ы, на  всю  комнату,  напоминавшую  коробочку
из-под дешевых конфет, в которой поражало  множество  мелочей,  имевших,
впрочем, строгое согласование между собою. Точеный красный грибок и шка-
тулка со вздетой в скважинку ключа  ленточкой,  недочитанная  книжка  на
кровати, заложенная шелковым лоскутком,  удивительно  соответствовали  и
пузатому, грушевой фанеры, комоду, и увеличенной фотографии дяди  Плато-
на, снятого в полном парадном облачении: волосы почти дыбом, руки на ко-
ленях, глаза расширены, сюртук мешком.
   - Ну, я очень рада, что застала тебя. - Катя снимала шляпку с себя  и
пальто и клала на спинку стула. - Тут можно?
   - Ты садись, садись... Я повешу все, - хлопотала Настя.
   - Да ты не торопи... дай оглядеться. - В голосе Кати  звучало  знание
своего превосходства. Она прошла по комнате, трогая каждую Настину вещи-
цу: повернула ключик в шкатулке, мельком заглянула в  книжку  на  крова-
ти... - А-а и грибок! - сказала она с легким смешком и повертела  его  в
руках.
   - Он открывается, я туда пуговицы кладу... - торопливо объяснила Нас-
тя, словно боялась, что подруга осудит ее именно за этот грибок. Проходя
мимо угла, Настя мимоходом затушила горевшую лампадку.
   - Ты прости, что я не писала тебе. Все как-то некогда было.  Ах,  вот
кстати и зеркало у тебя есть! - открыла она и подошла привычным взглядом
окинуть себя в зеркале. Вместе с тем поправила волосы, - они были, как и
вся она, шуршащие и ленивые. - Вот теперь я сяду...
   Шумя юбками, она опустилась на Настину кровать, и тотчас же  гримаска
сдержанного изумления обежала ее крупное лицо.
   - Однако! - заметила она. - Ты что, в монашки готовишься?
   - Я люблю спать на твердом, привыкла... - засмеялась Настя, садясь на
стул против подруги и пристально всматриваясь в ее лицо.
   - Ты что так глядишь? - улыбнулась Катя.
   - Ты красивая стала, - отметила Настя робко.
   - Да? - Катя глубоко вздохнула и еще раз окинула себя быстрым  взгля-
дом, точно искала подтвержденья Настиным словам. - Да ведь и  ты...  вы-
росла тоже. Только уж очень тонкая какая-то... - Катя  искала,  что  еще
можно отметить в Настиной наружности, и не находила. Мальчишеский  задор
Настина лица ей не нравился. - Нет, а ты, вообще говоря, хорошенькая!  -
с внезапным хохотом открыла она. - Ты не красней... право же,  такие  им
нравятся! Только вот тут у тебя мало... - мельком указала она на  грудь.
- Знаешь, ты на Дианочку похожа. У греков такая была, помнишь?.. Ты  ешь
больше!
   - Ты не говори мне так, - тихо попросила Настя. - Мне стыдно от твоих
слов...
   - А ты не стыдись. Папенька замуж-то еще не выдает?
   - Я сама себе найду, - загоревшись, вскочила Настя.
   - Вот какие дела! А может, уж и нашла... Какой-нибудь такой, а?  -  и
подмигнула.
   - Катя! - попросила Настя, присаживаясь рядом. - Закрой глаза...
   - Да зачем? Чудная ты.
   - Потом скажу... я спросить хочу. Ну, закрой...
   - Ну вот, закрыла... ну?
   - Нет, ты совсем закрой, - настаивала Настя.
   - Ну!
   - Ты вчера видела что-нибудь или нет?
   - Нет, не видела. Я мимо прошла, - сказала просто Катя. - Это в воро-
тах-то? Нет, не видела.
   - Ну, как же ты жила... рассказывай! - быстро прервала начатый разго-
вор Настя, неспокойно усаживаясь на стул и прикладывая руки к лицу.
   - Да я, может, и не жила совсем, - поиграла круглым плечиком  Катя  и
вдруг расхохоталась. - Любовь! Ах, Настька, как это смешно...
