то весь почти юго-западный край уезда встал на дыбы и кажет  мед-
вежьи когти городу, что у мятежников и пушки, и пулеметы, что даже и де-
ти, и бабы свирепствуют, идя в тесном строю с мужиками, скрипя зубами  и
неся смерть. Невидимые уста разносили невозможные слухи и про десять ты-
сяч вооруженного мужичья, и про широкие их планы, - даже являлся  в  них
сам пугачевец Кривонос, якобы воскресший ради такого удобного случая по-
куралесить среди живых. Ясно, что этому не верил никто, но в каждой  го-
лове было знание об этом.
   Были вывешены соответствующие объявления, а в губернию  послано  под-
робнейшее донесение о происшествиях в Воровском округе. Товарищ  Брозин,
составлявший донесение, сам испортил все дело. В  телеграфное  донесение
ради образности слога вставил он нечто о русской Вандее и о мужицком Бо-
напарте. Так же указывалось, что  молчание  губернии  будет  несмываемым
пятном на совместной работе уезда и губернии.
   В губернии же посмотрели косо. Председатель губисполкома, сам  мужик,
при намеке на Бонапарта покачал головой, на Вандею -  пожал  плечами,  а
при упоминаньи о пятне даже и засмеялся, вспомнив, что в прежние времена
был пятновыводчиком Брозин. В секретном ответе предлагалось  справляться
собственными средствами, если уж не сумели ладить с мужиками.
   Как раз в эту смутную пору, через три дня после прихода Васятки  Лыз-
лова, камнем свалился в уезд Сергей  Остифеич  Половинкин.  Спокойный  и
хмурый,  он  явился  на  заседание  уездных  властей.  Там,  минуя  свою
собственную историю и ставя после каждого слова точку, сообщил  он,  что
не о тысячах идет тут речь, а всего о какой-нибудь сотне. Далее  товарищ
Половинкин предложил дать ему полуроту хотя бы  из  тех  красноармейцев,
которые несут гарнизонную службу в уезде. С помощью их надеется он прек-
ратить пожар в самом начале, который, по его словам, не  имея  за  собой
никакой политической подоплеки, являет собою  только  некоторым  образом
месть за отнятый у села Воры Зинкин луг. Возражение предуисполкома о не-
целесообразности этого ввиду полной политической невоспитанности красно-
армейцев, только что взятых от сохи, не было принято должным  образом  к
сведению. - Так говорилось в протоколе чрезвычайного того заседания.
   Но в протоколе не упоминалось про один очень такой  хлесткий  вопрос,
заданный товарищем Брозиным в конце заседания: каким образом удалось то-
варищу Половинкину уйти из подобных неприятностей в живом виде, если все
остальные товарищи честно погибли на месте своего долга. Сергей Остифеич
вопрос понял и, подойдя к улыбавшемуся Брозину в упор, раздернул на гру-
ди гимнастерку одним рывком. Одна из отлетевших пуговиц ударилась Брози-
ну в щеку, и только тут понял Брозин,  отчего,  рассказывая,  Половинкин
дышал так тяжело и как-то странно вихлялся телом. Вся грудь Сергея Ости-
феича, от подбородка до пупка, представляла собой  одну  взбухшую  синюю
рану, расцарапанную какой-то неистовой пятернею в кровь. -  После  этого
Брозин уже молчал.
   В самом деле: бывали на памяти у Половинкина жуткие ночи  из  прошлой
войны, когда был фельдфебелем, - ночи, напоенные ужасом, когда и  рвала,
и кричала, и кусала  все  кругом  одушевленная  человеческим  безумством
сталь. Но страшней сотен их была эта, в которой тихо  звенели  комары  и
невнятная зудящая боль подползала к голове, бесила разум. Острей вошло в
память, как стоял он голый под деревом и косил глаза на собственный нос,
на котором медленно, перебирая лапками, набухал комар. Весь мир со всем,
что есть в нем, был заслонен тогда от Половинкина красным комариным  пу-
зом. Потом, когда его освободили, он бежал, безумно воя  и  прискакивая,
голый, к Мочиловке, на ходу стирая с себя комаров, облепивших его  глад-
ко, как сукно. Тогда еще зарницы совсем опутали небо в горящую  порывис-
тую паутину... Здоровью Сергея Остифеича был положен предел в  ту  ночь.
Уже била его знобящая лихорадка, а порой безумьем  наливалась  голова  и
грозила разлететься тысячью острых осколков.
