и  с
лавки и потер лоб рукой. Анисья копошилась с новой лучиной, вставляя  ее
в светец вместо догоревшей.
   - Не зажигай, светает... - сказал Семен. - Дай водицы попить.
   Выпив воды, тоже из ковша, Семен вышел из избы.  Недавний  бред  живо
стоял в памяти, - неощутимо вкралось желание увидеть наяву,  так  же  ли
черно кочкастое поле, по которому бежал, стоит ли на нем береза, которая
росла в черном том, кочкастом поле его сна.
   На улице стояла полная тишина, нарушаемая глухими и редкими  стуками:
караульные бабы стучали мешалками. Небо уже таило  в  себе  некую  беле-
сость, но имела белесость красноватый отлив для сонного Семенова  взора.
Когда, делая кратчайший путь, перелезал в одном  месте  через  изгородь,
увидел на исполкомском месте обгорелые и все еще тлеющие бревна, наворо-
ченные друг на друга  как  попало.  Уже  среди  ночи  испугались  мужики
большого огня и попритушили расходившееся пламя.  Теперь  кое-где  среди
бревен проползала ленивая искра кривым путем и так же одиноко затухала.
   Семен шел по той же дороге, по которой вели его люди из сна.  Но  уже
ничего сходного с медленно-забываемой сонной жутью не  было.  На  черном
поле стояла высокая и темная конопля, шумевшая при ветерках.  Несли  ве-
терки прямо в лицо одуряющее дыханье конопли. Откуда-то из невидных  ще-
лей неба уже сочился скудный свет. Чем больше приходило его, тем сильней
выявлялись вещи, теряя свою призрачность, - тем невероятней казалась вся
минувшая ночь.
   Развязалась обмотка. Семен, поставив ногу на жердь конопляной загоро-
ды, стал распускать износившуюся грязную тесемку  и  тотчас  же  услышал
чей-то гулкий бег. Звуки бега быстро приближались, было  в  них  что-то,
что заставляло прислушаться и ждать. Наскоро закрутив тесемку, Семен по-
шел навстречу бегущему и ждал у поворота дороги.
   Женщина в городском платье, явившаяся из-за конопли, бежала прямо  на
него. Напуганная чем-то, она спотыкалась и сбивалась с  бега  на  мелкий
неровный шаг, - еще издали стало слышно Семену ее убыстренное дыханье.
   - ... там, гонятся! - прикричала она, хватая Семена за руку  и  почти
повисая на нем.
   Обвитый ее руками, безмолвный от удивления неожиданностью, он  слушал
сильным своим сердцем, как колотилось рядом с  ним  другое  сердце,  ма-
ленькое, у прибежавшей с рассветной стороны. Лицо ее было спрятано у не-
го на груди, но он уже узнал ее по знакомому завитку волос возле уха.
   - Откуда бежишь?.. - с нескрытой угрюмостью спросил Семен, отводя го-
лову в сторону.
   Она подняла глаза на него и оттолкнулась, как от чужого.
   - Сеня... - скорее с испугом, чем с радостью вскричала Настя.
   Но и радость Семена, о которой он вскоре не преминул сказать, была не
настоящая. Неожиданный приход Насти нарушал чистоту и ясность  всех  его
рассуждений о значении вчерашнего дня. - Одновременно  тяжкий  топот  не
одной пары сапог и лаптей приблизился к тому месту дороги, где они стоя-
ли, за коноплей.
   - ...тута... тута! - кричал кто-то, кто бежал впереди. За плечом  его
в такт бегу повизгивала гармонь.
   - Братишки... и мне оставьте! - подпискивал какой-то из отставших.
   - Ладно, ладно... найти сперва, - восторженно откликался третий.
   Семен стоял на самом повороте. Первый, вылетевший из-за  угла,  натк-
нулся на Семена. Семен подался грудью вперед и тот  отлетел  в  сторону.
