  промежутках  крика  и
слез не вытирала. - Зачем ты меня заманил,  зачем?  Ну,  показывай,  что
принес... чего наслужил там, показывай!
   Но Егор Иваныч уже отступал по всей линии. Все его рассужденья о жиз-
ни, о незыблемом счастьи, о семье и человеческом достоинстве были  смяты
Аннушкиным гневом раз и навсегда.
   - Ну, что же, - вздохнул он, потерянно вдавливая пальцы в щеки  себе.
- Все, значит, напрасно... Сам себя обворовывал, а так Егоркой Тарары  и
остался... Тарары! - засмеялся он. - Все в тарары и просыпалось!..
   - Шинель-то хоть сыми... - нечаянно пожалела его Аннушка.
   Но он повернулся и вышел на крыльцо. Здесь он  постоял  с  полминуты,
осунувшийся до потери сходства с  самим  собою.  Потом  подошел  в  угол
крыльца и смаху, коротким, злым ударом сапога ударил в деревянную резьбу
крылечной стенки. Кусок резьбы, слабо  хрустнув,  вылетел  наружу.  Егор
Иваныч перегнулся через край и с яростным удовлетворением смотрел,  как,
упав в  лужу,  заволакивалась  резная  завитушка  серой,  взбаламученной
грязью.
   - Ух-ты! - пуще взъярился Егор Иваныч и, уже не помня себя,  бил  тем
же березовым поленом по резьбе. - А-а, розовая?.. - сквернословил  он  и
остервенело уничтожал то, на что когда-то ушел целиком весь восторг  не-
большой его души.
   Может быть, и от всего дома оставил бы Егор Брыкин только кучку дере-
вянной трухи, самому себе на посмеянье, если б не остановила  его  новая
встреча. Мать бежала к крыльцу по глубоким деревенским грязям,  спотыка-
ясь и скользя.
   - Чего-ты, мошенник, чужое-те крыльцо сапожищами  лупишь!  -  кричала
издали мать. Он повернулся к ней, но все еще она его не узнавала. -  Я-т
тебе, вшивому... - она не докричала, пораженная  бессмысленно-стеклянным
взором сына. - Егорушка, голубеночек, ужли-ж ты жив?..
   - ...и березу подрубят, так она жива... - надрывно вырвалось у Егора,
стоявшего перед матерью с голой грудью.
   - Поесть-то нашел себе, голубеночек?..
   И, повинуясь властной материной ласке, Егор Иваныч заплакал, тут  же,
сидя с ней вместе на ступеньке крыльца, обо всем, что было  в  молодости
пущено прахом. Мать тоже плакала, о том, что до  лихой  солдатской  ямки
докатилось сыновнее яблочко. Об Аннушке они не сказали ни слова, но  оба
думали о ней...
   Пасмурный день тот гудел. Трепались в ветровом  потоке  голые  сучья,
оседал снег. На галерейке  Сигнибедовского  амбара,  свесив  босые  ноги
вниз, сидела Марфуша-Дубовый-Язык, известная на всю волостную округу по-
лудурка, и пела негромко и тягуче, в тон ветру.  Всю  свою  дурью  жизнь
провела Марфуша в глупых мечтаньях о несбыточном женихе. Ее и дразнили и
гнали за это, а она сама слагала ему песни, неразборчивые и  темные  как
глухонемая речь. Она и  пела  их  нескончаемо,  на  ветер,  приткнувшись
где-нибудь на юру. - Так и теперь: высоко подоткнув грязный подол  холс-
тинной, грубой юбки, сорокалетняя и растрепанная, она болтала  ногами  и
гнусила что-то, понятное ей одной.
   - Мешок-те твой, что ли? - тихо спросила мать, подбирая  со  ступенек
Егорову суму.
   - Мой... - Егор Иваныч с тоской выглянул на Сигнибедовский амбар, где
Марфушка. - Что-й-то гнусит-то она, ровно отпевает кого... - пожаловался
Егор Иваныч.
   - Да ведь как!.. - вздохнула мать и морщинистой ладонью вытерла  себе
лицо. - Глупому всегда песня...
   III. История Зинкина луга.
 
   Завязался узел спора накрепко, и ни острая чиновная башка,  ни  тупая
урядницкая шашка не могли его одолеть. Шли от узла толстые, витые, пере-
путанные корешки. Шли в спокойную глубь  давнего  времени,  в  людей,  в
кровь их, в слово их, в обычай их, в каждую травину, из-за которой спор.
   Давно, в то смешное, леновое время, когда еще и второй  Александр  на
Россию не садился, обитал, богатейший помещик в этом краю, Иван  Андреич
Свинулин. Был Иван Андреич этакий огурец  с  усами,  сердитый  и  внуши-
тельный. Было в его лице по немногу ото всех зверей.