   Полуроту Половинкину дали, и Брозин остался наедине со своими  неуте-
шительными думами. Количество его объявлений на стенах и заборах  сильно
сократилось, а остававшиеся, размоченные дождем, объел в одну ночь  неу-
ловимый задичавший козел местного, уже уловленного протопопа. Уезд  пог-
рузился в мрак, безмолвие и трепетное ожидание какого-то последнего уда-
ра.
   Тем временем Половинкин вел свою полуроту скорым маршем  в  моросящую
даль. Погода переменилась. Дожди разъели дорогу.  Обувь  Половинкинского
отряда - лапти, разношенные сапоги и даже разномастные женские ботики  -
годная только для стояния в карауле, пришла в совершенную  негодность  и
только обременяла усталые ноги красноармейцев. Возле Бедряги, тотчас  же
после перехода железной дороги, начался ропот. От Бедряги до Сускии, во-
семнадцать верст, шел безмолвный поединок взглядов между людьми и  Поло-
винкиным, ехавшим верхом. У Сускии дело разрешилось бескровно и просто.
   Суския окружилась рогатками, а на жерди, у картофельного поля, трепа-
лась в мокром ветре того дня черная тряпка, знак бунта,  чумы  и  всякой
иной беды. Прежде славилась Суския огромными конскими торгами, баранками
и щебяным товаром, теперь одно лишь осталось от прежней славы:  на  при-
горьи Суския стоит. Это последнее и видел Сергей Остифеич, оглядывая Су-
саковское место. Кроме того в щелях плетней  и  по-за-углами  увидел  он
выглядывающих мужиков. Сергей Остифеич понял, что и до Сускии, примкнув-
шей к Воровскому делу, докатился людской пожар. Это сулило  непредвиден-
ные трудности. Сергей Остифеич подергал ус и, приказав людям отдохнуть и
закурить, у кого есть, отошел в сторонку.
   Дождь остановился. День закатывался позади села, и видно было  из-под
горы всему Половинкинскому отряду черное, тяжкое пятно Сусаковского хра-
ма. По низу облачного, лилово-розового с золотом, неба шли каемкой  рас-
тяпистые ивы, повыше торчали березы со скворешнями. Превыше всего влады-
чила длинная, тощая колокольня, похожая на Василья Щербу, кто его  знал,
стоящего в удивлении.
   Едва среди отряда закурилось пять самокруток, повеселел отряд,  стали
приглядываться к селу, на которое через полчаса пойдут цепью.
   Один покачал головой, сказав:
   - Слиняем мы тута.
   Другой прищурился, пыхнул дымком, приложил руку к глазам козырьком  и
вдруг открыл:
   - Товарищи... а ведь на колокольне-то у них пушка!
   В самом деле, на колокольне чернело прямое и  длинное,  направленное,
как показалось открывшему это, прямо ему самому в лоб. Поднялось  обсуж-
дение назначения длинного предмета, и потому, что  человеческие  возмож-
ности каждого уже исчерпались дорогой, было вынесено, без всякого  голо-
сования даже, решение, обратившее в бесславную неудачу весь Половинкинс-
кий поход.
   Сергей Остифеич, стоявший поодаль, вытащил наган и пробовал  стрелять
поверх бегущих с поднятыми руками к селу. Но наган запутался в  ременном
шнурке, а рука тряслась... Кроме того две осечки, третья пуля  покачнула
желтый кусток дикой рябины, четвертая разбрызгала лужу,  остальные  были
выпущены еще прежним владельцем нагана.
   Закусив усы, испуская хрип сквозь сжатые губы, Половинкин  бежал  на-
зад, к ложбинке, где оставил красноармейца с конем. Тот, молоденький,  и
черноусый татарчонок, все еще держал под  уздцы  Половинкинскую  лошадь,
прядавшую ушами. В бегающих глазах татарчонка светилась виноватая  поте-
рянность.
   - ... Ну, чорт!.. Небось и ты туда хочешь?.. - почти проскрипел Поло-
винкин, подскакивая к коноводу.
   - Стреляй! - сказал татарчонок и распахнул ватную куртку свою, одетую
прямо на голое тело. - Стреляй, товарища комиссара, - повторил  татарчо-
нок и в лице его промелькнула как бы тень табуна невзнузданных коней.  -
Моя село Саруй на та сторона!.. - и честно кивнул на Сускию.
   Половинкин отвернулся. Размокшее картофельное поле душно пахло карто-
фельной же ботвой. Сергей Остифеич нагнулся, сорвал пупавку и растер  ее
в пальцах.
   - Беги... чорт! - сказал он, не глядя на татарчонка, и пихнул  его  в
плечо.
