была недолгая, скоро держала  Маня  Мятла  мерт-
венького восьмимесячного.
   - Порох, что ли, с водкой пила?.. - сухо спросила Мятла, наклонясь  к
уху стонущей Аннушки.
   - Не-е... льняными лепешками, - простонала Анна.
   Бабка пошла с ребенком куда-то на задворки, метя за собой  пол  подо-
лом, - откуда и прозванье, - неодобрительно качала головой.
   На четвертый день, до срока, Анна встала и даже не спросила о младен-
чике, куда зарыли. С утра ушла куда-то. Видали ее в лесу, у лесной избы,
видали и над Мочиловским омутом: Курья впадает в Мочиловку в трех  верс-
тах от села, здесь омут. Нигде Аннушку не останавливали от дурной мысли,
но видно так же был силен в ней позыв к жизни, как и к смерти.
   Домой она вернулась лишь под вечер, проплутав весь день. Была бледна,
как выпитая. Войдя, села на лавку и стала сидеть  бездельно.  Так  сидят
соседки в чужом дому и нищие странницы. В сумерки вошел Егор Иваныч, за-
метил ее, стал что-то делать у печки. Она встала и пошла к  нему,  безз-
вучная и полная неутоляемой скорби. Синяя кофточка  гладко  облегала  ее
крупные покатые плечи.
   - Егор Иваныч... - еле слышно произнесла она: - ...вот и  опросталась
я. Суди меня теперя.
   - Какой на тебя суд?.. - визгливо прокричал Егор Иваныч. - Ты  кошка,
ты по рукам пошла... Уходи, не обступай меня!
   Словно тронутый каленым железом, он заметался перед Анной, не  находя
нужного слова, самого оскорбительного, самого губительного из всех.
   Вдруг он замахнулся, высоко подкинув брови, но не ударил, а  выскочил
опять туда, на крыльцо, откуда пришел. Созерцание собственной раны дава-
ло ему большее удовлетворение, чем раскаяние Анны.
   А та постояла одна в потемках  избы,  прислушиваясь  к  начинавшемуся
дождю и мычанью недоеной коровы. Вдруг, помимо воли, вспомнила, как сем-
надцать лет назад - Анна была еще девочкой, многого не понимала - трави-
ла тетка Прасковья пьянствующего  свекра:  запекала  рубленую  щетину  в
хлеб. Мысль об этом отрезвила Анну и согнала с нее тусклый налет  тоски.
Она подняла лицо к потолку и, устало улыбнувшись, сказала вслух:
   - ...что ж ты меня гонишь?.. Стреляная баба что собака; кто погладил,
тот и хозяин... Эх, Егорка! - Потом она сняла подойник со стены и, пере-
валиваясь бедрами, пошла доить корову.
   Вскоре после того как-то случаем встретилась Анна с Петькой  Грохото-
вым: Петька песни пел, как никто, был неженат - невеселых песен  не  ве-
дал, он-то и убаюкал и приютил бездомное Аннушкино сердце. Снова до  са-
мого донышка норовой своей души наполнилась Анна любовью. И уже никто не
проведал, что в третий и последний раз цвела Анна.
   ...да мир помешал. К жнитву темные слухи разбежались  по  мужиковским
избам: будут церкви закрывать и подвешивать печатки, будут хлеб отнимать
весь начисто. И как бы в подтвержденье россказней, собрали  однажды  под
вечер сход для выслушанья речей уездного человека. Васятка Лызлов  ходил
по селу и усердно свиристел в тот самый роговой  свисток,  которым  ког-
да-то собирал сходы Прохор Стафеев.
   Сельчане собирались лениво, однако  пришли  все.  Став  поодаль,  они
подглядывали из-под козырьков и платков за всеми случайными и  неслучай-
ными движеньями наезжего. А тот, путаясь в  длинных  полах  брезентового
своего пальто, ходил взад и вперед вдоль Сигнибедовского амбара, тер ру-
ки и сам украдкой разглядывал мужиков.  Глаза  у  него  были  усталые  и
чуть-чуть напуганные. Минутами казалось, что он хочет сказать вот тут же
сразу что-то очень хорошее, такое, чему не место на митингах, где  крик.
