ской горячности Катушин. - А ты, паренек, -  обра-
тился он к Пашке, - ты молчи. Вырастешь, сам всему  цену  узнаешь.  Ищи,
где тут основа. Нонешнего хозяина-то папаша,  Гаврила  Андреич,  царство
небесное! - продолжал он, понизив голос, - так он раз  меня  с  лестницы
спихнул... я тогда и сломал себе мизинчик, упамши. А койки  наши  рядком
стояли. Ночью-то спит он, а я сижу вот этак-то с колодкой, с  деревянной
болвашкой да и думаю, чему на свете больше цена, мизинчику  моему,  либо
его головешке. Толкал меня враг в головешку ему стукнуть...
   В этом месте Пашка поднялся с табуретки.
   - Я спать пойду, - внезапно сказал он и зевнул.
   - А и ступай, паренек... я тебя не держу, привязу тебе нету, - услуж-
ливо кинул Катушин и продолжал после Пашкина ухода: -  всю  ночь  вот  и
продумал этак-то. Нашел основу, уж светало в окнах. Жена-то его, вишь, с
приказчиком связалась, а у приказчика-то язва во рту была...
   - Какая язва? - испугался Сеня.
   - Ступай и ты спать, милый друг, - как бы просыпаясь  от  сна,  отвел
Сеню в сторону Катушин. - А книжечку ты еще раз в бумажку  оберни...  да
на мокрое-то не клади, завянет. Ну, покрой тебя господь. Деревянен  бра-
тец твой, деревянен... мозги у него прямые какие-то.
   Дудин, сосредоточенно бормоча себе под нос, вышел вместе с Сеней.  Не
обменявшись ни словом, они сошли вниз. Уже в воротах, под тусклым  фона-
рем постоялого двора, Дудин внезапно схватил Сеню за руку.
   - В святые Степушка лезет... а ты ему не поддавайся! - убежденно  за-
шептал он, обминая в кулаке седую свою бороденку. -  Не  должен  человек
терпеть. Терпенье человеку в насмешку дадено... Воюй, не поддавайся! Че-
ловек солдатом родится, на то и зубы даны...
   Над головами их мигал желтый фонарь постоялого двора. Шел легкий сне-
жок. Волчки вихрей бесшумно рыскали по уголкам. Сене было холодно в  од-
ной рубашке. Лицо Дудина, сведенное в  точку  бессильной  настойчивости,
совсем напугало его. Он вырвался из его руки и побежал по снегу.
   - Остановись, мальчик!! остановись!! - умоляюще кричал ему вслед  Ду-
дин и шел по Сениным следам.
   - Дяденька, ты - пьяный!... - так же, умоляюще, защищался Сеня, стуча
изо всех сил в запертую дверь Быхаловского черного хода.
   Уже входя в дверь, еще раз увидел Сеня: в синих, неуверенных сумерках
двора длинная фигура Дудина, согнутая так, словно собирался  прыгнуть  к
небесам. Дудин стоял так посреди двора и кашлял,  весь  сосредоточившись
на чем-то, невидимом для Сени. Кашель Ермолая Дудина походил  на  ночной
лай большой дворовой собаки.
 
   V. Именины Зосима Быхалова.
 
   Апрель был, - месяц буйных ручьев, первых  цветений,  веселый  месяц,
вскормленный снегами и солнцем. Но городская земля,  загнанная  под  ка-
мень, напрасно силилась набухать зеленью. И некому было, кроме  черного-
ловых грачей да великопостных колоколов, кричать о  том,  что  нежная  и
робкая приходит в город весна.
   Зосим Васильич, именинник, видел, возвращаясь от заутрени: на древних
кремлевских стенах прозеленели ползучие мхи,  а  снег  в  углах  протаял
дырьями, а лед на реке набух и посинел, готовясь уползать от  возрастаю-
щей теплыни... Скоро-скоро, не сегодня-завтра, вскроются  реки  по  всей
стране, и солнце взметнется в голубые высоты лета, дни удлинятся,  подо-
рожает картофь.
