вку, сидел сутуло и грыз  конец
наплечного ремня. Быхалов сидел плотно, глядя гостю между колен, на  са-
поги. Сапоги были новые, ногу обхватывали стройно и гладко.
   - Не жмут?.. - с кривой улыбкой спросил Быхалов и сильно выдохнул.
   - Чего вам?.. - почти с ужасом вскинулся тот.
   - А ничего-с. Иевлев-то с ним, значит, был?
   - С ним да. Вы уж меня извините, не сумел, моя вина...  -  растерянно
шептал прапорщик и в сотый раз подымал плечи. - Бесталанен, не  отрицаю,
бесталанен! Вот хоть бы чертежик! Командир сам мне показывал, а я и  за-
был... Пулеметное гнездо нужно было влево отнести, а не  вправо!..  А  я
вправо отнес... Тут я и спутался, потому что влево! - и он тоскливо  во-
дил пальцем по страничке записной книжке, вновь появившейся в руках.
   - Может, чайку со мной попьешь?..  -  брюзгливо  спросил  Быхалов,  -
Как-никак, - лестно героя чайком попоить! Попей уж со мной!
   - Нет, нет... не могу, простите! Вы только уж извините меня!..
   - Да ведь я тебя не укоряю. - Быхалов встал и странно погудел грудью.
- Вот ты мне сказал, и словно полоски по мне сразу пошли... - Он,  жалко
кривя лицо, повертел в руках приготовленную посылку. - Ну,  беги,  пожа-
луй. Небось и девчоночка есть?.. Смотри, не бунтуй.  Девчоночка  плакать
будет...
   - Я когда уезжал, он еще жив был, - грустным шопотом подал  последнюю
надежду прапорщик. - Под арестом сидел, в ожидании...
   - Куда ж мне теперь игрушку-то девать? - задумчиво и наружно-спокойно
вертел в руках посылку Зосим Васильич. - На, хоть ты,  играй  там...  За
услугу тебе. - И он пошел проводить  гостя,  сжавшегося  и  цеплявшегося
шашкой за кадушки, чаны и бочки. Гость уходил на цыпочках, не  смея  на-
деть папахи на голову.
   Когда гость ушел, начался ужин. После ужина,  оставшись  один,  Зосим
Васильич подошел к масляной проплесневелой стене и стал  снимать  с  нее
несуществующие пушинки.
   - ... эх, Петруша, Петруша... - вслух сказал он,  и  вдруг  лицо  его
сморщилось.
   XIV. Один вечер у Кати.
 
   Они стали встречаться у Кати, вечерами, по истеченьи торгового дня.
   Первой приходила Настя. Стыд и девическая робость делали  ее  неприс-
тупной для смешливой Катиной любознательности. Катя  и  без  того  знала
все, но с трудом отказывалась от удовольствия покопаться в чувствах  За-
рядской "Дианочки". Вместе с тем, чтоб не стеснять подругу,  она  стара-
лась не замечать ее. Пока Настя сидела как на иголках,  Катя  ходила  по
комнате, бренчала на гитаре, читала книжки, даже переодевалась не однаж-
ды при Насте. И Настя с осуждением и испугом сравнивала по  памяти  свое
тонкое длинное тело с телом подруги, предчувствуя в нем  как  бы  угрозу
себе.
   Катина комната была неряшливо наполнена душными запахами, шитыми  по-
душками, множеством дешевой дрянной позолоты, купленной в  разное  время
на Толкучем, как лом: рамы, часы с амурами, бронзовые  же  фигуры  самых
неожиданных по бездарности форм. Сене становилось тесно и неприятно сре-
ди этого ошеломляющего засилия вещей. Он делался застенчив, груб и неук-
люж, сидел в углу, говорил с видимым трудом.
   Один раз он даже пришел с чужой гармоньей, в надежде,  что  ею  можно
заменить разговоры. Впрочем, играть он не умел, она так  и  провисела  у
него целый вечер за плечом. Настя, боясь за него, своим поведением выда-
вала себя с головой: дергала  бахрому  подушек,  листала  глупые  Катины
книжки, неестественно краснела, говорила невпопад. В такие  минуты  Катя
наклонялась к уху подруги и торжествующе спрашивала:
   - Настюша, хочешь, я уйду?.. Я за орехами схожу. Только ты смотри тут
без меня...
   Настины глаза расширялись испугом, а рука  судорожно  сжимала  Катины
пальцы.
   Потом все это как-то обошлось. Прирученный Сеня научился говорить,  а
Настя слушать без смущенья. Однажды Сеня стал даже рассказывать. Расска-
зывал он самое давнее событие, которое помнил, и смысл его рассказа  был
таков:
 
   Про 1905 год.
 