Он останавливался, чесал себе лоб и снова с утроенным рвением принимался
ходить туда и сюда. Матвей Лызлов, председатель, с двумя красноармейцами
из трех, приехавших с гостем, притащили из исполкома стол и две табурет-
ки. Исполкомские о чем-то совещались.
   А среди девок шли разговоры, чужие и насмешливые:
   - Нос-то, у него, у моргослепа,  глядите,  девоньки,  ровно  молоток!
Ишь, руки-те натирает.
   - С холоду трет! У них теперь в городу-т осьмушкой дразнятся, -  фыр-
кала в край головного платка другая, Праскутка.
   Третья хохотала не совсем без причины:
   - Жара, а он в пальте приехал!..
   Бабы сказывали про свое:
   - Ой, с чего это глаз у меня обчесался совсем... До дырки дочешу!
   - К слезам, бабонька, - чинно говорила брюхатая Рублевская молодайка.
   Мужики - свое:
   - В Попузине на прошлой неделе Серега обирал. Скажи,  хоть  бы  мешок
оставил! Тетерину весь сад перекопал, искамши. Сам и рыл!.. -  повество-
вал Бегунов. Опущенное веко придавало ему со стороны вид уснулой рыбы.
   - Почему б ему не рыть, не сам ведь сажал. Ишь рожу-т отростил, в три
дни не оплюешь! - сказал не в меру громко другой и, видимо, сам испугал-
ся своей решимости.
   - Вот и до нас доберутся, - подсказал Семен, стоявший тут же. -  Сами
и отдадите!
   - Да ведь как не отдашь-те? - вздохнул тот, смелый: - ведь требуют!
   Тем временем Васятка, сидя с самым насупленным видом за столом,  шеп-
тал что-то в ухо исполкомскому писарю, Козьме Мурукову. Муруковский  ка-
рандаш, понукаемый Васяткой и время от времени обсасываемый  владельцем,
отчего оставались лиловые пятна на губах, как угорелый, носился по бума-
ге. Васятка тоже имел уже лиловое пятно карандаша на щеке. Тут  как  раз
Лызлов влез на незанятую табуретку - гость предпочитал  ходить,  вытянул
руку вперед, переглянулся с гостем, можно ли начинать, цыкнул на воркот-
ливую шопотню баб и предложил выбрать председателя.
   - Попа Ивана! - сказал в тишине измененный голос сзади.
   - Товарищи, кто это сказал?.. - закричал  Васятка,  весь  задрожав  и
подскакивая на табуретку к отцу. - Клеймите, товарищи, таких!  Это  есть
несознание момента...
   - Матвея Лызлова, - чернильными губами предложил Муруков, не  отрыва-
ясь от бумаги.
   - Мне нельзя... Из своей среды выбирайте, - сухо отчеканил Лызлов.
   - Ну-к Поболтая! - сказал Федор Чигунов, брат Афанаса.
   "Поболтай-что-нибудь" - было  прозвищем  советского  мужика  Пантелея
Чмелева, всегда склонного к рассуждениям как об научном, так  и  ненауч-
ном.
   - Поболтая, Поболтая... - закричали мужики, с хохотом встретив  пред-
ложенье Чигунова.
   - Ваську! - сказал Сигнибедов со злостью. - Он идейный... хочь  отцу,
хочь матери в морду даст. Ваську!
   Васятка слышал и стоял за столом со стиснутыми губами, то краснея, то
бледнея. Быстрые глаза его метали  молнии  в  неуязвимую  Сигнибедовскую
толстоту. Рука его рассеянно почесывала щеку, точно  догадалась  соскоб-
лить чернильное пятно. Он наклонился к чмелевскому уху и настойчиво  по-
шептал ему что-то.