Впрочем, он тотчас же поднялся и отряхивал пыль с дешевого и узкого  ему
пиджачка, немало, судя по складкам, пролежавшего в сундуке. Это был Анд-
рюшка Подпрятов.
   Теперь он со злобной внимательностью смотрел на Настю, - Настя стояла
спиной к ним. Остальные - кто что:  грызли  ногти,  подтягивали  пояски,
просто водили мутными непонимающими глазами, а один, нагнувшись,  оцепе-
нело, трогал пальцами оторвавшуюся в беге подошву сапога и  качал  голо-
вой.
   - Что ж, приятели... семеро на одное напали? - сдержанно  сказал  Се-
мен, усмехаясь на удивлявшегося оторванной подошве. - Нехорошо ведь!
   - Вся власть на местах! - с пьяным упорством отвечал  Подпрятов,  ко-
сясь на остальных и понукая их на дерзость. - Кто ты такой тута?..  -  и
опять он тряхнул головой.
   - Не лезь, Андрюшка! Дай ему самому побаловаться, - сказал  другой  с
лицом, опухшим от бессонницы и хмеля.
   - Кто такой?.. - переспросил Семен и лицо его надулось сдержанным бе-
шенством. - А вот кто... становись один на один, я из тебя  все  потроха
вытрясу... ну!
   - Хорош, хорош... давал чорт грош, да и тот спятился!  -  в  каком-то
остолбенении и невпопад выпалил Андрюшка, но тотчас же  испугался,  едва
взглянул в осунувшееся лицо Семена. Теперь уже о полном смирении говори-
ли Андрюшкины, за минуту перед тем наглые, глаза.
   - Ладно уж, не гневись! Сам знаешь, разгулялось...  видим  свежатинка
бежит... - он помолчал, сощелкивая пятнышко грязи с картуза. Поднявшийся
ветерок пошевеливал коноплю: она шумела и пуще насыщала воздух того мес-
та пьянящим духом. - Да мы к тебе и бежали. Думаешь, за бабой твоей гна-
лись! Своих, что ль у нас нету? Как же! Нужна она нам ровно зуб в  дыре!
Мы к тебе с вестью бежали... беда случилась!
   - Ну?.. - Семен собрался уходить.
   - Да вот! Серега-те Гусак... ведь убежал!  У  Исаевой  Сечи  привязан
был, - глухим недовольным голосом рассказывал Андрюшка Подпрятов. -  Ну,
мы и пошли вот сейчас... побаловаться хотели. А  там  даже  и  веревочки
след простыл. Такая беда!.. Главное: веревочка-те зачем ему?..
   - Его не иначе как Марфушка спустила, - заговорил  другой.  -  Сейчас
встретили, так похвалялась, будто Серега сватался. Так и  Брыкин  сказы-
вал. И это очень возможно!
   - А сам-то Брыкин где? - спросил Семен, ища его глазами.
   - А тут был... тут! Где ж он? - засуетился вокруг самого себя Подпря-
тов. - Вот и бежал с нами... Поотстал, должно!
   Еще с минуту стояли молча,  думая  о  Половинкинском  побеге.  Совсем
рассвело. С села доносились ржанья коня и крики петухов. Стороны  разош-
лись; ни одна, ни другая не была довольна происшедшим  разговором.  Одно
явствовало: Семен крепко сидел на занятом месте. - Настя шла рядом с Се-
меном и молчала. "По чужому встретились", с удивлением думал Семен и был
прав: за время разлуки что-то сломалось в их  отношениях,  любое  слово,
сказанное искренно, показалось бы ложным.
   - Я по письму твоему приехала... Ты ведь звал меня? - оправдывающимся
тоном произнесла, наконец, Настя.
   - Вот и хорошо сделала, - неловко сказал Семен и до  самого  дома  не
задал ей ни одного вопроса ни о чем.
