дело, тем и кормимся...
   - А у вас,  папенька,  -  давясь  смехом,  спросила  Настюша,  -  ухи
большие, тоже для божьих слов?.. - она не выдержала и рассмеялась, точно
целая связка колокольчиков раздернулась и раскатилась по полу.
   - Папенька, извините, у меня губы чешутся... - уходя, попросила  Нас-
тя.
   ...Тем временем названный жених Настин вступал в университет.  Часто,
к вящшему недовольству отца, пропадал ночи, путался с волосатыми прияте-
лями, худел и бледнел. Казалось, не шла Петру впрок усидчивая его наука.
А среди белых пансионских стен, намекавших на девическую невинность  со-
держательницы, мадам Трубиной, науками, напротив, не утруждали. Преобла-
дали танцы и арифметика. Беря с  купеческих  девиц  втридорога,  боялась
Трубина потерять лишнюю ученицу. Какой-то защелканный, многосемейный не-
мец вслух переводил по пять строчек в день, с грустным ужасом  глядя  на
сидящих перед ним круглолицых, румяных девиц. Зато Евграф  Жмакин,  учи-
тель танцев, был неизменно весел и летающ, походя  на  пружинного  беса;
казалось, что мать его так в танце и родила.
   На четырнадцатом году тронула Настюшу корь. После выздоровления  отец
долго не пускал Настю в пансион, да тут еще негаданно  просунулось  шило
из мешка. У знакомого Зарядского купца дочка, Катя, учившаяся  вместе  с
Настей, забеременела от неизвестных причин. Под  неизвестными  причинами
был сокрыт от гневного родительского взгляда сам Евграф Жмакин. Петр Фи-
липпыч так был обрадован своевременным удалением Насти из пансиона,  что
даже забыл посмеяться над купеческим позором.
   Катя, хотя и была старше Насти на четыре года, была единственной Нас-
тиной подругой. Когда прибежала к ней Настя, та сидела в том же коричне-
вом платье, вялая, с красными губами и бледным лицом... Насте  она  сухо
сказала, что ничего такого нет, а просто желудочное заболевание, - не то
язва, не то менингит. Скоро она порозовела, стала  грызть  ногти,  потом
плача сообщила, что отец отправляет ее к тетке на юг, чтобы там поправи-
лась на вольном воздухе... Дружбе девочек были причины: в Кате было неп-
реодолимое влечение к Настиной чистоте и упругости, в Насте - жалость  и
стремление нарушить чем-то скучную обыденность дней. - Вскоре Катя уеха-
ла.
   Оставлять  Настю  без  образования  Секретову  было  совестно   перед
друзьями. По совету шурина стал он подумывать  о  приглашении  домашнего
учителя. И тут как раз совпало: Петр после  первого  своего  пустякового
ареста, понятого в Зарядье как недоразумение, проживал в Зарядьи, у  от-
ца. Лучшего случая нанять учителя задешево, а вместе с  тем  и  познако-
миться с Петром Быхаловым ближе, если того и в самом деле угораздит пос-
вататься, не представлялось. Петр согласился, уроки начались почти  тот-
час же.
   Учитель приходил с утра, с книгами и тетрадями под мышкой. И без того
сильно сутулясь, теперь он еще вдобавок угрюмился, для внедрения  в  де-
вочку уважения к особе учителя. Садился за стол, раскрывал книгу на  за-
ложенном месте, начинал с одного и того же:
   - Ну-с, приступим. Итак...
   И всегда в тон ему, щуря глаза - привычка, перенятая у  Кати,  -  как
эхо, вторила Настя:
   - ... приступим.
   Она садилась на самый краешек, точно старалась скорей устать.  Первые
десять минут все шло чинно. В купеческой тишине слышались только  громы-
ханья сковородников и кухаркин голос. Настя, положив  локотки  на  стол,
подпирала руками голову и глядела прямо в  рот  Петру,  забавляясь  дви-
женьями вялого учительского рта, честно жевавшего науку.