   ... Бунт был. И приехали с вечера из Попузина сорок три мужика с под-
водами остатние в уезде именья дожигать.
   Ночевало из них шестеро в Савельевом дому,  главари.  Ночь  напролет,
тверезые и темные, скупыми словами перекидывались  бунтари.  Боролись  в
них страх и ненависть. Речи их скользки.
   - На что ему земля! - сказал один, с грустными глазами. - Он, небось,
и сам-то не знает, куда ее, землю-ту, потреблять. Лепешки из ей месят, а
либо во щи кладут...
   Другой отзывался, глядя в пол:
   - Конечное дело, друзья мои! Мы народ смирный,  мы  на  точке  закона
стоим. Нас не обижай, мы и помалкиваем.  Каб,  скажем,  отдали  нам  зе-
мельку-то всю чохом, в полный наш обиход, мы б и молчок. А ему б дом ос-
тался. Пускай его на поправку к нам ездит, мы не противимся!
   Третий сверкал искренними, золотушными глазами:
   - Во-во! Воздухи у нас в самый раз хорошие! Дыши  хочь  все  лето,  и
платы никакой не возьмем!..
   Потом заснули ребятки на полатях, Пашка и Сенька, не слыхали  продол-
женья разговора. Много ли их сна было - не поняли. Проснулись на  исходе
ночи. В тишине, одетые и готовые, сидели бунтари.
   Крайний бородач царапал ногтем стол. Сосед сказал:
   - Хомка... не корябай.
   И опять сидели. Потом худой мужик, попузинец, голова котлом, ноги ду-
гами, встал и сказал тихо, но пронзительно:
   - ... что ж, мужички? Самое время!
   На ходу затягивая кушаки, на глаза надвигая шапки, мужики выходили из
избы. Савелий, отец, с ворчаньем шарил под лавкой топор и мешок: топор -
рубить, мешок - нести... Пашка вскочил и стал запихивать в валенок  хро-
мую ногу. Сеню от возбужденья озноб забил, - так бывает на Пасху,  когда
среди ночи встрепенутся колокола.
   ... С буйным веселым треском горел на горе Свинулинский дом.  Дыма  и
не было совсем. Тяжело лопались бревна, оттуда выскакивал прятавшийся  в
них красный огонь. Небо было ровно и грязно. Просвечивало серое  солнце.
Воздух был настороженный. Тонким слоем снега белела ноябрьская земля.
   На полпути к Свинулинской усадьбе холм торчал. На нем,  вкруг  разма-
шистой голой березы, замерло в пугливом любопытстве деревенское ребятье.
Было ребяткам тревожно и радостно. Вдруг запрыгал Васька  Рублев,  белый
мальчонок, в отцовских стоптанных сапогах, забил в ладоши и закричал.
   Из ворот усадьбы, огромный и рыжий, вырвался  племенной  Свинулинский
бык. Напрасно поводя выколотыми глазами, он остановился и затрубил,  жа-
луясь и грозя. Но в бок ему ударилась головня, метко пущенная со  сторо-
ны. Тогда, облегченный болью и яростью, - к запруде, где стояла когда-то
Сигнибедовская маслобойка, помчал он свое опаленное тело. Там, в послед-
ний раз пронзив рогами невидимого врага, он взревел, обрываясь  в  воду.
Воды у запруды были не мелки и кипели.  Бурное,  величественное  мычание
донеслось до оцепенелых ребят. Потом бучило поглотило быка...
   ...А через неделю наехали из города пятьдесят чужеспинников, с пиками
и ружьями, под синими околышами. Откормленные кони их беспрерывно ржали.
При полном безмолвии взяли пятерых и отвезли судить, скрученных. А  Евг-
рафу Петровичу Подпрятову, да Савелью Рахлееву, да Афанасу Чигунову, как
имевшим военные отличия, дали только по горячей сотенке розог, чтоб  па-
мятовали накрепко незыблемость помещичья добра. Молча, с опущенными  го-
ловами, стояли вкруг согнанные мужики. Голосить по мужьям боялись  бабы.
Но чудился в самом ноябрьском ветре глухой бабий вой.
   ...И на всю жизнь запомнили ребятки, как натягивал и  застегивал  пе-
реплатанные портки на всем миру Савелий, плача от злобы, боли  и  стыда.
Тянуло с поля мокрым снежком, а мать босая,  как  была,  выпрямленная  и
страшная, всю порку простояла на снегу... Кому ж тогда  как  не  городу,
приходящему ночной татью, приносящему закон и кнут,  грозил  в  потемках
полатей Сеня негрозным отроческим кулачком?..
 
