ой шейки  струйкой  текла  на  раскаленное  железо
кровь. Сам кот имел вид скучающий и вялый, словно показывая, что он сов-
сем и не любит голубей, даже противны ему голуби, а просто поиграл и хо-
чет спать.
   Сеня так быстро очутился на краю, что кот не  успел  улепетнуть  и  в
следующее же мгновенье жалобно топырил лапы в сжатой Сениной руке. Удив-
ленный неожиданностью нападения, кот голубя не выпускал.
   Сеня и сам не заметил, что произошло за это крохотное мгновенье.  Ог-
ромный Сенин сапог скользнул вниз, и Сеня широко взмахнул руками  вместе
с котом, державшим  голубя.  В  гераневом  окне  раздался  одновременный
вскрик. Если бы не водосточный жолоб, куда попала нога, игра Сенина была
бы проиграна.
   Теперь, еще пошатываясь, Сеня стоял на самом обрыве и  силился  овла-
деть покачнувшимся вместе с ним сознаньем. Сперва он ощутил опасность  и
невольно отодвинулся на полшага от края вверх по скату. Потом он  разли-
чил, что девушка из окна кричит ему что-то. Смысла слов еще не улавливал
он, но уже знал, что голос ее был низок, мягок и звучен, его приятно бы-
ло слушать. Словно пробуждаясь, Сеня неосмысленно улыбнулся и отодвинул-
ся еще на полшага.
   Кот, извернувшись, царапал Сенину руку, но Сеня не  слышал.  "А  ведь
она сердится на меня. Тут что-то не так!" - подумал в следующую же мину-
ту Сеня, различая в голосе девушки гневные нотки. Он вслушался, стараясь
уловить причину ее гнева. Та, окончательно выйдя  из  себя,  нетерпеливо
барабанила ладонями по железу подоконника:
   - Ах, да отпустите же кота... Это наш кот! Ах, какой глупый... он его
задушит. Слышите вы? Отпустите кота, вам говорят!..
   Сеня разжал руку. Кот мгновенно исчез, и уже откуда-то снизу угрожаю-
ще мяукнул. Голубя он так и оставил в водостоке. Кровь успела  высохнуть
и почернеть. "Ну вот, я выпустил. Теперь что?" - такой вопрос отображала
вся Сенина фигура. Вместе с тем отказ от самого себя и какая-то  необыч-
ная для него нежность были в этом вопросе. Холодки,  мурашки  и  льдинки
струились у него по спине. Опять закружилась голова. Скажи она - лети и,
может быть, полетел бы, отдавая себя без рассуждений на губительный  по-
лет - любви?
   На него упадало вечереющее солнце. Расстегнутая у ворота белая рубаш-
ка казалась девушке из гераневого окна сильным пятном оранжевого,  тягу-
чего света на большом куске черно-голубого, предгрозового неба. Он стоял
теперь у гребня крыши, держась рукой за кирпичную кладку трубы.  Девушка
в окне, высунувшись еще более, укоризненно качала головой и смеялась:
   - Ну, чего вы сюда глядите? Не глядите сюда! Слышите? не глядите...
   А Сеня догадался, что она топала ногой, и улыбался ее гневу широко  и
восторженно. "Тонкая какая", - подумал Сеня и, сам того не ожидая, прок-
ричал ей:
   - Не вылазь, не вылазь... переломишься!..
   Та сердито захлопнула окно и тотчас же задернула занавеску. Гераневое
окно сразу потерялось среди всех других, столь же  незначительных  окон-
цев.