   Сделало Зарядье Быхалова человеком неколеблемых  смыслов,  -  в  вещь
глядел сурово, скукой и тоскою не болел, не  удивлялся  ничему.  Но  тут
захватило ноги предательской слабостью, сжалось сердце непривычно широко
и мучительно, загудело в ушах. - Закружила Зосима Васильича весна.
   День мокрый стоял. Ветер брызгался влагой с реки. Воздух гудел многи-
ми тысячами убыстренных дыханий. Но разгадал Зосим Васильич, что тревож-
на звонкость ветра, поющего в столбах, голых деревьях, флюгерах, как не-
надежна и всякая радость.
   "Текут весны, проходят человеческие годы, садится пыль  на  людей.  И
пройдет еще тысяча весен, стремительных и нежных. Травки снова  заспешат
к солнцу, и знойким ветром обсушится первый смолистый листок.  Останется
от тебя, Зосим Быхалов, единая косточка. Будет ей и сыро и скучно и  хо-
лодно в талой земле лежать. И если тысячная случится бурной, - яблони  в
феврале процветут, а льды полопаются с новогодья, - разроет буреподобный
ветр землю до самой кости и спросит ветр: - "Чем ты, кость, прославлена?
лежишь - не радуешься". И кость ему не ответит. Сиротливо будет  останку
твоему, Зосим Быхалов, в ту последнюю, тысячную"...
   Всякое положение принимал со строгой рассудительностью Быхалов, печа-
лясь мало. А тут заболело под сердцем и захотелось зыкнуть, как на Пашку
в лавке: остановись, весна! Но не останавливалась.  Все  вокруг  спешило
заполнять назначенные сроки.
   Как будто утро было, но уже таилась в нем ночь. Остеклело небо, злил-
ся ветер, текла весна. Два ломовых,  полубыки,  били  загнанную  лошадь,
напрягаясь докрасна, крича. Сани пристыли крепко  к  обнаженному  камню.
Коротконогий дворник, увенчанный медной бляхой, торопливо  сколачивал  с
тротуара мягкий ледок, помогал весне спешить. Женщина, спотыкаясь, тащи-
ла санки с узлами шитья, - зарядская швея. Ее лицо огрубело  и  ожелтело
оттого лишь, что проспешила всю жизнь. Били часы на башне,  вызванивался
трамвай на углу, ехали гурьбой извозчики, обнюхивались собаки.
   У часовенки тощий бродяга с вербочками четверть часа уговаривал  Мат-
рену Симанну, Секретовскую приживалку:
   - Убеждаю вас, тетенька, как истинный христьянин... за неделю еще бо-
ле запушатся! Овечки, чистые овечки станут... - голос у него был  сиплый
и злой.
   - Не-ет, - покачивалась в толстой шали на ветру старуха. - Мы за  пя-
так-то горбатимся-горбатимся... Скинь, скинь, касатик, для старушки. Я у
тебя зато два пучка возьму...
   - Так ведь тут дров одних на гривенник, грымза чортова, - кричал пус-
тым гулким брюхом парень, замахиваясь всей охапкой товара.
   Зосим Васильич шел мимо с омерзением. Придя домой - щелкнул Сеньку за
недочищенный сапог, а дворника, пришедшего поздравить, выругал  от  всей
полноты разгневанного сердца. На покупателя кричал.
   Торговали в тот день до двенадцати, как в праздники, но только к зак-
рытию набежал народ. Быхалов, несмотря на  недомоганье,  выпрямленный  и
торжественный, в чистом фартуке, тужился  морщинистой  шеей,  щелкая  на
счетах, пробуя о мраморный осколок добротность приходящего серебра.  Ка-
расьев возился с сахаром и так успевал, как будто был четверорукий. Сеня
размашисто работал хлебным ножом, когда дверь в лавку отворилась и вошел
еще один.