   А те, семеро, Настины загонщики, шли в другую  сторону.  Облачье  над
лесом прорвалось, и в длинной щели стояло солнце, какое-то чужое, ненас-
тоящее, как восходная луна. Словно стыдясь непутных своих, разбухших  от
разгула лиц, шли все семеро с опущенными головами. И вот, сперва про се-
бя, а потом все громче, затянул один плачевным напевом и на высокой ноте
песню. Песня та была длинна и жалобна, на верхних своих  запевах  сердце
щемила.
   Ее слушая, молчало все кругом: даже жаворонки не вертелись, как обыч-
но, над полями в то утро. Да и нечему было радоваться  жаворонкам:  день
вставал угрюмый и нехороший, как большое распухшее лицо, с глазами,  еще
красными от вчерашнего хмеля.
   Часть третья.
 
   I. Похмелье.
 
   Подобно тому, как будит паденье камня отстоявшийся на дне ил,  ненуж-
ный ни для чего, кроме как чтоб водилась в нем ползучая безглазая жизнь,
и поднимается ил и мутит воду, - так же возмутились стоячие воды Воровс-
кой тишины. Поднялся ил и обволок небо, солнце скрылось, и как будто да-
же укоротились дни. Нет веселья в  повествованьи  о  черных,  похмельных
днях Воров.
   ...Наскакали верховые посланцы на девять  окрестных  деревень,  стали
говорить неуказанные речи. Непонятны были чужому уху темные реченья их и
про обширность поля, и про шумливость леса, и про великую  нашу  ширь  и
воль. А смысл у всех был один: кровь. И еще не  закатилось  солнце  пох-
мельного дня, как взгудели мужики у исполкомов, засвистали колья и  кам-
ни, и нахлынула кровь на кровь.  Когда  пришла  холодная  ночь,  власти-
тельница сна и покоя, застала она на деревнях другую, людскую ночь, бес-
сонную, неспокойную. Не стали соперницы спорить, кому место, - обнявшись
тесно, как сестры, повисли над Воровской округой. В ту ночь молчало вся-
кое ночное, одно только было: гульливая топотьба взбесившихся человечьих
ног.
   Не везде гладко проходило. В Попузине стрелял председатель и подранил
жеребеночка. За жеребеночка пуще остервенились мужики - помереть не дав,
потащили за ноги к колодцу. В Малюге обошлось без убийства.  Исполкомщи-
ки, предупрежденные событиями предыдущих дней, выехали  наскоро,  в  чем
были, оставив на месте свой убогий скарб. Даже смутились в своей  неуто-
ленной злости мужики: сломали стол в исполкомской избе, за то, что де  и
стол советский, портретикам выкололи глаза. Кстати уж покололи на лучину
и образа, найденные у сбежавшего председателя в чулане, а линялый флажок
подарили старику Микитаю Соломкину на рубаху или на другое что,  -  знак
уважения молодости к очевидному старшинству.
   Но всем тем не исчерпалась расходившаяся сила. Побежали мужики в  со-
седнюю деревню, за четыре версты, в Отпетово, - попали как раз на сход.
   - Мы, - кричат Малюгинские, - помогать  пришли.  Вы  как,  прикончили
своих-те, аль еще бегают?..
   А Отпетовцы обсуждали на сходе: убивать им своего председателя в  об-
щем порядке, или помиловать. - Своих грамотных у них по тому времени  не
нашлось, один только парнишка шестнадцати годков. Он и был выбран  тогда
в председатели, чтоб сидел и писал в казенную  бумагу,  как  и  все,  за
двадцать пудов хлеба в год, полупастуховская цена. Парнишка и  сидел,  и
никому вреда, кроме пользы, не было:  взрослый  работник  на  письменных
пустяках не пропадал, да и воровать в таком возрасте еще не обучен быва-
ет человек.
   С прибаутками и шутками проходило обсужденье председателевой  участи.