   Сеня сел на гребень крыши и осмотрелся. "Вот здорово!"  -  сказал  он
вслух и засмеялся сам себе над внезапностью всего события. Солнце прият-
но щекотало ему лицо, и ветерок отдувал расстегнутый ворот  рубашки.  Он
поднял руку застегнуть ворот и недовольно нахмурился: двух верхних пуго-
виц недоставало у ворота. Потом взгляд его сам собою перекинулся на  са-
поги. Они были тяжелы и неуклюжи, восхищавшая его когда-то  крепость  их
теперь казалась вопиюще грубой несуразностью. "Бочки, а не  сапоги.  Ка-
пустой их осенью набивать, вот что!" - подумал он и, неудержимо  покрас-
нев, глянул исподлобья на  противоположные  окна.  Ему  вспомнились  Ка-
расьевские сапожки, тонкой кожи, лакированными бутылочками...  Он  огор-
ченно покачал головой.
   И точно преисподний дух, легкий на помине, в чердачное окно  просуну-
лась потная, обозленная рожа самого Карасьева.
   - Ты чего ж тут балбесничаешь? Пшел домой! - рявкнул он, багровея  от
удовольствия удовлетворить свой гнев. - Чего народ  внизу  собираешь!  Я
вот тебе задам, неслуху!.. - и он взмахнул тросточкой, держа ее за  ниж-
ний конец. Рукоятка изображала серебряную женщину, но от времени живот у
ней протерся и стал медный.
   Тут случилось совершенно непредвиденное Карасьевым.  Сеня  засмеялся,
беззлобно, но с какой-то возмутительной самостоятельностью:
   - А ну, поди сюда! Я тебя, лошака ярославского, вниз скину...
   - Ну и дурак, - зло обиделся Карасьев, не решаясь выбраться на крышу.
- Я тебе заместо отца родного, можно сказать. А ты  этак-то?  Погоди.  Я
тебя, мужика, выучу, припомню!
   - В поминанье пропиши, - весело кричал ему Сеня. Но тот уже  исчез  с
той же внезапностью, как и появился.
   ...Долго здесь сидел Сеня. Чуть не  весь  город  лежал  распростертый
внизу, как покоренный, у ног победителя. Огромной лиловой дугой прошитой
золотом, все влево и влево закруглялась река.  Широкое  и  красное,  как
цветок разбухшей герани, опускалось солнце за темные кремлевские  башни,
пики и купола, многообразно и величественно стерегущие древнюю  нетрону-
тость Москвы.
   Взметенная дневной суетой оседала пыль, и уже жадней  хватала  Сенина
грудь веянья холодеющего воздуха. А снизу источалась духота, жар,  томя-
щая, расслабляющая скука. Небо потухало, все больше походя  на  блеклую,
выгоревшую на солнце синюю ткань. Все принимало лилово-синий отсвет ноч-
ного покоя, усугубляемый тучей, наползавшей с  востока,  медлительной  и
страшной, как гора, вывернутая ветром из своих скалистых лон. Ночь  обе-
щала грозу, и уже попыхивал молниями иссушенный московский горизонт.
   Сеня обернулся. Москва быстро погружалась в синеву потемок,  но  там,
далеко, главенствуя над сумерками, диким бронзовым румянцем пылал  крест
и купол Никиты-мученика, что на Швивой горе. Дальше,  в  туманно-пыльной
дали, обманывался глаз. Там загорались  серебряные  точки  в  окнах,  но
очертанья самых окон размывала мгла.
   Напрасно прождал Сеню весь тот вечер Катушин, приготовивший для  него
последнюю свою, самую сокровенную книжку. Сеня сидел вверху, как раз над
ним, чутко впитывая в себя эту непомерную торжественность закатной Моск-
вы. Победителем ее чувствовала себя  разволновавшаяся  Сенина  сила.  Но
сердце не хотело биться вместе с затихающими разбродными шумами  города.
Оно стучало по своему, быстро, четко и властно. Так несется в  неизвест-
ность мглы, ударяя некованными еще копытами, молодой жеребенок по гулкой
ночной дороге.