   - Что смешно?
   - Да любовь эта самая... Ухаживал там поэт один, Василий  Федорыч,  а
волосищи - во! Глуп, понимаешь, как... Ну, вот, еще глупей меня. Все про
какие-то медвяные руки да захарканные дали мне читал. Я  сперва-то  при-
тихла, совести не хватало сказать... Чуть с души,  бывало,  не  рвет,  а
слушаю. Вот он однажды мне про полюсы мрака читал. А тут, на грех, соба-
ка выть стала. Я спрашиваю: у вас что, живот болит?
   - А что это значит, полюсы мрака?.. - спросила Настя.
   - Да не знаю. Да он и сам не знает, я спрашивала... Я хохочу, и он со
мной вместе... Ужасно весело!
   - Дурачок, что ли? - не понимая, спросила Настя.
   - Дурачок? - всплеснула Катя руками. - Верблюд какой-то, от  войны  в
писарях прячется. Я уж потом попривыкла. Как придет, я и прошу: про  за-
харканные руки почитайте, пожалуста! Я-то, конечно, знала, чего ему  хо-
чется! - Катя блеснула глазами и поиграла кружевной оборкой рукава.
   - Ну, дальше-то что же?
   - ...гуляли раз, про кровяные кирпичи читал... А я уж и щеку, понима-
ешь, выбрала, по какой его огреть, если целоваться  полезет.  Прочел  он
мне и говорит: хочу, говорит, прикоснуться. Я отвечаю: попробуй!
   - Ну-ну, - захлебывалась Настя смехом.
   - Вот-те и ну! У меня рука хоть и медвяная, а  громко  вышло.  Стихи,
понимаешь, с тех пор бросил писать!..
   Обе хохотали, белая комнатка повеселела. Даже и  лампа  стала  гореть
как-то ярче.
   - А у тебя тут славно, - все еще смеясь, сказала Катя. - Ты в  зерка-
ло-то часто глядишься? Я перед сном люблю... Нет, тебе  непременно  надо
больше есть. Во глупая, чем ты ребенка-то кормить станешь! Ну, не  буду,
не буду! - Катя притворно испугалась помрачневшего Настина взгляда.
   Вошла Матрена Симанна.
   - Кушать, Настенька, иди, - сказала она. - Папенька сердится.
   - Я потом. Я не хочу.
   Старуха постояла еще с полминуты, потом резко вышла, хлопнув дверью.
   - Матрена Симанна, - крикнула Настя в догонку. -  Вы  чего  хлопаете?
Вон хочется?..
   Шаркающие, нарочные шаги в коридоре разом стихли.
   - Едят целый день, ровно в трубу валят, - сумрачно обронила Настя.
   - Если ты и с мужчинами так, это хорошо! - деловито вставила Катя  и,
вдруг вздернув рукав, поглядела себе на  руку.  Там,  повыше  локтя,  на
внутренней стороне, виднелся лиловый овал.
   - Что это?.. - нагнулась Настя.
   - Один был, курчавый... Укусил, - сухо объяснила  Катя  и  со  злобой
опустила рукав.
   - Зачем укусил?.. - не понимала Настя.
   - Горячий был! - повышенным тоном сказала Катя,  кусая  ногти.  Потом
встала и подошла к зеркалу, к Насте спиной.
   - Значит у тебя жених есть? - догадалась Настя, заливаясь краской.
   - Он уже женился...
   Настя со смущеньем и жалостью поглядела на Катю.  Та  не  знала,  что
Настя через зеркало видит ее лицо. На ровных, напудренных Катиных  щеках
вдруг обозначились две темные продольные полоски. Катин взгляд был грус-
тен и пуст.
   Через минуту она обернулась.
   - Ну, прощай. У меня тоже папенька есть, - она  зашуршала  платьем  и
стала быстро одеваться.
   - Ты бы посидела, - тихо сказала Настя, чувствуя себя  старшей  в  ту
минуту.