   Вошедший был человек не старый, но как бы  изглоданный  жестокой  бо-
лезнью. Обтрепанное осеннее пальтецо, без пуговиц,  с  торчащей  кое-где
ватой, осело и приняло форму длинного худого тела: особенно остро  выде-
лялись плечи и карманы, набитые чем-то сверх меры. В  левой  руке  гостя
повис тощий белый узелок.
   - Чего прикажете? - сухо спросил Быхалов, с крякотом  нагибаясь  под-
нять упавшую монету.
   - Это я, папаша... - тихо сказало подобие человека голосом  неуверен-
ным и ждущим. - Сегодня, в половине одиннадцатого выпустили...
   - В комнаты ступай. Сосчитаемся потом, - рывком бросил Быхалов и  ог-
лянулся, соображая, много ли понято чужими из того, что произошло.
   Как сквозь строй проходил через лавку Быхаловский сын, сутулясь и за-
пинаясь. Он еще не прошел совсем, зацепившись полой за  лопнувший  обруч
бочки, когда услышал позади себя вопрос. Старик с опухшими глазами  и  в
картузе, похожем на гнездо, спрашивал у Карасьева:
   - Сынок, што ль, Зосиму-т Васильичу?..
   - Не сынок, а сынишше цельное, - поиграл статными плечами Карасьев. -
Кончил курс своей науки... - он не договорил, остановленный злым хозяйс-
ким взглядом.
   - Запирай, - кричит Быхалов.
   Сеня гремит полдюжиной замков, бежит, пробует рукой и глазом,  хорошо
ли повисли на ставнях. Не успел Зосим Васильич поддевку снять, Карасьев,
румяный соблазнитель, долу потупляя круглое играющее око, говорит  ярос-
лавским напевом:
   - Кушать подано, Зосим Васильич. Прикажите начинать...
   - Не вертись ты, сатана, - шутливо огрызается хозяин. Приход  сына  и
смутные надежды на какую-то решительную перемену в нем делают свое дело.
- Успеешь баб своих полапать. Ишь, хохол-то зачесал!
   - Для красоты-изящества, - отшаркивается Карасьев, поплевывая на  ла-
дошку и приглаживая поразительной кривизны кок на лбу. - Это  мы,  Зосим
Васильич, чтоб девушки любили...
   - Видал я девок твоих, - ворчит Быхалов, - худящие да мазаные.  И  не
разберешь: живой человек, аль труп. Выбрал, нечего сказать.
   - Это ничего-с, - вертит плечом, в меру обижаясь,  Карасьев.  -  Я  и
труп могу полюбить. Любовь изнутри идет. Человек не  может  знать,  куда
его сердце прилипнет. Труп - это еще пустячки...
   - Балда! - объявляет ему Быхалов, покачивая головой,  к  вящшему  Ка-
расьевскому удовольствию, и садится к столу. На нем замасленный  пиджак,
одетый поверх снежно-белой рубашки. Он все еще улыбается: в Карасьеве не
без удовольствия узнает он молодого себя. - Петр, есть иди!..
   Притихший, с опущенными глазами выходит из соседней  каморки  Петр  и
садится на краешек табуретки.
   - Лоб-то разучился крестить?.. - зорко кося на сына, ворчит  отец.  -
Запрещают, что ль, у вас в тюрьме там?
   Петр молчит, как не слышит. Карасьев с показным усердием  машет  себя
истовым крестом.
   - Ты, Петруша, не сердись... - кашляя, говорит отец. - Сам знаешь, за
стойкой все стою... тридцать восемь лет стою. К минуетам вашим не  приу-
чен!
   Петр тихо:
   - Не надо, папаша. Устал я...
   Миска постных щей быстро пустеет. Карасьев жадно набивает рот.  Румя-
ные его щеки дуются тугими барабанами. Сеня ест робко,  Петр  совсем  не
ест.
   - Пашка где? - спрашивает Быхалов, так повышая голос, что Сеня уронил
ложку. - Пошел вон из-за стола, если сидеть за столом не умеешь, - резко
приказывает Быхалов. - Иван, Пашку ты услал? Простужен он,  напрасно  ты
его... Еще свалится где.