 
   VIII. Петр Секретов.
 
   У Карасьева план тонкий. И крепко сшитые Зарядцы смертью не  обижены:
как кончится Быхалов, откажет он деньги сыну, если тот к тому времени до
полной трухи по тюрьмам не догниет. А лавку - кому ее и оставить, как не
Карасьеву, человеку непьющему и  обходительному,  знающему  благодетелям
почесть, делу оборот, деньгам счет. Переменит Карасьев вывеску,  приотк-
роет мясное: денежка закопит денежку, рублик погонит рублик, и выйдет из
того усидчивого Карасьевского нажима под старость каменный домок. И шес-
терки козырями бывают: примером тому Секретов Петр.
   Из дырявой полтинки Петр Филиппыч повелся, а помнит бородатая Зарядс-
кая мелкота, как пришел он вместе с Ермолашкой Дудиным из деревни,  хит-
роватый, рыжий, изворотливый, гнилыми грушами да квасом с  лотка  торго-
вать. С Дудиным Петька в решку игрывал и на кулачках дрался, к  Катушину
книжки ходил читать. Был лопоух.
   Вдруг пропал Лопух. Где Лопух? Нет Лопуха. Но осенью однажды  объяви-
лась москательня в каменной прорешке между двух домов, и вывеска утверж-
дала безграмотно, что москательщик тут - Петр  Секретов.  Лопуха  в  нем
признали и свыклись. Стекло ли вставить, масла ли деревянного купить или
рожу полюбовнику залить кислотой, - шли непременно к Лопуху: у него  то-
вар свежий, с ручательством, и запросу нет.
   Да раз пошла Быхаловская молодайка замазки купить на зимнюю надобу, а
москательни-то и нет. Досочками забита прореха, вывеска сорвана: ни  то-
вара, ни хозяина. Такая беда, пришлось брюхатой - Петром была  покойница
на сносях - на Москварецкую тащиться и у незнакомых покупать.
   Безусые ребята оженились, бородатых по  кладбищам  развезли.  -  Слух
прошел по Зарядью: желторозовый дом Берги продают, им в гвардейском пол-
ку для поддержания чина и фамилии в деньгах нужда. Смекала  голь,  како-
го-то хозяина бог на шею посадит. Вдруг Дудинская жена открыла  во  сне:
дом Берги продали, а купил лопоухий барин, бесфамильный, неподслушанный.
Дудин тогда же бабу побил, чтоб не суеверила попусту. А через  неделю  и
приехал новый барин с женой. Пригляделись зарядцы - Лопух.  Очень  тогда
Секретова не взлюбили, что помимо Зарядья, окольной статью, в  люди  вы-
шел. Впрочем Секретов от их злобы ущерба себе не чувствовал.
   Ловок был, а на дороге ему купец попался. Имелись у купца и лабазы, и
мельницы, и мучные оптовки, а еще дочка Катеринка с глуповатинкой.  Сек-
ретов к ней и лазил по пожарной лестнице в светелку, обаловал ее,  моло-
дую да глупую, небрежной мимоходной лаской, а на четвертом  месяце,  как
объявилась Катеринкина любовь, деловым скромным образом  предложил  Петр
Секретов купцу честной свадебкой Катеринкин грех покрыть.
   Купец только бороду почесал да усмехнулся:
   - Я умен, а ты еще умней. Такими, как ты да я, вся  Сибирь  заселена.
Бить Катьку не будешь? прямо говори...
   С той поры Секретов поважнел, кланяться перестал, люди ему, как  гро-
шики: только тогда им и счет, если в сотню сложатся. Отделал себе  квар-
тиру в доме против желто-розового владенья своего  и  по  всем  комнатам
кнопки провел во избежанье вора.
   ...Как-то раз, в двунадесятый, на безденежьи, стало Дудину обидно  на
приятеля давнего детства. Оделся победней, в самые рваные сапоги, и  по-
шел Петрушу, друга сердца, проведать. Пришел, встал в дверях,  головенку
набок, улыбается с горьким умиленьем на Секретовское благолепие и  пока-
чивается, будто с пьянцой. А на самом деле был дико трезв, даже  слишком
для Ермолая Дудина.