   - Нет, теперь ты приходи... Я по-прежнему в доме Грибова!
   Настя проводила подругу до дверей.
   ...Когда Настя разделась и юркнула в жесткую, холодную постель,  была
полная ночь. Настя полежала минут десять, укрывшись с головой  и  стара-
тельно закрывая глаза. Сон не приходил. Тогда  она  просто  улеглась  на
спину, покорная мыслям, сумбурно скользившим в голове.
   Вдруг она вскочила с кровати, прошла босыми ногами к комоду, нашарила
там спички и зажгла свечу. Она подошла к зеркалу - поясное,  в  ореховой
раме - и приспустила перемычки сорочки. Из зеркала глянула на  нее  тон-
кая, с правильным мальчишеским лицом девушка, со свечей в одной руке,  а
другой придерживающая сорочку, чтоб не соскользнула на пол. Обе - и  та,
которая в зеркале, и та, которая перед ним - боялись взглянуть друг дру-
гу в глаза. Глаза у обеих были опущены.
   Настя увидела, что у смотревшей на нее  из  зеркала  грудь  была  ма-
ленькая, робко наклоненная  вверх.  Девушка  в  зеркале  была  спокойна,
стройна и строга. Настя подняла глаза на нее, и обеим сразу стало  стыд-
но. Настя улыбнулась той, та ответила ей тем же, но вся залилась краской
и состроила презрительную гримаску. Настя повторила... С беззвучным сме-
хом Настя подалась губами к зеркалу. Та угадала Настин порыв и протянула
Насте свои губы. Настя еще не хотела, но та уже поцеловала ее.
   И тотчас же, вспугнутая соображением, что  из  противоположного  дома
могут подглядеть ее тайну, она быстро задула свечу и отскочила от  окна.
С минуту она стояла в темноте, посреди комнаты,  и  с  бьющимся  сердцем
прислушивалась к шорохам позднего часа. Крупный дождь колотился в окно и
звенело в ушах: больше звуков не было.
   Она засмеялась, как смеялась девочкой лихой  проделке.  Зябко  ежась,
она влезла под одеяло, и почти тотчас же захлестнуло ее сном. Засыпая  -
все еще смеялась, тихо и непонятно. - Сокровеннее всех тайн  небесных  -
нетронутой девушки ночной смех.
 
   XIII. Дудин кричит.
 
   Дымное, неспокойное небо, славшее неслышный дождь, ныне бесстрастно и
ровно: поздняя осень.
   Осенью закисало Зарядье, - так закисает в забытой плошке творог. Про-
сыревшие насквозь, соединялись запахи в тесные клубки, плодились и разм-
ножались, а все вместе пахли щенком, обсыхающим у огня. В низине Зарядье
стоит, и со всех окружающих высот бежит сюда жидкая осенняя грязь.  Воз-
дух дрябнет, известка размокает, сизыми подтеками украшается желто-розо-
вый дом. И даже странно, как не потонул в таком топком  месте  городовик
Басов за те сорок лет, которые простоял он в корне Зарядской тишины.
   Зимним уныньем веет отовсюду, но не нарушен им бег махового Зарядско-
го колеса. С утра Ванька открывает лавку, а Семен с подоткнутым фартуком
отправляется за свою конторку. Зосима Васильича тронула проседь за  пос-
ледний год, и сам он пополнел: так оплывает догорающая свеча. Сквозь за-
потевшие окна видно Сене: пирожник Никита Баринов проплыл мимо с двухпу-
довым лотком на голове, пирогами на потребу торгового верха. А  Чигурин,
человек незначительный в сравненьи с Бариновым, потчует со  своего  угла
прохожих круглым луковым блинком: сыты будут прохожие - сыта будет и же-
на его, Чигуриха, и семеро голодных чигурят.