   - Я его... - давится Карасьев и, не дожевав, с видимым отчаянием гло-
тает непрожеванный кусок, - ...его с утра за уксусной кислотой направил.
Очень нужда-с...
   На столе пшенная каша, обильно политая маслом. Карасьев ныряет ложкой
в кашу, но останавливается на полпути ко рту, пуча глаза на хозяина.
   - Ешь, ешь, - смеется Быхалов. Петру: - а ты почему не ешь? Аль  тебе
отцовская соль солоней острожной? - сухой, горький смешок.
   - У меня катарр, мне нельзя, - тихо говорит Петр.
   - Ката-ар?.. Хрбж... - фыркает в колени Карасьев, подобострастно взи-
рая на хозяина.
   - Эй, холуй! - зло одергивает Быхалов. - Губой-то по полу возишь, аль
наняли?
   Все молчат. Глаза Петра темнеют, как окна в сумерки. Сеня стоит  поо-
даль, грустно глядя, как Карасьев дожирает кашу.
   ...Сеня моет посуду на подоконнике, широком в ширину стены.  Обманная
весна чертит окно тонкими царапинками мороза. И летом быстро  темнеет  у
Быхалова, а зимами и совсем не бывает дня.
   - Ну... рассказывай, - вздыхает Быхалов. - Мне-то про себя  рассказы-
вать нечего... Вот мать без тебя скувыркнулась. Ты б  ей  хоть  письмецо
написал из тюрьмы-то, она тебя жалела.
   - Я знаю, - неясно вторит Петр.
   - То-то, знаешь. Плохо небось в тюрьме-то?
   - Да как сказать?.. Неважно. Измотался весь, - глухо говорит Петр.  -
В последние дни на рассветах все людей у нас увозили. - Сеня прислушива-
ется и осторожней плещет кипятком. - Часов около трех придут... -  одно-
образно тянет Петр, - ...уводят. А он и крикнет на всю  тюрьму:  прощай,
товарищи! Тут уж и начинается. Окна бьют, двери колотят... У нас, в  Та-
ганке, тюрьма очень гулкая...
   - Что ж, на выпуск, значит,  увозили?  -  ворчливо  спрашивает  Быха-
лов-отец, соскабливая ногтем тонкую корочку обеденной грязи со стола.
   - Не на выпуск, папаша, а на повешенье, - спокойно говорит Петр и по-
вертывает голову к окну.
   Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось.  Проскакивает  воспоми-
нанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые ребята  суку  вешали.
Она долго царапала лапами воздух, вся подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда
в стороне от общего веселья и лицом повторял все ее напрасные движенья.
   - У нас вот  тоже  собаку  вешали...  -  робко  начинает  он,  глотая
обильную слюну.
   - Хватит!! - Быхалов ударяет ладонью по столу, весь  красный.  -  Эти
побаски ты у меня в квартире оставь. Тут тебе хвастаться нечем! Ты  мать
свою съел и меня съесть хочешь? А я не дамся... не дамся, братец!
   - Да ведь я и не хвастаюсь,  -  уныло  усмехается  Петр,  в  какой-то
страшной судороге разглаживая себе лицо. - Чем тут  хвастаться?..  Разве
только тем, что двух моих... лучших... тово, нет больше.
   - Сенька, заваривай чай! - Быхалов.
   Заваривают густо. Шуршит в Петровых руках бумажка развертываемой  ка-
рамельки. Маятник стучит. За окном какой-то шум. Отпирает Сеня. В  раск-
рытую дверь городовик проталкивает Пашку багровой ладонью в плечо.  Паш-
кино лицо неподвижно и серо, но он особенно тяжко  приседает  на  хромую
ногу. Руки свои, перебинтованные в ладонях, тяжелые и белые, прячет Паш-
ка за спиной.
   - Паша, что с тобой?.. - испуганным полушопотом спрашивает Сеня.
   - Руки обморозил вот... - отвечает холодно Пашка.