   Секретов за чайным столом ватрушку жевал. С одной стороны сидела  бе-
ременная жена, а с другой - шурин Платон.
   - Ты что ж образ-то подобие корчишь? - поднял глаза Секретов, облизы-
вая творог с ватрушки. - Какая у тебя надобность?
   - Ватрушечка-то небось вкусная?.. - согнулся Дудин в пояснице.
   - На, - сказал Секретов и протянул облизанную.
   - Ноне-то и пузцом обзавелись... а ведь я Петькой помню вас, Петр Фи-
липпыч, - льстиво забубнил Дудин, пряча ватрушку в карман и там разминая
ее в крошки от злобы. - Как, бывало, в ребятишках мы с вами  бегали,  уж
такой вы жулик были, смрадь, можно сказать, и не приведи бог! И гашничек
у вас, извиняюсь, тоже всегда расстегнут был. Ах, какая смешная история!
Я б и еще сказал, да вон их стесняюсь, - он кивнул на  Катерину  Иванну,
пугливо замершую с непрожеванной ватрушкой во рту.
   Петра Филиппыча в багровость кинуло. Не выходя из-за стола,  потискал
он кнопку под столом, - вскочили в дверь дворники, взяли Дудина в  охап-
ку, унесли. Там, на заднем дворе, возле собашника,  и  постарались  они,
кто кого перехолопит в услужливости хозяину. Некому  было  Дудину  жало-
ваться, а жена, сама хирея день ото дня,  замечать  стала,  что  кашлять
стал глуше и нудней Ермолай, после того, как  сходил  в  гости  к  другу
сердца и давней юности.
   ...А Секретов в гору шел. В новокупленном дому  зазвенела  трактирная
посуда, и запел орган. Зарядье - место бойкое, в три быстрых ключа заби-
лась в "Венеции" жизнь. Линии Секретовской жизни были грубы, ясны и  не-
затейны, как и на мозолистой руке. Все у него было  правильно.  Короткая
его шея не давала вихляться и млеть головище, не то что у Дудина,  длин-
ношеего. Разум свой содержал в чистоте и опрятности,  не  засаривал  его
легковесным пустяком, подобно Катушину. Проветриваемая смешком, не боле-
ла его душа ни тоской, ни жалостью, ни изнурительной любовью.
   Четыре месяца спустя по приезде в Зарядье родила Катерина Иванна  де-
вочку Настю. Быть бы в той нечаянной семье счастью и хотя  бы  наружному
благополучию, как вдруг простудилась Катерина и слегла. Дочке тогда тре-
тий год шел, когда у матери ноги опухли. Все же переползала от кровати к
окну, бездельно сидела под окном, наблюдая чужую жизнь, жалко улыбалась,
стыдясь самой себя.
   Ее-то, так же, как и Сеня пятнадцать лет спустя, увидел Катушин,  та-
чая камилавку, дар прихожан приходскому попу. И оттого, что  прожил  без
любви, а перед тем собачка у него околела, полюбил он  Катерину  Иванну,
чужую в чужом окне, тоскующую. Но только в убогих стишках своих смел го-
ворить он о своей любви. Ключ же от сундучка, где таилась его  тетрадка,
стал прятать далеко-далеко, на шейный шнурок.
   Оставался еще в Катерине кусочек смысла:  покрикивала  по  хозяйству,
штопала носки самому. Вскоре, однако, совсем ей ноги отказались служить.
Положили тогда Катерину Иванну в угловой комнатушке,  завесив  окно  той
самой шалью, в которой, к слову сказать, к свадьбе ехала. Двигаться  Ка-
терина Иванна уже не могла, и все надобности за  нее  оправляла  Матрена
Симанна, новоявленная тетка Катерининой двоюродной сестры, из  Можайска.
Эта, толстая и злая, и креститься помогала хозяйке ее малоподвижною  ру-
кой, она же и молитвы за нее шептала, поясняя целителю Пантелеймону  ту-
пое бормотанье хозяйкиных губ. Она же приходила на помощь и в остальном.