   ...Снаружи - все по-прежнему. И никакой, кажется, непогоде не  разба-
вить крепкого настоя Зарядской жизни. Все тот  же  грош  маячит  смутной
целью, но приступило иное время: в погоне за грошом на бег и скок проме-
няло Зарядье свой прежний степенный шаг. Тревожно и шатко стало, -  кит,
на котором стояло Зарядское  благополучие,  закачался.  Василий  Андреич
Бровкин, Быхаловский племянник, приехал с войны. Бросилась к нему на шею
жена, а целоваться-то и нечем. Губы Василью Андреичу отстрелило немецким
осколком вместе с зубами и челюстью: осталась  вместо  рта  дырочка  для
манной кашки. Так и не целовались на радостях. Потом еще  один  приехал,
полные сроки родине отслужа, Серега Хренов, Зарядский хреновщик.  Как  и
прежде - цельный весь, больших размеров человек, а только трястись  стал
- безостановочно и сильно. Его, входящего,  встретила  на  пороге  мать,
старушоночка, - тоже тряслась, от старости.
   - Сережечка... - зашамкала мать, - лебедочек моей жизни,  -  ну,  как
ты?
   А сын урчит всей грудью да язык показывает:
   - А-а... гы-и... бя-а...
   Старуха и обиделась:
   - Да что ж это ты собственную мать дразнишь, стервец?.. Я тебя девять
месяцев в себе носила, собой кормила... Так-то, паскудень,  матери  пло-
тишь!? - Но взглянула в глаза сыну и закричала так, словно  пронзили  ее
железом...
   ...Вдруг городовик Басов помер. Еще вчера покрикивал с поста, а  ныне
другой - высокий и егозливый встал. Всякая радость порохом  стала  отда-
вать. Кстати и винишко отменили, нечем стало скорбящему человеку душу от
горя омыть.
   К Быхалову в последний день осени, в последний час дня, забежал Дудин
Ермолай за керосином. Уже не оставалось в скорняке прежнего пьяного  об-
личья, но весь каким-то черным стал: и пиджачок  черненький,  и  сапожки
черные, и в лице какой-то копотный налет. Одна голова  торчала  расщети-
нившимся седым ежом.
   Даже посмеялся Быхалов:
   - Чтой-то принарядился как? Не на войну ли собрался? Там и таким ско-
ро ради будут!
   - А и что ж! - заклохтал сиплым злым смехом Дудин. - Не все ль равно,
в кого палять! В меня и стрелять-то хорошо. Как выстрельнешь, так и пом-
ру... и починки не потребую. Я сухой, без вони... Вот ты если, дядя  Зо-
сим, помрешь, так в один час душком повянешь!
   - Ну-ну, я твоему пустословью не слушатель! - сердится Быхалов. - Ты,
Дудин, известный шипун! Получай товар и отчаливай.
   - Отчалю, будет время! - смиряется Дудин, и вдруг опять лезут из  Ду-
дина вместе с кашлем злые лохматые слова. - Ведь вот они взяли друг дру-
га за ножку да и тянут... котора нога слабже окажется,  тому  и  вянуть.
Ну, а ежели вот я, Ермолай Дудин, не желаю своей ноги отдавать, а?.. Аль
меня свинья рожала, а не матушка, что я голоса  не  могу  иметь?  Может,
она, ножка-то, мне и самому нужна!.. Может, я  свою  ножку-то  как  дочь
родную обожаю, а?.. Ну-ка, смекни, кто может, насчет Дудина Ермолая!..
   Народ в лавке прислушивается, оборачиваясь к Дудину.  Зосим  Васильич
беспокоится:
   - Ну, ладно, ладно. Уж больно вертляв стал. Заберут еще с тобой, -  и
оглядывается, нет ли в лавке опасливых людей.