   Владал он наследственно и безответственно обширными угодьями: лесами,
прудами, лугами, деревнями и пустошами и всем тем, что водилось в них: и
зайцами и волками, и комарами и мужиками, и водяными блохами. Жил Свину-
лин сытно, привольно и громко; зайцев и волков собаками травил,  комарей
просто руками, до водяных блох никакого оброчного дела ему не было,  му-
жики же ему пахали землю.
   С самой юности бороли барина Свинулина страсти. После женитьбы  выво-
дил тюльпаны самых неестественных, кудрявых сортов. После  смерти  жены,
стареющему, приспичили бабы и голуби. И долго рассказывали деды  внукам,
как, на крыше, в одном белье сидя, видный на всю округу, махал Иван Анд-
реич шестом с навязанной на него бабьей новиной... Под конец жизни прис-
тупила к Ивану Андреичу страсть редкостная и пагубная - гусиные бои.
   В начале зим созывал гостей со своего  уезда  Свинулин,  и  приезжали
гости с домочадцами, собачками, попугаями, дурами, гайдуками и, конечно,
гусаками, потому что и на соседей перекинулась гусиная зараза. В Николин
день рассаживалась гостиная публика  по  сторонам  большого  деревянного
круга, сделанного наподобие обыкновенного сита, с тою  только  разницей,
что были стенки сита простеганы ватой и обшиты красным  бархатом.  Гусак
птица нервная, твердого места при бое не выносит, от твердого места рас-
сеивается и теряет злость, вследствие чего и получается меньшая  красота
боя. До этого путем собственного ума и долгого опыта дошел Свинулин.
   Как-то раз приехал на Никольские бои соседний помещик, человечек, по-
хожий как бы на лемура, с той еще особенностью, что  чудилось,  будто  у
него под подбородком дырка, и оттуда борода круглым торчком -  человечек
некрупный, но занозистый, одним словом - Эпафродит Иваныч  Титкин.  Друг
дружку не взлюбили с первого взгляда Свинулин и Титкин, но вида не пока-
зывали. - Шел бой своим чередом. Всех приезжих гусаков вот уже три  года
побивал, играючи, на первом же круге, хозяйнов знаменитый гусак, наполи-
танский боец, Нерон. Птица - замечательная, почти вся голая, плоскоголо-
вая, чистоклювная, в весе не уступала и тулузскому, а по красоте шейного
выгиба только с лебедем и сравнить. Глаз у Нерона был особенной  бирюзо-
вой яркости, а если принять во вниманье, что количество злостности в гу-
саке определяют знатоки как раз по голубизне  глаза,  легко  догадаться,
что был Нерон пылок, как целый батальон становых.
   В самом конце боя привстал тихонько Эпафродит Иваныч и сказал посреди
всеобщей тишины:
   - Виноват. Не дозволите ли вы теперь, Иван Андреич, моего  гусачка  к
вашему подпустить. Гусачек мой имеет китайскую породу бойцовую. Богдыха-
ны таких выводят трудами всей жизни, чем и прославлены. Очень любопытно,
как Нерон с ним расправится.
   Иван Андреич подусники себе расправил и одобрительно засмеялся.  Осо-
бенностью Ивана Андреича было говорить одними согласными:
   - Пжалст, - говорит. - Сделт эдлжение, Пфродит Ванч! Как вшему щлкпе-
ру прзванье?
   - А прозванье моему щелкоперу Сифунли... пушистенький, в  первый  год
два фунта перьев одних дал, да пуху полфунта...
   - Что ж ты его, щипваешь? - загудел Свинулин. - Пдушки нбиваешь?
   - Нет... а это я только так, из интересу к породе!
   На другой день, после ранней обеденки, и увидели гости китайца Сифун-
ли. Тоже полу-лебедь, светлосерый с прочернью, - темно-бурые полоски ук-
рашали ему тыльную часть. Голос имел Сифунли грубый, - мяса  на  Сифунли
не так уж значительно, зато на носу черная шишка размером небольшого яб-
лока. В яблоке этом и находилось средоточие гусиной ярости. Но, что сра-
зу же отметили все присутствующие, позвоночник у Сифунли были  еле  при-
метно искривлен, в виде буквы S. Эпафродит Иваныч гусаковых  качеств  не
утаивал и с веселой готовностью сообщил, что это нарочно  так  богдыханы
делают, чтоб придать разнообразие бойцовскому удару, - один  в  упор,  а
другой как бы и плашмя.
   Нерон, выпущенный к Сифунли, очень ерепенился, глядел на урода с нас-
мешкой, - по крайней мере одна мелкопоместная утверждала, якобы  видела,
как усмешка пробежала поперек г