Сам председатель стоял тут же, связанный для прилику по ногам, и хныкал,
догадываясь, что этак и до порки дело может дойти.  Этим  он  еще  более
способствовал мирскому веселью.
   - Да нам, - Отпетовцы отвечают, -  и  бить-те  некого.  Офрема-писаря
бить, так ведь он - дьякон. А Иван уж больно мужик-те ладный,  совестно!
Не имеем мы на него злобы...
   - Так как же тогда?.. - оторопели от досады  Малюгинские.  -  Побежим
тогда к Гончарам всем миром, сообча. У них и покроем!
   Тут же, пленного председателя развязав и  послав  его  к  Иванихе  за
бражкой, подняли бородатые Отпетовцы обсужденье: итти к Гончарам или  не
итти. Нашелся один вихлявый солдатишко с  ретивым  сердцем,  обучившийся
митинговать. Он вскочил тут же к одному  мужику  на  спину  и  со  спины
объявил наспех новопришедшую весть, будто целый полк перешел на  сторону
Воров, с командирами и котелками.
   - Эй вы, черти! - заорал он, вытягивая гусиную шею. - Которые за  то,
чтоб Гончарам помогать, высунь руку!
   - А что делать-те? - спрашивали.
   - Поорудуем, уж там видно будет! - толково отвечал солдатишко.
   Поднялось семнадцать рук, сосчитанных.
   - А кто против, чтоб не итти? - возгласил самозванный председатель.
   Опять поднялись руки, корявые и темные, как обломанные сучья на сухой
ветле, двадцать рук.
   - Да ты что ж, бабка, оба раза руки подымаешь?! - озлился  солдат  на
престарелую, совавшуюся то туда, то сюда.
   - Везде, родименький, поспеть хочу. Чтоб не забидели,  стара  я...  -
пропела бабка. - Эвося, и Никитова бабка оба раза подымала! Нешто хуже я
Никитовой-те? Что она, что я - все одно беззубые!..
   На конец концов решили: пропьянствовать этот день,  засчитав  его  за
гуленый, двунадесятый день. А попросят подмоги - отрядить четырех  мужи-
ков с топорами, наказав им настрого: до смерти никого  не  обижать.  Это
тем более, что и стоит Отпетово в сокрытном уголку, в низмине: с  малого
мало и спрашивать.
   ... Но покуда бушевали кровью и смехотами окрестные Ворам места, сами
Воры в суматохе и тревоге проводили похмельный день.  Летучая  братия  и
вся молодежь уходили в лес, путеводимые  Семеном  и  Жибандой.  Прежнего
оживленья и хвастливых чаяний не стало.
   Вдруг клич прошел: "запрягай вся деревня!" - С полудня заскрипели те-
леги на расхлябанном спуске из села: начался великий выезд  Воров.  День
выдался ненадежный, облачный и знойко-ветреный; пыльные вихри  суетились
под плетнями, куры чистились к дождю. Стеной встали окрики, понуканья  и
ядовитые ругательства: каждый старался злей соседа стать.
   Уже навален был на телеги ветхий мужиковский обиход. Поверх укладок с
неношеным лежало перевязанное мочалом коробье, поверх коробья  -  иконы,
связанные стопкой, ликом к лику, а на стопках  сели  ревущие,  от  пред-
чувствия родительских бед, ребятишки. За подводами шли привязанные коро-
вы, овцы, телки - все это также не молчало. Но выезжали медленно, спешка
их казалась фальшивой. Казалось также, что не верил сосед соседу в окон-
чательность его решения покинуть насиженное место жизни. Все же, выезжая
навсегда, бросил Афанас Чигунов в колодец убитую накануне Лызловскую со-
баку, срубил Гарасим черный черемуху перед своим домом, чтоб уж не цвела
по веснам на радование вражеского взгляда. Бежать от уездной расправы  -
было целью и причиной великого выезда Воров.