   Тот вздрогнул, огляделся и побежал вон из ложбинки, спотыкаясь о гря-
ды и крича что-то на своем языке. Тошнящее, обидное  чувство  граничащее
со слезами, захватило Сергея Остифеича. Грудь болела и  спина  болела  и
все болело, - руки отказывались держать поводья. Он так бил коня,  точно
хотел ускакать от боли, но боль обвилась вкруг шеи,  облегала  плотно  и
неотлучно, как хомут. На четвертой версте от Сускии, возле  Мочиловского
моста, расхлябанный и скомканный, вдруг остановил коня Сергей Остифеич и
задержанное дыханье его прорвалось странным всхлипом.  Надоедливо  вился
над лошадиной шеей комариный рой. Один сел на  щеку  Половинкина  и  вот
окунул хоботок в потную мякоть тела. И снова, как в  ту  страшную  ночь,
скосив глаза, выпятив щеку, задерживая дыханье и готовые  слезы,  глядел
Половинкин, как собственной его кровью наливалась эта малая и  беззащит-
ная тварь. Что-то, подобное безумью, уже зудело во всем теле, в руках, в
мозгу. Рывком воли Сергей Остифеич воротил себя к яви и тут  пожалел  со
всей силой мужицкого размаха, что не осталось ни одного патрона в желез-
ной игрушке, ботавшейся на правом боку.
   Приходили сумерки, и опять пометало изморосью. На всей огромной Суса-
ковской луговине не было никого, кроме него, стоящего в середине ее, как
ось, и он уже не скрывал слез от самого себя.
   ... А перебежчикам тащили бабы творог, сметану, душистые  ржаные  ле-
пешки. Какая-то, древняя и беззубая, притащила даже гармонь,  оставшуюся
от сына, убитого в царскую войну. В нее и играли перебежчики всю  дорогу
- шестнадцать верст, до Воров, таща съестные дары Сусаков у себя на спи-
нах. - А непонятный предмет на колокольне оказался лестницей, по которой
лазил отбивать вечерние благовесты Сусаковский понамаренок.
   ...............
   ...............
 
   Насте таким и нужен был Семен.
   Там, в Зарядье, днем и ночью думала о том,  что  обрушилось  каменным
дождем на благополучие Секретовского дома. Когда видела в  памяти  своей
отца, осунувшегося от напрасных хлопот, над которыми смеялись - и Секре-
тов не понимал причин смеха - душила Настю горечь,  туманилось  и  нена-
вистью темнело сознанье, - как бы слепнула тогда Преждевременный и неже-
ланный, вообще говоря, конец отца странным образом подсказал Насте,  что
теперь ей оставалось делать. Но сил для большого размаха мести не  было.
Настина душа тлела чадно и впустую.
   Тогда пришло письмо от Семена, посланное им тотчас же  по  приходе  в
Воры. "Если уж больно голодно живешь, приезжай, хлеб-то уж  кажный  день
едим!" Она вспомнила его, полузабытого среди постоянных хлопот  о  куске
насущного хлеба, и вдруг стала осмысленной вся их юношеская игра  в  лю-
бовь. Город все глубже уходил во мглу. Когда для Насти открылась возмож-
ность покинуть Зарядье, Настя не рассуждала долго. Она ехала  к  Семену,
как в полусне. Семен ей  представлялся  простоватым,  широким  в  плечах
удальцом, в чистеньких лапотках, в белой рубахе с красными ластовками, -
и, конечно, кудри, кудри вьются по плечам. - Там, среди высокой,  шумли-
вой ржи, в огромном просторе полей и неба потемнеют  Семеновы  глаза  от
любви к Насте, - чем темней они будут, тем страшней и легче  душе.  Поп-
росту сказать, Настя ехала затем, чтоб оплодотворить Семена своею  нена-
вистью, насытить его ненавистью до отказа, чтоб взорвался, губя все кру-
гом. Так и мнился ей Семен: распирающим, подобно Самсону,  подпорки  со-
ветского неба. Понятно, к чему стремилась Настя.
   Все оказалось совсем не так. Правда, в лаптях  был,  но  пахли  лапти
совсем не так, как предопределялось мечтами. Его стриженая голова удиви-
ла и охладила ее в первую же минуту. Зато  слова,  которые  говорил  он,
жгли ее больше, чем те, которые придумала для него, стоя  в  теплушке  и
глядя под откос. Семен угадал все сразу и холодок свой к Насте  сохранил
до самого конца.