   Через десять минут Настя начинала жмуриться, глаза подергивались  то-
ненькой пленкой дремы. Она зевала в самых неожиданных местах, -  однажды
стала играть полуоторвавшейся пуговицей студенческой  тужурки  Петра,  -
однажды просто запела. Честное пошевеливанье Петровых губ усыпляло  Нас-
тю: запела, чтобы не уснуть.
   - Слушайте, - иногда спрашивала Настя ошеломленного Петра, -  вот  вы
про Эдипа говорили... Он в рай или в ад попадет? Ведь он же  не  виноват
ни капельки!
   А однажды, на восьмом уроке, и совсем законфузила Петра.
   - Петр Зосимыч! - досадливо сказала она, - в который раз  у  вас  ви-
жу... Дырка же у вас, вы б ее зашили!
   - А? где дырка?.. какая?.. - как ужаленный, вскочил тот  и  с  ужасом
оглядывал себя.
   - Да вон там, на локте дырка, - указала Настя. - Давайте,  уж  я  вам
зашью... А вы мне лучше потом доскажете!
   - Что ж, на-те... зашейте. Дырка - это правда... Ее зашить, -  согла-
сился он, стаскивая с себя тесную тужурку.
   Настя, напевая, выискивала в ворохе цветных обрезков подходящий  лос-
куток. Петр сидел молча и глядел на ее быстрые пальцы.
   - Вот что... - начала она, вдевая нитку в иголку: - правда  это,  что
вы каторжник?
   - То есть как это каторжник?.. - опешил Петр. - Что за  пустяки!  Кто
это вам сказал? - длинный нос Петра принял ярко розовый оттенок.
   - Вы убили кого-нибудь?.. - тончайшим голоском спросила Настя,  скло-
няясь над работой.
   - А, вот вы про что! Нет, я за другое сидел... - сказал он тихо,  ко-
сясь на растворенную в коридорчик дверь. Дверь Настиной комнаты по  нас-
тоянию Петра Филиппыча была всегда раскрыта.
   А Настин взгляд был выспрашивающий и требовательный.  Повинуясь  ему,
Петр тихо пояснял, за какие  провинности  вычеркивают  людей  из  жизни,
иногда на время, иногда навсегда. Вскоре он разошелся, загудел, а окурки
совал прямо в горшок с пахучей геранью. Настя спешила, доканчивая почин-
ку.
   - На-те, надевайте, - сказала она, обкусывая нитку.  Потом  встала  и
отошла к окну. Там падал осенний дождик. Вдруг плечики у Насти  запрыга-
ли.
   - Что вы, Настя?.. - испугался Петр, вдевая руку в невозможно  тесный
рукав.
   - Знаете что?.. знаете что? - задыхаясь от  слез,  объявила  девочка,
закидывая голову назад. - Так вы и знайте... Замуж я за вас не пойду! Вы
лучше и не сватайтесь!
   - Да почему же? - глупо удивился Петр.
   - У вас нос длинный, - раздувая ноздри, сказала Настя. -  И  потом  у
вас с головы белая труха сыпется... Весь воротник в трухе! Покуда  заши-
вала, чуть с души не вырвало...
   Настя ждала возражений, но Петр только  топтался,  собирая  дрожащими
руками книги со стола, весь в багровых пятнах небывалого смущенья.
   - Вы... вы... у вас из ушей борода растет!! Как у дьячка... - прокри-
чала Настя и, обливаясь слезами, выбежала вон.
   Весь тот день она просидела в кресле, сжавшись в комок. А вечером ре-
шительно вошла в отцовскую спальню. В ожиданьи ужина Петр  Филиппыч  се-
ребряным ключиком заводил часы.
   - Я за Петра Зосимыча твоего не пойду. Так и знай! - твердо  объявила
она и встала боком к отцу.