   - Малец врет! - четко возглашает городовик. Часто  вскидывая  руку  к
овчинной тулье, он докладывает. - Вез малец две бутыли уксусной кислоты,
вез и вез, под горку. А тут подвернулись похороны. Загляделся. Сани  оп-
рокинулись на тумбу. Упал и сам он, руками в разбитое стекло. И так  ис-
пугался малец ваш, что хозяйское добро погибнет, -  докладывал  подробно
городовик и, свидетельствуя степень мальцова испуга, ставил перстом точ-
ку на стриженную голову Пашки, - ...что прямо  вот  порезанными  руками,
без варежек, как был, сунулся в уксусную  лужу.  Перелить,  вишь,  хотел
хоть горстку в отбитое днище - осклабился поощрительно городовик... -  И
только, как увидел кровь на руках, тут и закричал. Известно, нельзя  че-
ловеку собственную кровь видать. Чужую - ничего, а свою - утруднительно,
- так докончил городовик, поискал - куда отплюнуться, не нашел,  на  пол
не решился и проглотил.
   Хозяин медленно пошел к Пашке, не сводя взгляда с  его  рогообразного
вихра. Пашка щурился и пятился к стене. На полпути Быхалов остановился.
   - Спать иди, - броском сказал он. Губы его были презрительно поджаты.
   Потом Зосим Васильич снял пиджак и полез на свою высокую кровать.  Он
вытянулся, наморщил лоб и вздохнул. И в будни не уставал так  Зосим  Ва-
сильич.
 
   VI. Пашка Рахлеев уходит в жизнь.
 
   Быхаловские окна не раскрывались ни разу за все тридцать восемь  лет.
А как украли шубу у покойницы, вделал в окна железные плетенки  Быхалов.
Сквозь них и тончайшей солнечной струйке было не пробраться, вору же  ни
во век.
   За таким надежным укрытием от солнечных ветерков, обитали в плесенном
кругу Быхаловских стен многообразные запахи:  каждому  своя  щель,  свой
час. Запахи - плотные, медленные, как  откормленные  зарядские  коты,  -
старые жильцы, живут семейственно, не утесняя друг друга. Утрами струит-
ся по полу душный запашок сопревающего картофля, и острым холодком пере-
бегает дорогу к носу керосин. Обеденного пришельца обдаст сверх того го-
рячим дыханием кислого ржаного хлеба. А досидит пришлец до  вечера,  по-
ласкает его внезапный и непонятный аромат: как бы женская толстая  голая
рука просунется незримо к носу и погладит нос. Это из-под кровати, - це-
лая кипа там цветных дешевых мыл. И  между  ними,  четырьмя,  ворочается
главный хозяин - гниловатый привкус мокрой соли и  отсыревших,  крашеных
масляной зеленью стен.
   Огромная печь разгородила надвое темную Быхаловскую  щель.  В  правой
половине притулилась приножьем к печке, спрятана за ситцевой  занавеской
хозяйская кровать. У стены стол, над  столом  поясной  Никола.  Сумрачно
смотрит он из-за обсиженного мухами стекла на чадную перед собой  лампа-
ду. Тридцать восемь лет назад и моложе и веселей был, всякому своя  ста-
рость; тогда не обманывали еще угодников керосиновыми смесями. А за кио-
том торчит высохшая вербочка. Облетели барашки, и уже не  весенняя  бла-
гостынька с веселой, шустрой речки, а розга-розгой, недоумков стегать.
   Правая половина - молодцовская. В сыром углу, у выхода в лавку  сбиты
из старых ящиков коечки для Савельевых ребят. Легкие  сны,  приятные  не
зарождаются в таких углах. Карасьев, зарядский красавец, имел свое  оби-
тание на полатях, где и теплей и благодатней. Сюда пробирались порой  на
сочное ярославское тело отощавшие на сухожильном Зосиме Васильиче клопы.