   Да и те пространства, на  которых  рисовались  Настиному  воображению
пламенные, испепеляющие волны мужицкого пожара, совсем не соответствова-
ли действительности. Небо было дичей, чем в мечте, а люди совсем не жаж-
дали ее прихода. У мужиков были свои глаза на происходившие события. Му-
жику было так: Гусаки отняли Зинкин луг. Гусаки - советские. Одна  поло-
вина города схватила другую за горло. Мужик выжидал, не  рассыплется  ли
город от всей той сокрушительной штуки в окончательную пыль.  Тогда  ос-
тавшееся пустить огоньком, - то-то  дружно  крапивы  примутся  пожженные
места обрастать. Прищуренным оком мерил мужик близость того  дня,  когда
запашет его скрипучая соха поганые городские места.
   Настя пробовала рассказывать, как ходил Петр Филиппыч продавать  пос-
леднее, что оставалось в доме, Настину шубку. А Семен  с  необыкновенной
яркостью вспоминал другой страшный, трехцветный день: белый снег,  синие
околыши казаков, багрово-красную спину своего отца. Явь никогда не  под-
ражает снам, Настю обманули ее надежды.
   Тогда своим немного косящим взглядом Настя  заметила  Мишку  Жибанду.
Семен стал скрытен и подозрителен, - прозвище Барсука, данное ему  впос-
ледствии, как нельзя более подходило к нему. Жибанда был устроен по-ино-
му; нутро его имело как бы стеклянную крышку, и Настя видела в нем  все,
что хотела видеть. Втайне она желала, чтоб именно Семен стал, как Жибан-
да, и с Жибанды она почти не сводила задумчивого взгляда во все  продол-
женье дня...
   ...............
   ...............
   Шумлив и хлопотлив был следующий день. На целых две  недели  растяну-
лось устройство барсуковских землянок, но именно к ночи третьего дня бы-
ло готово все основное. На уже введенные  срубы  накатывали  кругляк,  а
сверху укрывали землей и дерном. По Семеновой сметке лес был вырублен не
сплошь, - оставляли отдельные деревья. Подходы к землянкам завалили хво-
ростом, он первым подаст весть о приходе чужих гостей. По краям же  вдо-
воль было нарыто волчьих ям.
   Барсуками назвали воровских выходцев  Сусаковские  мужики,  пришедшие
укрываться в лесах же. И уже облетело прозванье это весь уезд, наравне с
известиями о завоевательных намерениях Семена Барсука. Но сами барсуки и
не помышляли выходить покуда из своих нор. Хлеба было достаточно,  бабьи
приношения не оскудевали. Однако вскоре было  решено  не  допускать  баб
дальше осинового молодняка, где сторожевая землянка.  Бабы  не  то  чтоб
обиделись, но как-то сами перестали ходить к барсукам.
   Самая большая землянка имела две комнаты, - так  рассказывали  мужики
по осени другого года. - Там у них происходили и  собранья,  а  порой  и
картеж, и пьянство. Там коротали длинные зимние ночи, - называлась  зим-
ницей. Уставлена была мебелью со Свинулинской усадьбы и  имела  окна  та
зимница...
   Это неправда, окон не было, как не было и достаточного количества ме-
бели, чтоб об этом можно было упоминать. Барсуки, правда, ездили на  ос-
татки Свинулинского двора, но уже и до них неоднократно посетили  мужики
Свинулинское пепелище. Барсуки взяли последнее: диванчик с чердака и же-
лезо с крыши, пошедшее на поделку дымоходных труб. Диванчик  же,  крытый
атласом, - а по атласу пунцовые линялые завитки, - долго не  хотел  вхо-
дить в узкий и грязный проход зимницы. И уже собирался Лука Бегунов  пи-
лой смирить дворянскую спесь дивана, да Федор Чигунов  спас.  Ножки,  по
его совету, откололи и остатки поставили в зимнице на чурбаках.
   Сторожевую поставили там, где луг вдавался клином в лес. Потому,  что
не нашлось охотников селиться в одиночку, отдали сторожевую Насте.
   - Мы тебя, Гурей, навещать будем! - хлопал Настю по спине Юда и  дру-
жественно подмигивал.
   ...............
   ...............
 
   VII. Осень.
 
   Укорневавшись в лесном привольи, как бы в затвор ушли от мира  барсу-
ки. Дальше терялась нить жизни их от чужого любопытного взгляда.
   В Ворах безвластно стало, бабьим криком  вершились  дела.  Оставшиеся
мужики затихли. В молчаньи возили ржаные кресты с полей, в  молчаньи  же
складывали их по ригам. Уверенности в завтрашнем дне не было, работы ле-
ниво шли. Во отогнание духа смятенья и тревоги - посемейно и  вскладчину
варили самогон, но пили не напиваясь. Хмель еще больше бередил мужиковс-
кую рану. С нетерпеньем и жаждой ждали какого б то ни было конца.