   Секретов запивал. Раз ночью, когда боролись  в  нем  пьяные  чувства,
пришел к жене.
   - Ты меня, Катерина, прости... за все гуртом прости! - сказал он  ти-
хо, стоя в дверях, и обмахнул увлажнившиеся глаза рукавом.
   Та лежала, неподвижная, страшная, белая.
   - Слышь, жена, - прощенья прошу! - повторил  терпеливо  он,  барабаня
пальцами себя в лоб.
   Она молчала, а Секретов, разойдясь, уже бил кулаками в притолоку:
   - Да что ж ты, как башня, лежишь... не ворочаешься?.. - завопил он.
   С той поры совсем он махнул рукой на Катерину.
   Зато, как-то случилось, стал Катушин ходить к тому, что было когда-то
Секретовской женою. Приходил вымытый, в  чистенькой  старенькой  рубахе,
садился возле кровати и сидел тихо, полузакрыв глаза. Иногда - рассказы-
вал слышанное и читанное, смешное, не получая никакого ответа  да  и  не
нуждаясь в нем. Своей любви остался Катушин верен и любил Катерину, быть
может, больше, чем если бы она была здорова. Он же  пробовал  лечить  ее
отваром капустного листа.
   Тут, в этом темном тупике, плодилась моль, мерцала лампада, воркотала
очередная монашенка, и из года в год, возле  столика,  уставленного  ле-
карственным хламом, бесшумно сидел Катушин.  Так  он  научился  понимать
смутный язык больной. Однажды сказал Насте:
   - Ты заходи к матери-то. Сердится, что не бываешь.
   В другой раз осмелился сказать Секретову:
   - Что ж ты ее, Петр Филиппыч, просвирками-то моришь?.. Ты-бы  ей  щец
дал!..
   IX. Настюша.
 
   Настюша росла девочкой крепонькой, смуглой как вишенка, в  постоянном
смехе, как в цвету.
   Детство свое помнила лет с шести: дядя Платон  куклу  подарил.  Кукла
была с фокусом, плакала и моргала, как и всякий настоящий  человек.  Не-
долговечны детские утехи. Вечерком распорола Настюша кукле животик, чтоб
узнать фокус куклиной жизни. Там оказалась только пружинка да еще жестя-
ной пищик, вонявший столярным клеем. Настюша пружинку вынула и на другой
день сделала из нее просто проволочку, а куклу облила чаем, чтоб  скрыть
преступленье, и линялую, обесчещенную,  подкинула  матери  под  кровать.
Из-под материной кровати не выметали, чтоб не тревожить  больную.  Да  и
какой от больного сор? больной - не живой!..
   Никто и не заметил, а отцу не было никакого дела до Настиных  поступ-
ков. "Расти, сколько в тебе росту хватит. Дал тебе жизнь, даю хлеб.  Вот
и пожалуйста!" - таков был неписанный договор между отцом и  дочерью.  У
отца в то время ширились дела, требовали и воли,  и  глаза,  и  времени.
Каждый винтик в общей машине хотел, чтоб и за ним  присмотр  да  хлопоты
были. И боялся Секретов обидеть невниманьем вещь,  чтоб  не  напакостила
потом.
   Лишь в воскресные дни, садясь за стол, спрашивал, посмеиваясь:
   - Ну, Настасья Петровна, как живете-можете, растете-матереете?
   - Ничего, папенька... матереем! - деликатно пищала восьмилетняя  Нас-
тасья Петровна.
   Матери Настюша боялась, как страшного сна. Когда приводила ее к мате-
ри Матрена Симанна, стояла Настя робко, говорила  тоненько,  с  трепетом
ожидая липкого материна поцелуя.
   Потом одевала, волнуясь и спеша, оборванную засаленную шубку и  дыря-
вый шерстяной платок, - вихреподобно уносилась на улицу. Дом  ее  пугал:
там были жирные, грузные пироги, непонятная  мать,  толстощекая  Матрена
Симанна, жующая мятную лепешку для прохлажденья рта. - Тайком от  самого
баловалась Матрена Симанна винцом.