   - Да ну-у?.. - захохотал Секретов, уставляясь руками в бока. -  Ну  и
баба... На чью-то неповинную головушку сядешь ты, такая!
   Настя подошла ближе и вдруг, уткнувшись в отцову жилетку,  заплакала.
От жилетки пахло обычным трактирным запахом. Отец гладил Настю по  спине
широкой, почти круглой ладонью. Так она и заснула в тот вечер, на  коле-
нях у отца. А в столовой стыл ужин и коптила лампа.
   ... А через два дня Петр снова уселся в тюрьму, и на этот раз  надол-
го. В мирной сутолоке Зарядья то было немалым событием. Секретову  расс-
казали, будто приезжала за Петром черная карета. Она-то и увезла душегу-
ба Петра в четыре царских стены.
   Петр Филиппыч, человек мнительный, тогда же порешил покончить все это
дело. В субботу, перед полднем, отправился к Быхалову в лавку  и  сделал
вид, что ненароком зашел.
   - Здравствуй, сват, - прищурился  Быхалов,  зорко  присматриваясь  ко
всем внутренним движеньям гостя. - Семен! - закричал  он  вглубь  лавки,
скрывая непонятное волненье, - дай-кось стул хозяину... Да стул-то вытри
наперед!
   - А не трудись, Зосим Васильич. Я мимо тут шел, дай, думаю,  зайду  -
взгляну, чем сосед бога славит...
   - Ну, спасибо на добром слове, - упавшим голосом отвечал Быхалов, по-
чуяв неискренность в Секретовских словах. - Садись, садись... стоять нам
с тобой не пристало.
   - А и сяду, - закряхтел Секретов, садясь. - Эх, вот увидел тебя,  об-
радовался и забыл, зачем зашел-то. Годы, годы,  соседушко!  Время-то  не
молодит. Эвон, как постарел ты, Зосим Васильич.  Краше  в  гроб  кладут!
Огорчений, должно, много?..
   Быхалов морщился недоброй улыбкой.
   - Да ведь и ты, сватушка... тоже пухнешь все. Пьешь-то по-прежнему? Я
б на улице и не признал тебя. Плесневеть скоро будешь!
   - Фу-фу-фу! Скажет тоже, смехотворщик! Я-то еще  попрыгаю  по  земле!
Вот у Серпуховских трактиришко еще открываю, сестриного зятя посажу.  Да
вот домишко еще один к покупке наметил. Владелица-т из дворянского  сос-
ловья... ну, ей шляпки, тряпки там... Сам видишь, дела идут, контора пи-
шет. Эвон я какой, хоть под венец! Моложе тебя на два года, а я тебя го-
дов на тридцать перепрыгаю!..
   Последний покупатель ушел. Наступало послеобеденное затишье.
   - Ванька, - глухо приказывает Быхалов новому мальчику:  -  налей  чаю
господину. Да сапогами-то не грохай, не в трактире!
   - Насчет чаю не беспокойся, соседушко, - степенится Секретов,  лукаво
разглаживая рыжую круглую бороду. - В чаю-то купаемся!
   - Да и нам не покупать. Выпей вот с конфетками. Да смотри,  не  обож-
гись, горяч у меня чай-то!
   На прилавок, у которого сидит Секретов, ставит Зосим Васильич  фанер-
ный ящик с конфетами.
   - Ах да, вот зачем я пришел... Вспомнил! - приступает Секретов, мешая
ложечкой чай, стоящий на самом краю прилавка. - Вот  ты  сватушкой  меня
даве называл. Конешно, все это смехи да выдумки, а только ведь я Настюш-
ки своей за сынка твоего не отдам... Не посетуй, согласись!
   - А что? почище моего сыскали? Что-то не верится... - скрипит  сквозь
зубы Быхалов, все пододвигая ящик с конфетами на гостев стакан.
   - Так ведь сам посуди, - поигрывая часовой цепкой, говорит  Секретов,
голос его смеется. - Кому охота дочку за арестанта выдавать? Уж я  лучше
приду вот да в печку ее заместо дров суну, и то пользы больше будет...