   Все же однажды утром, когда надоело ждать, застучали гудливые цепы по
звонким гумнам, но недружен был их стук. Хороший умолот не радовал.  Дни
укорачивались, поздняя осень вступала в права. Среднее  поле  щетинилось
пегим омертвелым жнивьем. В несжатых полосах  Пантелея  Чмелева  с  шур-
шаньем рыскали галки. И неслышно точила их полевая мышь. На Курье зачер-
нели созрелые головы речного тростника. Их клонил вечерний ветер,  шумел
ими, ломал их, сводя ни к чему работу летнего солнца.
   Полыни сереют, а собаки злеют, ожесточаются людские сердца.  Гарасим,
отпросившийся на жнитво домой, стал бить жену. Так бывало у него  каждую
осень, и крики Гарасимовой жены уже не будоражили соседей.
   - ... третью в гроб вколачиваешь?.. - закричал через всю улицу старый
Фрол Попов Гарасиму, вышедшему поотдохнуть на крыльцо.
   - Мышей не ловит... - сказал Гарасим. - Наше! Мы и бьем, мы и милуем.
   - Опосля кнута - завсегда милость, - отвечал Фрол Попов, и еле улови-
мое одобрение сквозило в его голосе. Ему, одряхлевшему Фролу, познавшему
за долгий век свой истинную цену смехам и огорчениям,  -  ему,  ставшему
теперь только безмолвным наблюдателем чужих жизней, служили развлечением
старости чужие беды. - Что ж! хоронить будешь, выпьем с тобой, вот весе-
ло!..
   - А ты, старый хрен, помалкивай! - ругнулся Гарасим, и Фрол Попов  не
обиделся.
   ... Дергали коноплю у Свинулинской межи и копали картофель за  Маври-
ным овином. Больше руготни было, чем работы. Все обильней наползало  туч
со всех сторон. От приходящих холодов  уползало  обессилевшее  солнце  в
Скорпионов знак. Потом стало поливать все это дождем.
   Опустели поля от черных и серых птиц. Глина на дорогах стала  злее  и
прилипчивей. Некуда ехать. Воображенье создавало в каждом углу  враждеб-
ные заставы. Да и незачем ехать: Сусаковские ярманки, где и конь бывало,
и пряник, и серп, и рукомойник, и ситец, и дуга, - приурачивались к Пок-
рову. А в этот Покров выйти за околицу - один ветер мечется, обжигаясь о
крапивы, не в меру расщетинившиеся по осени.
   Опять настала пустословная пора. Тот же репей - слух, цепок к  любому
разуму. Обронил мимоезжий мужик, будто Гусаки всем  миром  записались  в
солдаты, Воров искоренять. Да еще говорили, будто принес весть Фрол  По-
пов, ходивший наниматься на лето в Сускию - а сам Фрол Попов отрекался -
предлагали уездные власти выгоду Бедрягинским мужикам:
   - Предоставьте нам самого главного, Семена Барсука. А  мы  вам  земли
прирежем.
   Бедрягинцы в таких случаях единогласны:
   - Дак он вас однех зудит, вы и чешитесь! А нас он не трогает!..
   А пастухов подпасок и не такое принес. Месяц  назад  объявился  неиз-
вестного дела человек, в штиблетках. Пришел в Каламаево, что тоже и  Ро-
гозино, потому что рогожи ткут, и заказал бабам лапти плесть,  длиной  в
один аршин, да еще с прибавком на обертку. На вопрос одной бабы, кому  ж
такие надобны, было, якобы, отвечено, что де для собственных его братьев
во Христе.
   - Да уж что, батко, больно ногасты твои-те... уж не черти ли, грехом?
- не доверилась баба.
   - Нет, - отвечал в штиблетках, давая каждой бабе по серебряной  Нико-
лаевской полтине. - Через два месяца вернусь, выплачу всем  вам  золотом
пятьдесят шестой пробы. Все заберу, что наплетете. Жарьте, одним словом!
   Потом сокрылся из вида. А бабы горы лаптей наплели. Уж четвертый  ме-
сяц шел, не являлся заказчик. А трудно было отстать  от  начатого  дела.
Все липы в округе извели. И хоть издевалась над Каламаевками вся волост-
ная округа, все плели Каламаевки, как безумные, свои несосветимые лапти.
   Из этого слуха целый выво