   Мужиковский выбор остановился все же на коротконогом Чмелеве, который
и не замедлил влезть на табуретку.
   - Итак, мужички, я ваш председатель. Очень хорошо,  прошу  меня  слу-
шаться! - начал он, блестя веселыми глазами. - Во-первых, мужички,  пос-
тупило объявление от одного тут из товарищей... - он покосился на Васят-
ку, как бы спрашивая, правильно ли передает он Васяткины  слова:  -  ...
удалить Сигнибедова-гражданина совсем вон отседа. Он как есть бывший ку-
лак и понамарь... Как вы на это, мужички, посмотрите, а?
   Мужики молчали. Приезжий гость почесал длинный свой нос и  озабоченно
скривил губы. Полаяла вдалеке собака. Вздохнула баба. Скрипнул под  Чме-
левым табурет.
   - Не за то ль ты меня, Васятка, и гонишь, что я тебе в четвертом годе
пряников не дал?.. - спросил, весь багровый, Сигнибедов. -  Ну,  постой,
доживешь до пряничка! - Сигнибедов уходил, не дожидаясь  решенья  схода,
и, как у разбитого ударом, подрагивала у него правая, висевшая вдоль те-
ла, рука.
   - Товарищи, он грозится! Вы слышали, товарищи?.. - горячился Васятка,
чуть не плача. - Товарищи, общественное порицание ему...
   - Ничего, ничего... уходи, Павел Степаныч. Опосля расскажем! - прими-
рительно закричали мужики вослед уходящему.
   Пантелей Чмелев, закрасневшись так, словно бодягой в этот  промежуток
щеки натер, залпом выпалил все, вычитанное за неделю из газет, потом ти-
хо и скромно прибавил немного своего, и это бедное свое  стоило  гораздо
больше всего прежде сказанного им. Мужики внимали, но, стыдясь искренних
глаз Чмелева, скрывали свое вниманье смехом.
   - Мужик, а петушисто язык подвязан! - восхитился Савелий, толкая сына
в бок.
   - И какую ты кашу ешь, что ты такой умный! - крикнул Лука Бегунов.
   - Про Марсию валяй! - крикнул дядя Лаврен, стоя невдалеке от наезжего
гостя, и, заметив удивленный взгляд его, объяснил охотно: - Он  все  про
Марсию нас убеждает, будто и там люди живут... А мы ему не верим;  этого
и у нас, думаем, вполне хватает, чтоб еще на небо такое же сажать!
   - А верно, хвати-ко про Марсию! - посоветовал и сам  черный  Гарасим,
копаясь огромным пальцем в бороде и высматривая исподлобья.
   За Чмелевым вслед влез на табуретку Васятка Лызлов. Но он так разбры-
кался в первые же пять минут, что казалось - вот-вот из себя выскочит  и
полетит. Отец взял его сзади за рубаху и, стащив с табуретки,  попридер-
жал малость, пока не улегся  Васяткин  пыл.  И  тотчас  же  после  этого
объявил Лызлов-старший, что будет говорить наезжий в Воры гость, уездный
продкомиссар!
   Все еще широко улыбаясь над Васяткиной неудачей, гость стал  говорить
не влезая на табуретку. И с первого же его слова оборвалась веселость  у
мужиков. Бороды  помрачнели,  безбородые  насупились,  сдвигаясь  тесным
кольцом.
   - ...про разверстку будет говорить, - предупредил шопотом кто-то  ко-
го-то, но сообщение это мигом разраслось в шум, и шум этот  почти  мгно-
венно докатился до самых краев сельской площади.