   - Заберу-ут?.. - крикливо вспыхивает Дудин и ударяет себя  во  впалую
грудь. - Не за то ль и заберут, что меня матушка рожала! Ну  и  заберут,
так что поделают-то? На колбасу меня пустят? Так ведь у скорняка  и  мя-
со-то с тухлиной! Я ни червя, ни мухи не боюсь, мне все нипочем,  вот  я
какой!! А тюрьмы Дудин, вре-ешь, не страшится... Там и получше меня люди
живут. Эвон, сынок-то твой... ты его оттолкнул, а я преклоняюсь!  Может,
ему и наплевать на меня, а я преклоняюсь. А  почему  я  преклоняюсь?  Он
свою точку нашел! И я найду. Каб я с ним-то посидел, и я б ума нажил.  А
каб у меня ум-то был... - Дудин надрывно кричит и рвет на себе рубаху, -
...весь мир Дудин наискосок бы поставил!.. Ка-ак бы дернул за  вожжу,  -
стой, становись по-моему! - И Дудин всем телом дергает за вожжу, за  во-
ображаемую.
   Быхалов тревожно машет на него руками, а народ уже посмеивается,  за-
дорит, просовывает глаза, схожие с тестяными пузырями.
   - И, конечно, что с бедным человеком поделать можно: он возьмет да на
зло тебе и помрет! - говорит кто-то.
   - Вали-вали, Дудин, стой за веру и отечество, не щади живота! -  нас-
мешливо кричит какой-то, прыщеватенький.
   - Да у него и живота-то нет... на пустом месте штаны носит!..
   - У-лю-лю-у-у...
   - Ты намелешь! - негодует Быхалов. - На твоей мельнице  и  из  полена
мука выходит. Тебе помалкивать надо, на себя-то взгляни: помрешь скоро!
   - Помру-у?.. - почти воет Дудин. - Не хочу я, не  хочу!..  Ничего  не
хочу! - он рывком хватает керосин и бежит из лавки. В дверях его долго и
упорно треплет кашель. Когда перестает, - лицо у  него  измученное,  ма-
ленькое, вызывающее на жалость.
   При выходе столкнулся с молоденьким офицером, входившим в лавку.
   - Господин Быхалов... вы? - вежливо и сразу спросил тот, едва вошел.
   - Господин не я. А Быхалов, Зосим Васильев, действительно, мое имя, -
вразумительно поправляет бакалейщик.
   - Я от сына к вам... - прапорщик подтянулся, точно рапортовал... -  У
вас есть сын, Петр Зосимыч?..
   - Не ранен ли? - лоб Зосима Васильича пробороздился морщинками.
   - Как вам сказать, - замялся прапорщик. - Я  бы  попросил  дозволения
наедине с вами...
   - Лавку запирать, - приказывает Быхалов. - А вас попрошу на  квартиру
ко мне. В скорлупке живем, прошу прощения...
   - Ничего-с, пожалуста, - с холодноватой вежливостью жмется прапорщик,
идя за Быхаловым.
   Войдя в задние комнаты, Быхалов стал медленно снимать фартук и замус-
ленную поддевку. Потом придвинул гостю табуретку, предварительно  обмах-
нув ее полотенцем.
   - Грязь у нас везде... сало, - пояснил он и спросил, усаживаясь  нап-
ротив. - Ну, какие же вы мне новости привезли?..
   Сумерки сгустились, оба сидели в потемках. Вдруг прапорщик  понукающе
подергал себя за наплечный ремень.
   - Видите, дело совсем просто. Две недели назад...
   - Постой, постой... чтоб не забыть! - перебил Зосим  Васильич  и,  не
вставая со стула, достал из-под кровати сверток. -  Петр  тут  в  письме
шахматную игру просил прислать да бельеца пары две... Это вы и есть Иев-
лев? Он мне писал, что Иевлев в отпуск поедет.
   - Никак... нет, моя фамилья Немолякин, - торопливо  поправил  прапор-
щик. - Я с Иевлевым не знаком. Да я и с Петром Зосимычем тоже  в  особой
дружбе не состоял... Я по другому делу, совсем наоборот!
   - Иевлев-то, значит, не приедет? - тупо спросил Быхалов,  выставляясь
лбом.
   - Да уж как вам сказать... пожалуй, и не приедет, - странно усмехнул-
ся прапорщик и очень внимательно, несмотря  на  сумерки,  осмотрел  себе
ногти... - Видите ли, он уже, вероятно, умер... Иевлев.  -  Так  сказав,
прапорщик издал горлом непонятный звук и четко хлопнул себя по коленям.