   Оба молчат. Сеня очень громко щелкает на счетах: месячный подсчет по-
купательских книжек. Секретов сидит широко и тяжко, каждому куску  своих
обширных мяс давая отдохновенье и покой. В стакане дымится чай. Быхалов,
уставясь в выручку, все двигает к гостю конфетный ящичек и вдруг  вытал-
кивает его на стакан. Стакан колеблется скользит и сразу  опрокидывается
к Секретову на колени.
   В первое мгновенье Секретов неожиданно пищит, подобно мыши в мышелов-
ке, и Быхалов не сдерживает тонкой, как лезвие ножа, усмешки.
   - Ой, да ты никак ошпарился?.. Вот какая беда...
   Петр Филиппыч, наклонясь побагровевшей шеей, картузом смахивает с ко-
лен дымящийся кипяток.
   - Да, захватило немножко... чуть-чуть, совсем  краешком,  -  колко  и
фальшиво хохочет Секретов, твердо снося жестокую боль ожога. - А  сынища
своего, - вдруг прямится он, - на живодерню отошли, кошек драть!..
   - И мы имеем сказать, да помолчим, - и Зосим Васильич  поворачивается
к гостю спиной.
   - И правильно сделаете! А то к сынку в  острог  влетите...  Под  ста-
рость-то и не гоже вашей роже!.. - выкрикивает Секретов. - А на лавку мы
вам еще накинем... вы мне тута весь дом сгноите! Счастливо оставаться!
   Затем следовал неопределенный взмах всей Секретовской туши, и  Секре-
това больше нет. Любил Петр Филипыч, чтоб за  ним  оставалось  последнее
слово, - отсюда и легкое его порхание.
 
   X. Павел навещает брата.
 
   Сеня впоследствии не особенно огорчался безвестным отсутствием брата.
Павел служил Сене постоянным напоминанием о некой скорбной,  посюсторон-
ней черте человеческого существования: одна земная юдоль безо всяких не-
бес. Крутая, всегда напряженная, неукротимая воля Павла перестала  угне-
тать его, - жизнь без Павла стала ему легче. Сеня  уже  перешел  первый,
второй и третий рубежи Зарядской жизни. Теперь только расти, ждать  слу-
чая, верным глазом укрепиться на намеченных целях.
   Тем же летом, когда Катушин вспоминал о  дьячке,  накануне  осени,  в
воскресенье, вышел Сеня из дому, собравшись на Толкучий,  к  Устинскому.
На подоконнике Быхаловского окна, как раз возле самой двери,  сидел  Па-
вел. Зловеще-больно сжалось сердце Сени, - такое бывает, когда видишь во
сне непереходимую пропасть. Павел был приодет. Черный картуз был налажен
на коротко-обстриженный Пашкин волос. Кроме того, приукрашали его  непо-
мерно длинные брюки и пиджак, одетый поверх черной  ластиковой  рубашки.
Штиблеты, - огромные, точно с памятника, - сияли  неотразимым  радостным
блеском. Все это было очень дешевое, но без заплат. Сидя на подоконнике,
писал Пашка что-то в записную книжку и не видел вышедшего брата.
   - Паша, ты?..
   - А что, испугался? - спокойно обернулся Павел, пряча книжку в карман
брюк, и глаза его покровительственно улыбнулись. Потом Павел  достал  из
кармана платок и стал сморкаться.
   Надоедливо накрапывало. В водосточных жолобах стоял глухой шум, капа-
ло с крыш.
   - Чему ж пугаться? - возразил Сеня, поддаваясь  непонятной  тоске,  и
пожал плечами.
   С неловкостью они стояли друг перед другом,  ища  слов,  чтоб  начать
разговор. Вспыхнувшее-было в обоих стремление обняться  после  пяти  лет
разлуки теперь показалось им неестественным и ненужным.