   Телеги шли и по две и по три в  ряд,  где  было  место,  заезжали  не
только по несжатому полю, но и по конопле и по льну. Не было особой нуж-
ды травить и попирать бабье достояние, - нарочно заезжали в  самую  гущу
посева, оставляя глубокую колею. С тем же  чувством  горечи  и  отчаянья
разбивал Егор Иваныч Брыкин по приходе в Воры  крылечную  резьбу,  плоды
стольких усилий и затрат.
   На первую версту с избытком хватило храбрости  и  удальства,  так  же
хвастает и обреченный - когда ведут его на последнее место  -  заламывая
шапку на-бекрень. В разговорах проглядывала горделивость,  происходившая
от сознанья такой решительности, неслыханной  доселе  у  мужика.  Оправ-
даньем выезда служило и то, что-де везде земля, от земли не уедешь, и на
каждой, незасеяной, лопух растет, и каждую землю заповедано пахать.
   На второй версте стала как-то слишком криклива мужиковская отвага.
   - Зажгут нас... - сказала крепкая баба, ехавшая с  больным  мужем,  и
заплакала.
   Муж ее, укутанный и похожий на  больную  сову,  ворочал  ввалившимися
глазами и уже не в силах был остановить женина карканья.
   - Сляпала баба каравай!.. - забасил насмешливо  хромой  дядя  Лаврен,
свертывая журавлиную ногу, и подхлестнул своего  конька.  Удар  пришелся
как-то вкось, взлетели два овода с коньковой спины, но сам конек не при-
бавил шагу, словно понимал, что незачем, нет такой причины в целом  све-
те, уезжать дяде Лаврену от родного поля, по которому ходила еще  праде-
дова соха. - Хоть врала-те покруглей-ба! - продолжал Лаврен. - Мы каждо-
годно, почитай, сгораем, на том стоим. Сгорим, построимся и еще ближе  к
речке подойдем. Покойника  Григорья-т  Бабинцова  дед  сказывал:  Архан-
дел-село в четырех верстах от Курьи отстояло, а мы, эвон, в версте  лег-
ли. Зажгу-ут!..
   И опять хныкали ребята, скрипели тележные оси, гудели овода, отстуки-
вали устрашенные мужиковские сердца медленные минуты  пройденного  пути.
Третью версту проехали уже в молчаньи: верста как верста, радоваться не-
чему - лужок, по лужку цветочки, в сторонке древяной крестик по  челове-
ке, погибшем невзначай, воробьи на кресту... Четвертая  верста  выдалась
какая-то овражистая, стал накрапывать дождь. Упадали  начальные  крупные
брызги наступающего проливня и в дорожную пылищу и на колесный обод бес-
семейной вдовы Пуфлы, и на казанскую укладку бабки Моти. Упала  капля  и
на кровянистый нос дяде Лаврену. И вдруг увидели мужики: из гуська  вые-
хав в сторону, вспять повернул дядя Лаврен и со чрезмерным усердием зас-
тегал конька. Конек брыкнулся и шустро побежал.  Возмутились  мужики  на
хромого Лаврена.
   - А я, - обернулся с подводы Лаврен, - понимаете, мужучки...  огонька
в лампадке не задул. Неровен час!.. уж пускай лучше...
   За Лавреном поворотил вдруг и Евграф Подпрятов,  косясь  на  дождящее
небо.
   - Эй, ты, доможила... - со злобой захохотали вослед ему остающиеся, -
аль тоже лампадку оставил?!.
   Подпрятов только рукой на небо махнул, - затараторила его подвода  по
иссохшимся комьям пара, как говорливая молодка  у  чужого  крыльца.  Ос-
тальные продолжали ехать, уже с понурыми головами, уже совсем  небыстро:
в моросящей неверной дали мало  виделось  утешенья  мужиковским  глазам.
Дождь усиливался, поднимался ветер. Воздух напрягся как струна,  толстая
и густого звука. Кусты пригнулись как перед скачком. Деревья зашумели  о
буре. Весь поезд остановился как-то сам собой.