   Наезжий, оказавшийся и в самом деле уездным продкомиссаром,  в  подт-
верждение чего Муруков издали показал мужикам бумагу,  припечатанную  не
однажды серпом и молотом, не Чмелевского нрава был человек.  Говоря,  он
все время сбивался с сухого тона на какой-то искренний, открытый, и тог-
да кидал слова сотнями, как одуванчик семена на ветер, в слепой надежде,
что хоть одно процветет. Мужики видели, что порой продкомиссар вдруг ос-
танавливался на полуслове, точно вспоминал какой-то наказ, и начинал го-
ворить по-иному, - слова начинал отсчитывать резко и четко, как бусы  на
нитке. Лицо его тогда из бледного становилась красным, и глаза,  усталые
как бы после тысячи бессонных ночей,  начинали  виновато  моргать.  Если
Чмелев любил поиграть непонятным словом, как ребенок играет с незнакомой
игрушкой, этот теперь расставлял слова, как солдат перед боем.
   - ...пути-де к победам трудами выщебенены. Голодает-де рабочий,  брат
и сын ваш. Люди злые, в трудовой правде неправые, хотят  ядовитым  зубом
взять нас, идут полчищами, несут смерть. Красная-де армия разута и  раз-
дета, хлеба у мужика просит. "Дай хлеба, братишка! Отвоюем - отработаем,
один у нас с тобой кошель!.." Хлеб нужен. Не будет хлеба -  мрак  будет.
Мрак будет - мор будет. А там и предел всякой гибели: воссядет вновь  на
мужиковскую спину всякая явная и неявная насекомая тля...
   Долго говорил наезжий. Где-то по заоколицам играл повечерие на  домо-
дельной свирели Фрол Попов, на ночь приганивая скотину. И  уже  соглаша-
лись Воры, крутя лбами, что и впрямь невыгода отдаваться наново Свинули-
ным в помыканье... Как вдруг, разойдясь и вспомнив наказ из уезда - речи
вести твердые и суровые, чтоб не почувствовал мужик какой-либо  несвоев-
ременной потачки, ругнул наезжий гость проклятых дезертиров, ютившихся в
ближних к Ворам лесах и пригрозил мерами особой строгости всем, кто име-
ет сношения с ними.
   Сход заволновался, бородачи, все как один, повернулись к  гостю  чуть
не спинами, а Прохор Стафеев, старик белой и аршинной бороды, подошел  к
наезжему вплотную и, руку положив на плечо ему, сказал спокойно и  твер-
до:
   - Ты, федя! тинтиль-винтиль, дезертиров-те не особо  ругай.  Это  все
сыновья наши! Как же нам с сыновьями слова не иметь? Ты приехал  плести,
ну и плети, а грозить не грози. Нас и при царе тяпали,  тинтиль-винтиль,
да мы не молчали...
   Словно только этого и ждали остальные, закричали враз:
   - ...сами овсяны высевки жрем, что лошади! - очень тоненько.
   - Про это нам дедушка Адам врал, да мы не верили! - хрипучим басом.
   - Товарищи, держите тишину!.. - надрывался со своей табуретки  Панте-
лей Чмелев, с тоской поглядывая на Мурукова, все писавшего  и  писавшего
что-то. - Просите слова, кажному дам высказаться!..
   - ...озимь вымокла... капусту улита поела... - неслось с бабьей  сто-
роны.
   - А у меня тетка вот горбатенька, - деланно сиротливым  тоном  сказал
Федор Чигунов, выходя наперед и опираясь на Муруковский  стол.  -  И  за
тетку мне платить?.. - вдруг он вырвал бумагу из-под руки писаря и, пор-
вав в клочки, бросил себе под ноги.  -  Довольно  тебе  писать,  Кузьма!
Все-то ты пишешь, а про что - не знаем, - сказал Чигунов  холодно.  -  А
может ты донесение на нас пишешь, что-де противится народ?..