   - Ну, что ж под дождем то стоять?.. пойдем куда-нибудь, - сказал  Се-
ня, выпуская руку Павла, твердую и черную, как из чугуна.
   - Да вот в трактир и зайдем. Деньги у меня есть, - сказал Павел.
   Они стояли в воротах, продуваемых мокрым сквозняком осени.  То-и-дело
въезжали извозчики с поднятыми верхами. Братьев обдавало ветром и  брыз-
гами, если заскальзывало колесо пролетки в выщерблину асфальта,  налитую
проточной лужей.
   - Деньги-то и у нас найдутся, - с готовностью похлопал себя по тощему
карману Сеня, там звякнуло серебро.
   Они поднялись с черного хода в трактир, второй этаж Секретовской  ка-
менной громады. Кривая скользкая лестница, освещенная трепетным  газовым
языком, вывела их в коридор, а коридор мрачно повел их в тусклую,  длин-
ную и шумливую коробку, сплошь заставленную столиками. Под низким потол-
ком висели чад и гул. Все было занято. Серая Зарядская голь, обглоданная
нищетой чуть не до костей, перемежалась с сине-кафтанной массой извозчи-
ков и черными чуйками мелких торгашей. Это у них товару на пятак, а раз-
говору на полтину. Несколько бродяг с сонным благодушием сидели тут  же,
огромные опухшие лица наклоняя в густой чайный пар. Осовев  от  крепкого
чая, как от вина, они блаженно молчали, всем  телом  созерцая  домовитую
теплоту Секретовской "Венеции".
   Торгаши, - те кричали больше всех, но лохматые  отголоски  споров  их
беспомощно барахтались в общем могучем гуле. Даже когда доходило до пре-
дела деловое оживленье их, и вспыхивало в чадной духоте  короткое  руга-
тельство, снова срастался рассеченный матерным словом  гул  и  оставался
ненарушим.
   Одни лишь извозчики, блестя черными и рыжими гладко-примасленными го-
ловами, потребляли чайную благодать в особо-сосредоточенном безмолвии. И
не узнать в них было уличных льстивых, насмешливых  крикунов.  Спины  их
были выпрямлены, линия затылка не сломясь переходила в линию спины: пря-
мая исконного русского торгового достоинства. Разрумянившись, они сидели
парами и тройками, прея в вате, как в бане, обжигающим чаем радуя разоп-
ревающую кость. Самые их румянцы были густы, как неспитой цветочный чай.
   Дневной свет, уже разбавленный осенней пасмурью, слабо пробивался сю-
да сквозь смутную табачную духоту. Пахло кислой помесью пережаренной се-
лянки с крепким потом лошади, черной горечью кухонного чада  и  радужной
сладостью размокающей карамели.
   Сеня повел брата в темный уголок, где оставался незанятой столик  под
картиной и постучал, в стол. Половой - такой белый и проворный, как зим-
ний ветерок, мигом подлетел к ним, раздуваясь широкими штанами, с  целой
башней чашек, блюдец и чайников.
   - Чево-с?.. - тупо уставился он между двумя столиками.
   - Да я не стучал, - рассудительно сказал соседний  к  Сене  извозчик,
разгрызая сахар и держа дымящееся блюдце в отставленной руке. - А уж ес-
ли подошел, так нарежь, парень, колбаски покрупней да  поджарь  в  меру.
Горчички прихвати. А сверху поплюй этак перчиком!..
   - Нам чайку, яишенку тоже, на двоих... Да кстати ситничка, -  заказал
Сеня и улыбнулся Павлу. - Ты ко мне в гости пришел, я и угощаю!
   - Гуди, гуди! - засмеялся Павел. - Небось разбогател, а?  За  тыщу-то
перевалило?
   - За десять! - подмигнул и Сеня, радуясь шутке брата, подсказывавшей,
что и весь разговор можно вести в шутливом тоне.
   - Братана-то не забудь, как разбогатеешь! - опять пошутил Павел.