   - Умер, а-а... Вишь,  как  люди  теперь!  Так  может  чайку  со  мной
попьете? Я прикажу заварить?.. - угрюмо заворочался Быхалов.
   - Нет, нет... - испугался гость, аккуратно  выставляя  ладони  против
Быхалова. - Я очень спешу... Видите,  предполагалась  операция,  военная
операция, вы понимаете? Мы с вольноопределяющимся, то-есть с  сыном  ва-
шим, вышли вдвоем в разведку. Место очень, знаете,  паршивое.  Названье,
одним словом, Чортово поле... Солдаты так прозвали... Солдаты так  проз-
вали, а посреди - пик! Ползем на брюхе... - прапорщик потеребил огненный
темляк шашки и неуверенно откашлянулся в папаху. - Налезаем, проволока в
три кола. - Голос прапорщика принял вдруг высокий женский  тон.  -  Это,
кстати, очень интересно, когда проволока комбинируется с фугасом... - он
перешел на скороговорку. - Вот я вам сейчас чертежик  нарисую,  как  это
устраивается... Очень интересно!..
   Быхалов не останавливал, а у прапорщика в руках уже белела  страничка
записной книжки. Гость чертил огрызком карандаша прямые углы, кривые ли-
нии, какие-то запятые, очень много запятых,  наклоняясь  над  книжкой  и
пряча лицо.
   - ...вот тут, извольте видеть, узел... узелок. А тут  фугасное  поле.
Вот это - пулеметное гнездо, вот это... видите? - сыпал прапорщик,  ука-
зывая на неразборчивый мохнатый клубок. - Вот тут мы  и  шли...  то-есть
ползли.
   - Погоди, я газ зажгу. Ничего мне тут у тебя не видно, - тихо остано-
вил Быхалов.
   - Не зажигайте... не зажигайте, прошу вас! - встрепенулся  прапорщик,
и мгновенно спрятал книжку чуть ли не в рукав. -  Мне  право  же  бежать
нужно!..
   - А ты не спеши! - сурово окрикнул Быхалов, стоя на табурете. Газовый
свет буйно наполнил комнату. - Успеешь, и без того всякая спешка к смер-
ти. И у меня сыновей не каждый день убивают. Уж  потешь  старика  лишней
минуткой!
   - Ничуть не бывало, ничуть не бывало! - закричал  прапорщик  стонущим
голосом. - Я когда уезжал, Петр Зосимыч в полном покуда здоровьи был,  -
волновался прапорщик. - Ну, и так дальше!.. Я и говорю  денщику:  ползи,
говорю, вперед, с телефоном...
   - Постой, ты что-то врешь, - резко дыша, перебил Быхалов. - Ведь  сам
же сказал, что вас всего двое было!
   - Я не говорил, виноват... я не говорил! - оторопело сказал прапорщик
и вдруг лицо его приняло выражение отчаянной решимости. -  Не  могу,  не
могу, виноват!.. - почти простонал он.
   - Чего не можешь?
   - Врать не могу-с! - жилы на прапорщиковом лбу надулись как  веревки.
- Полковой командир с меня слово взял, что сообщу... Он велел, чтоб я  и
чертежик вам сделал для очевидности... А я не могу-с! - Он жал плечами и
строил жалкие гримасы, прося снисхождения к своей бесталанности.  -  Вот
наврал, а как дальше - не умею! Вы только не расстраивайтесь, прошу вас.
Он, может, еще в окружной попадет, а не в военно-полевой. Дело  у  него,
видите, двойное... Против войны высказывался солдатам. Я  его,  поверьте
мне, даже отговаривал, а он все высказывался!..
   - Так что ж ты меня за нос-то водишь... как тебе не совестно!! -  тя-
жело встал с места Быхалов. - Тебя за делом послали, ты и делай дело! Ты
за меня не бойся. Ты мальчишка, щенок, а я в гроб гляжу! У меня сын... а
ты мне чертежики!.. Злой ты человек...
   Прапорщик, утеряв всякую военную выпра