   Кузьма вскочил и переглядывался с Лызловым и  продкомиссаром.  Матвей
Лызлов побежал зачем-то к исполкому. Васятка напрасно взывал к мужиковс-
кой сознательности, выискивая в гудящей толпе  хоть  пару  сочувствующих
глаз. Таких не было, - мужики глядели в землю, некоторые расходились, но
у всех на устах была одна и та же мысль непримиримая и непокорная: мысль
о Зинкином луге. Чмелев ускоренным ходом заканчивал собрание  и  сконфу-
женно читал резолюцию о всемерной поддержке, о сознательном отношении  к
моменту и о прочем. Те из мужиков, которые оставались, в  нехорошей  за-
думчивости, чесали бороды, затылки, пазухи и зады. Расходились  кучками,
по-двое и по-трое, не дождавшись конца.
   Да и сам продкомиссар, поугрюмевший сразу до последней степени,  нап-
равлялся к исполкому в сопровожденьи Пети Грохотова, стараясь не оберты-
ваться ни на мужиков, ни на старуху, приставшую с чем-то сзади.  Продко-
миссар был человеком неплохим, добрым и честным,  но  городской;  дважды
был ранен на гражданских фронтах. И одну пулю, третью, носил где-то  под
дыханьем, где мать ребенка носит. Эта третья и придавала ему порой твер-
дость, которой, вообще говоря, в натуре у него не было. Когда был назна-
чен продовольственным комиссаром, понял одно: отбиваться  голыми  руками
от ярых генеральских ватаг легче, чем путешествовать вот так, по  дерев-
ням, с продовольственным отрядом. К исполкому идя, в который уже раз за-
давал он себе вопрос вслух, чтоб вслух и ответить: о чем они думают?..
   - Кто это? - спросил Петя Грохотов, неся навыкат мощную свою грудь.
   - Да мужики... О чем они молчат? - повторил комиссар.
   - О чем им думать? - усмехнулся Грохотов. - Им думать-то некогда, они
работают... Скотинка безъязычная и та больше думает у них!
   - А вы что?.. пили сегодня? - спросил, морщась, продкомиссар.
   Из Петина рта явственно донесло до него душным сивушным запахом.
   - А попробуй тут не выпивать, - с задором вскинул голову  Петя.  -  Я
вот уж сколько здесь! В нашем деле не обойтись. Винт, коли его не смазы-
вать, в час при хорошей работе сработаться может. А сколько на тебя  га-
ек, сказать, за неделю-то навернут! Тут уж на то пошло, кто кого переуп-
рямит...
   Когда они всходили на крыльцо, продкомиссар  обернулся  к  приставшей
старухе:
   - Ну, чего тебе, бабка? Метешься, ровно хвост...
   - Не хвост, а бабушка тебе, голубчик! Ослобони ты меня,  батюшка,  от
грамоты. Бабы-те засмеяли вконец. Тебя, сказывают, Егоровна, грамоте те-
перь будут обучать... - зашамкала старуха, отчаявшаяся в своем  невидан-
ном горе, и смахнула слезу. - Зубов-те у меня, батюшка, уж нету...  Куды
мне грамота? А я тебе... - и тут старухино лицо приняло плутоватый отте-
нок: - ...а я тебе, голубок, чулочки свяжу,  тепленьки!  Шерстка-то  еще
осталась у мене...
   И от жалости и от смеха где-то в груди защемило у продкомиссара:
   - Я не по той части, бабушка! По грамоте - это к другому... Я по хле-
бу!
   - А?.. Прости, батюшка, глуха стала, полудурка совсем...  -  засуети-
лась старуха, деловито приставляя свое большое морщинистое ухо к  самому
продкомиссарову рту.
   - Я не по той части... Я по хлебу!! - закричал ей в глухое ухо  прод-
комиссар, почему-то избегая жалобного старухина взгляда.
   - Ну и ну, лебедочек мой, - успокоенно запела бабка, кивая головой. -
А то совсем меня, старую, зашпыняли! И ситчику, слышь, выдавать  не  бу-
дут?..
   ...Далеко за полночь горел свет в исполкомской избе. Продкомиссар си-
дел за Лызловским столом, положив голову на руки, и  глядел  на  прямой,
желтый огонь коптилки. На столе перед ним лежал листок, а на листке  был
нацарапан донос на Васятку Лызлова:
   "...Как я сочувствую... готов помереть, то я и  спрашиваю,  правильно
ли так. Васятка Лызлов гонит самогон в лесной  избе,  тайно  от  отца...