   Вдруг на подводе своей, поверх сундуков, вскочил Сигнибедов. Он стоял
во весь рост, беспоясый, и ветер задирал ему синюю рубаху,  казал  людям
плотный и волосатый его живот. Ветер же заметал наотмашь  ему  бороду  и
обострял еще более жуткий его взгляд.
   - Мужички, а мужички... - закричал Сигнибедов отчаянным голосом,  си-
лясь перекричать бурю. - Мужички... а ведь ехать-те нам некуда!!.
   Он оборвался, словно дух ему перехватило ветром. И  вдруг  все  сразу
поняли, всем нутром, каждой кровинкой истощенного тоскою тела, что  впе-
реди нет ничего, что мужик без своей земли и телега без колес -  одно  и
то же, а позади теплый дом, на нем крыша, а под крышей печь. -  Сигнибе-
дов, соскочив на землю, ужасными глазами уставился в дугу своей подводы.
И ветру пронзительно подтявкивал привязавшийся откуда-то щенок, -  такой
смешной, с человеческими бровями.
   - Гроза идет, - строго сказал Супонев и резко повернул лошадь назад.
   Это было знаком к тому, чтобы весь поезд повернул вспять и через  миг
загрохотала вся дорога бешеными колесами. Неслись с  бурей  наперегонки,
ссутуленные и прямые, покорные и затаившиеся в тайниках сердца.  Иные  -
грызя конец кнутовища, иные - держа распущенные вожжи в раскинутых  нак-
рест руках, иные - окаменело сидя, иные - окаменело стоя, иные с  глаза-
ми, красными от ужаса, иные и вовсе с закрытыми глазами. Все гнали  без-
жалостно пузатых и беспузых, равно задыхающихся и  храпящих  кляч.  Бабы
сидели сжавшись крепко прижимая к себе ребят, и уже заострились  носы  у
них, и уже побледнели бабьи губы,  закушенные  зубами  изнутри,  -  беда
приблизилась на взмах руки.
   ...И, когда прискакали Воры на ту самую землю, с которой навечно свя-
заны были веками и кровью сотен предыдущих лет случилось  последнее  со-
бытье того суматошного дня. Откуда-то из-за угла выскочила навстречу  им
босоногая Марфушка. С непокрытой головой, полной репья и разной  колючей
пакости, в юбке, сбившейся от бега к ногам, потому  что  оборвалась  ка-
кая-то единственная застежка, она бежала с горы, прискакивая,  навстречу
несущимся мужикам, с поднятыми руками, срамная, мокрая  и  жуткая  жутью
глубокого безумия. Но нежность, неуказанная дуре, - самая радость  удов-
летворенной нежности, отражена была в ее лице и бровями, жалобно вскину-
тыми вверх, и изломом рта, потерявшего вдруг всю свою обычную грубость.
   - ... женитка натла... Женитка натла! - верещала она и  бежала  прямо
на храпящих лошадей. - Ноготками отрыла,  ноготками!..  -  захлебывалась
Марфушка и показывала свои огромные руки, исцарапанные в кровь, скрючен-
ные так, словно и впрямь держала в них красную птицу дурьей радости, по-
рывающуюся улететь. -  Мой,  мой...  хоротый...  ненаглядный,  ангелотек
мой!..
   Впереди всего поезда мчался в парной подводе черный Гарасим. Кони Га-
расимовы - Гарасиму братья по нраву. Был зол на Марфушку  Гарасим-шорник
за отпущенного Серегу Половинкина. Он цикнул на лошадей, даже не  двинув
лицом, и те черным вихрем проскочили через  Марфушку,  проставив  только
три копытных знака: на ноге, на груди и лбу.  И  уже  не  удержать  было
расскакавшихся Воров, хоть и в гору. На расправу  мчались,  и  требовали
последней удали растерявшие