   Так и росла Настюша на улице, без нянек и присмотров. Бегала с  ребя-
тами через Проломные ворота на реку, тонула однажды в проруби,  дразнила
вместе со всей ребячьей оравой извозчиков, татар, иззябших  попугаев  на
шарманках у персов. Шумливая и загадочная, звала ее улица.  Она  сделала
Настю бойкой. Тела ее, изворотливого и гибкого, никакой случайностью бы-
ло  не  удивить...  В  городском  училась  -  детскую  мудрость   срыву,
по-мальчишечьи брала. Остальное время с мальчишками же вровень  каталась
на коньках вдоль кремлевского бульвара, скатывала снежных страшилищ: лю-
бопытно было наблюдать, как точит их и старит и к  земле  гнетет  речной
весенний ветр. То-то было шумно и буйно, непокорно и весело...
   Двенадцатая весна шла, придумали необычное. В голове у снежного чело-
века дырку выдолбили и оставили на ночь в ней зажженный  фитилек.  Дырку
замазали снегом. - Всю ту ночь, думая об этом бесцельном огоньке,  томи-
лась без сна Настя. Ах, какой славный ветер в ту ночь был! Как бы облака
сталкивались и гудели, словно тесно стало в весеннем небе облакам. Но на
утро нашли в огоньковой пещерке только копоть. Недолго погорел  фитилек.
Тут еще снег пошел, лужицы затянулись. Так впервые изведала Настюша  го-
речь всякой радости и грусть весны.
   Жадно впитывала Настя все, что давало впечатленья. А раз мальчишки  в
угольный сарай ее затащили, мяли и учили  гадостям,  -  каждый  старался
друг дружку в пакостном геройстве превзойти... А она уже знала, не удив-
лялась, не плакала и даже до крови растревожила нос одному из них, само-
му настойчивому.
   Раз осенью, поутру, окончилось Настино детство. От обедни возвращаясь
вместе, сказал Секретов Зосиму Быхалову ото всей полноты души:
   - Паренька твоего видал. Хороший, ласковый...
   - Законоучитель у них там сказал: ваш, говорит, сын перстом  отмечен,
- довольно пробурчал Быхалов.
   - Надо и мне Настюшку мою к занятиям пристроить. Как знать, какие же-
ребьи выпадут... Вдруг да посватаетесь? Негоже будет умному-то  мужу  да
глупую жену! - зубоскалил Петр Филиппыч.
   - Коли товар хорош выйдет, чем мы не покупатели? - пощурился и  Быха-
лов. - Только что ж ты ее ровно просвирню водишь? Бабочка  славная  рас-
тет.
   - Бабочка славная... - повторил задумчиво Секретов и  впервые  оценил
дочь.
   Сделали новую шубку Настюше, - здесь и кончилось детство. В новой  не
так возможно стало и в угольных сараях прятаться, и  валяться  в  снегу.
Настю отдали в купеческий пансион. В канун того дня заходила Настя к от-
цу проститься на ночь. Тот сидел на кровати без поддевки  и  без  сапог,
усталый и хмурый, в предчувствии запоя.
   - Ну, девка, - заговорил он, усаживая ее на колени, - смотри у меня!
   - Я смотрю, - сказала Настюша и поджала губы.
   - Да не егозой расти, а яблочком... Чтоб каждому от тебя и рот  вяза-
ло, и душу тешило. Живи и никому спуску не давай. На меня гляди: мужиком
пришел, двадцать лет меня  жизнь  в  ладонях  терла,  а  все  целехонек.
Чувствуешь?..
   - Да, - не робея, сказала Настюша, скашивая глаза на порожние бутыли,
оставшиеся в углу от прошлого запоя.
   - Учись и божье слово слушай, на то человеку и уши  даны.  Без  него,
девка, плохо