   - Да вот за прошлый месяц четыре рубля домой послал...  А  так  -  по
трешнице. Ни месяца не пропустил, - хвастнул Сеня.
   - Смотри, сопьется совсем отец-то! - опередил  Павел  Сенино  ребячье
хвастовство.
   Павел, ворочая под столом хромую ногу, схлебывал с блюдца  чай.  Лица
его не зарумянило чайное тепло. Сеня осматривался. Впервые  приходил  он
сюда, как равноправный посетитель.  Совсем  установились  сумерки,  хотя
стрелки круглых трактирных часов стояли только  на  четырех.  У  дальней
стены, рядом со входом в бильярдную, возвышалась хозяйская стойка. Поза-
ди ее громоздился незастекленный шкап, втесную  набитый  дешевым  чайным
прибором. На прилавке отцветали в стеклянных вазах дряблые бумажные цве-
ты, но и теперь еще сохранялось в них скрытое жеманство красок. С цвета-
ми в цвет важничали по прилавку ярко-багровые колбасы, красные и  желтые
сыры, яркие леденцовые конфеты в низких  стеклянных  банках.  Больше  же
всего было тут яиц, может быть тысяча, сваренных вкрутую на дневной рас-
ход.
   - Что ж ты не спросишь, где я устроился... живу как?.. - спросил  Па-
вел, трогая вилкой шипящую яишницу.
   - Что? что ты говоришь?.. - откликнулся брат.
   - На заводе, говорю, устроился, - рассказывал Павел. - Интересно там!
Все пищит, скрипит, лезет... Там, брат, не то что колбасу отпускать! Там
глядеть да глядеть надо! Там при мне одного на вал намотало, весь  пото-
лок в крови был! - сказал он размякшим голосом, дрожащим от  хвастовства
своим заводом и всем, что в нем: кровь на  потолке,  гремящие  и  цепкие
станки, бешено летящие приводы, разогретая сталь - все сосредоточившееся
глазами в одном куске железа, которому сообщается жизнь. - Я  вот,  зна-
ешь, очень полюбил смотреть, как железо точут. Знаешь, Сеньк,  оно  иной
раз так заскрипит, что зубам больно... Стою и смотрю, по три часа  прос-
таивал сперва так-то, не мог отойти. Вот гляди, сам сделал...  -  и  он,
вытащив из кармана, протянул Сене небольшой шуруп, блестевший  нарезкой.
Сеня повертел его в руках и отдал Павлу без единого слова. - Книжки  вот
теперь читаю, - продолжал Павел полувраждебно. - Умные есть  книжки  про
людей... Ах, да много всего накопилось...
   - Книжки - это хорошо, - ответил Сеня, откидываясь головой к стене.
   - Сперва-то трудно было... руки болели... - Павел, обиженный странным
невниманьем брата, стал рассказывать тише, словно  повторял  только  для
самого себя, а Сеня продолжал скользить вялым взглядом по трактирной за-
ле.
   Немного поодаль от стойки, чтоб не глушить хозяйских ушей, раздвинул-
ся во весь простенок трактирный орган. Ныне, молчащий, блестит он в  су-
мерках длинными архангельскими трубами,  тонкими  пастушьими  свирелями,
толстыми скоморошьими дудами. Теперь в нем раздался вздох,  потом  скрип
валов, потом пискнула, выскочив раньше времени, тонкая  труба,  и  вдруг
все трубы запели разом то тягучее и несогласное, что  поют  на  ярманках
слепцы. Орган был стар, некоторые глотки и полопались уже,  а  одну  вот
уже полгода употреблял трактирный кухарь,  как  воронку  для  жидкостей.
Когда струя воздуха попадала на сломанный  лад,  беспомощно  всхлипывало
пустое место, и шипящий жалобный ветер пробегал по всем  трубам  враз...
Но еще сильна была старческая грудь, и, когда подходила  главная  труба,
дул в нее старик с удеся