   В стене, на которой Никола, проделана дырка-дверь, за нею - комнатуш-
ка-крохотка, комнатка-сундучок. Стоят такие сундучки под кроватями бога-
деленных старушек, открываются туго и поют в проржавелых петлях, по  по-
годе меняя голоса... А таят они в  себе  молевых  червячков,  неношенную
бабью рухлядь и запахи: прелый - ткани, кислый - железа, горклый - мыла,
просфорный - от пыльного божественного сора. Запахи эти маленькие, телом
юрки, бегают стайкой, мышатки. Здесь, на сундуке, умерла Быхалова-мать.
   Петр пролежал с полчаса на высоком и твердом подобии кровати, тоскли-
во поглядывая на полку с недопитыми микстурами, на бескиотную  Троеручи-
цу, в паучином углу. Потом Петр поднялся и пошел к отцу. Отец не спал и,
лежа на спине, глядел в потолок немигающими глазами.
   - Папаша, - тихо сказал Петр. - Я поговорить хочу...
   - Ах да потом, потом! - чуть не хныча, зашевелился отец. - Жалости  в
вас нету. Сходи вот лучше в подвал, ребята туда убежали. Не наделали  бы
чего над собой...
   - Это в картофельный?.. - покорно спросил Петр, отходя от отца.
   - Да. Спать зови.
   Дверь не сразу выводила в подвал. Сперва - сенцы, налево  -  выход  в
лавку, направо четыре темных ступеньки. По ним, знакомо-скользким,  про-
щупывая темноту недоверчивой ногой, спустился Петр. Последняя,  подгнив-
шая, треснула.
   Петр зажег спичку и толкнул низкую дверцу ногой. Спичка  потухла,  из
подвального мрака тянуло плотным теплым ветерком: картофель. Петр вошел,
дверца за ним запахнулась сама. Его обступил мрак, собственного  пальца,
поднятого почесать переносье, не увидел Петр. Когда отворял дверь, отку-
да-то из глубины мрака услышал Петр глухой всхлип. Теперь стояло  совер-
шенное безмолвие.
   - Ты кто? - как-то ломко прозвучал Сенин голос и прервался. - Это вот
Пашка тебя звал!..
   Петр прислушался. Мрак молчал. Петр переступил с ноги на ногу, хруст-
нула раздавленная картофелина.
   - Брось, Сенька. Ну, хочешь, я картофлиной в него запущу,  -  сказала
темнота простуженным Пашкиным голосом.
   - Ну-да-же! - с горячей убедительностью заспешил Петр. - Что с  вами,
мальчики? Ведь этого же, что вы подумали, не существует  на  свете!  Вам
наговорили глупцы, которые сами ничего не знают.  Ну,  глядите.  Видите,
кто я? - Он вспомнил про спички, достал коробок и зажег последнюю.  Так,
с огнем в вытянутой руке, он сделал шаг вперед. - Я, Петр  Зосимыч,  ваш
товарищ, Петр. Я проведать вас пришел...
   Спичка горела неровно, задыхаясь в подвальной духоте, тухла.
   - Подсматривать пришел, не воруем ли... - резко поправила темнота.
   - И совсем не подсматривать, - вспыхнул Петр. - Зачем ты сказал  неп-
равду? Это нехорошо. Ты еще мальчик, я старше тебя.
   - Хорош мальчик! Уж оброки за отца с  матерью  платим!  -  усмехнулся
мрак. - В Сибири уж плодятся такие, сам твой отец говорил.
   Петру вдруг стало очень неловко. Уйти было неуместно, молчать - слиш-
ком глупо, а говорить, стоя перед ними, сидящими, было всего трудней.
   - Мой отец грубый человек, я знаю, - неловко сознался Петр. - Но  ме-
ня-то вы ведь впервые видите. Почему же ты хочешь уколоть меня? Я  такой
же, как и вы... - Петр хотел добавить "несчастный", но заменил "угнетен-
ным", а когда нашел это слово, было уже поздно говорить. Петр готов  был
заплакать в ту минуту от этого мучительного недоверия тех, рад