продает на царские деньги, несмотря что деньги ничто, кроме как  бумага.
Я его спросил, зачем ты, Васятка... он объяснил... хочу  ехать  в  город
учиться... а как у него денег нет, то и хочет... Как я сочувствую, то  и
спрашиваю... разве это советская работа... самогон гнать..."
   Был этот безграмотный клочок без подписи. А другой клочок, грамотный,
мелко исписанный чернильной тиной и лежавший рядом с этим,  имел  полную
подпись продкомиссара и гласил так:
   "...Прошу  отстранить  меня...  от  занимаемой  должности...  несоот-
ветствие. Предлагаю... на гражданский фронт, принимая во внимание незна-
чительные хотя бы мои заслуги перед... Сам  происходя  из  крестьянского
сословия, но оторванный от него  городом,  затрудняюсь  вести  работу  в
крестьянской среде..."
   Продкомиссар перечел свое заявление трижды и при третьем разе зачерк-
нул слово "затрудняюсь", надписав поверх его "не могу". Посидев еще  ми-
нуты три он перечеркнул слова "не могу", но не сумел  подыскать  другого
слова в замещенье зачеркнутого. Тогда он собрал все  остатки  чернильной
тины на перо и жирно перечеркнул все заявление накрест, резко и необычно
властно для него самого.
   Он задул свечу и подошел к окну. Светало. Особенно убогой казалась  в
рассветном свете бедная обстановка Воровского исполкома. На  улице  было
полное безветрие. Левая сторона неба набухла розовыми и желтыми  купами,
словно всходила к недалекому празднику пряничная опара.  Посреди  пустой
улицы стоял бычок, с вечера отбившийся от стада. Он мычал, вытягивая шею
к заре. Помычав, прислушивался, как повторяет его отстоявшееся эхо.
   ...Продкомиссар открыл окно.
   VIII. Петя Грохотов в действии.
 
   Воры разверстку так и не выплатили, по молчаливому  соглашению  между
собою, ни в один из последующих дней. Нашлись некоторые, принесли в  ис-
полком по доброй воле по пуду за едока, - так в Сигнибедовском амбаре  и
стояли только двадцать мешков, потому что уплатили только советские  му-
жики, да еще те, кто надеялся откупиться пудом. Ссылались мужики на неу-
рожайность, на мокроту, на сухость,  на  все  тридцать  три  мужиковских
бедства, до которых уездному начальству как бы и невдомек. Этого  испол-
комщики и ждали, к этому и готовились. С  утра  вышел  продовольственный
отряд в обход по селу.
   А на краю Воров жила бессемейная бобылка, бабка Афанаса Пуфла,  проз-
ванная так за лицо неестественной широты. Давно уже состояла Пуфла с со-
седкой тетей Мотей в ссоре из-за куриных яиц,  которые  нанесла  Пуфлина
Рябка в Мотином малиннике. Мотя яйца  эти  оттягала  у  соседки  в  свою
пользу, а Пуфла положила в сердце своем прищемить за это Мотю. Она и до-
несла Пете Грохотову, делавшему обход вместе  с  председателем  и  двумя
красноармейцами, что в таком-то месте у тети Моти хлеб припрятан. Мотю и
прищемили. И, из беды в беду кидаясь, доказала Мотя  на  другую  соседку
слева, что и та не без хлеба живет. Так и пошло перекидным огнем, как  в
пожаре бывает.
   Докатилось дело до Фетиньи Босоноговой, - у Фетиньи будто бы в  дубо-
вом срубе хлеб ссыпан. А врыт-де тот сруб сбоку гумна, три шага от  огу-
речной гряды, отметка - кол из можжухи, а на колу  -  лапоть.  Обливаясь
потом от жары, пошли продово