   - С того-то отец мой Савелий и внищать стал, и к вину ударился. - Так
заключил Сеня свой рассказ и, стеснясь, вдруг опустил понуро голову.
   - Я таких вот люблю, - вслух сказала Катя подруге. - Лихого  ты  себе
выбрала, смотри - с лихими горя изведать!..
   - Любить не люби, а почаще взглядывай, - возбужденно засмеялся  Сеня,
заметив пристальный, оценивающий Катин взгляд.
   - Зачем ты ногти грызешь?.. - резко спросила Настя у Кати.
   - А тебе какое дело?.. - насмешливо возразила та.
   - Есть, значит, дело. Ты вот... - и, склонясь  к  Катину  уху,  Настя
укоризненно зашептала что-то.
   - А как я на него глядела?.. Что с тобой? - громко спросила Катя.
   - Ну, не надо вслух! - Настя пугливо оглянулась.
   - Да нет, я не понимаю... украла я, что ли, у тебя?
   - Пойдем, Настя, я тебя провожу, - сказал Сеня и встал.
   Они вышли, и оба торопились.
   - Мне гадко у нее стало, она нехорошая... -  говорила  Настя  уже  на
лестнице. - И мне не нравится, как ты сегодня говорил. Словно  в  театре
как-то. За что ты городских ненавидишь? Ведь ты и сам городской! В горо-
де и останешься...
   - Почем знать. Ноне времена не такие. День против  дня  выступает,  -
неопределенно отвечал Сеня. - А вот насчет театра... Это  уж  не  театр,
если кровь из отца течет. Тут уж, Настюша, драка начинается!..
   - Я тебя и целовать не хочу сегодня. У тебя  глаза  были  красные,  -
сказала Настя тихо и пошла от него, не оглядываясь.
   - Всегда глаза красны, коли правду видят! - крикнул ей Сеня вдогонку.
Потом подошел к стене и смаху ударил в нее кулаком. Мякоть руки расцара-
палась шероховатым камнем до крови. "Вот она!" - вслух сказал Сеня, гля-
дя на руку. Вспомнился Дудин. Ярость, разбуженная Настей, медленно  ути-
хала, но все еще шумела кровь в ушах.
   Это случилось в пятницу...
   ... а в субботу Сеня как-то нечаянно написал свой первый и  последний
стишок. - Стоял и щелкал счетами, подсчитывая покупательские  книжки.  В
голове своим чередом бежали разные думки, длинные и короткие, но  всегда
маловнятные. Среди них вплетались хитроумно четыре строчки стихов, вычи-
танных когда-то из Катушинской книжки.
   Сеня подписывал итог, когда вдруг забыл первую  строчку.  Оторвавшись
от дела, он попробовал на память восстановить  утерянную  строку.  Он  и
восстановил, но получилось как-то совсем иначе. Он записал ее, и  вместе
с тем выпала из памяти вторая строка. Так, строку за строкой он придумал
все стихотворенье сызнова.
   Теперь, холодея и  волнуясь,  он  стоял  над  столбцом  полуграмотных
строк, перечитывал, открывая в них все новые прелести. Он  кинул  взгляд
на хозяина, и ему показалось, что хозяин уже знает. Сеня вспыхнул и стал
еще раз перечитывать. Самому ему особенно  нравилась  четвертая  строка:
"покой ангелы пусть твой хранят!"...
 
   XV. Катушин тоже закричал.
 
   ... совсем забыл Сеня Катушина.
   Настя была для Сени - жизнь, смех, буйный  трепет  любовной  радости.
Катушин - уныние, безволие жизни, недвижность, тишина. Тот давний  поце-
луй в воротах безмерно отдалил Сеню от Катушина. В такой же степени  по-
тянуло его к Степану Леонтьичу после первой размолвки с Настей.
   В обед он поднялся наверх и вдруг в  коридорчике  споткнулся.  За  то
время, пока проводил время с Настей, трещину в каменном полу забили  не-
суразной доской. Споткнувшись, Сеня остановился,  внутренно  смутясь  за
цель своего прихода: прочесть Катушину стихи. Он тихо отворил  Катушинс-
кую дверь и осмотрелся с порога.
   Коечка старикова была задернута пологом. Не было обычной табуретки  у
окна, на которой сиживал с книжкой в праздничные  дни  Степан  Леонтьич.
Зато рядом с койкой сидела рябая баба и сонливо  вязала  толстый  чулок.
Заметив Сеню, она просунула спицы между головным платком и виском и  по-
чесала там.
   - Тебе что?.. - спросила она враждебным полушопотом.
   - Мне Степана Леонтьича... - просительно сказал Сеня и подошел ближе.
   - Дверь-то закрой сперва, - сказала баба. - Если по делу, так вот  он
тут лежит, - она кивнула на койку, закрытую пологом. - Уж какие  дела  к
мертвому! - досадливо поворчала она.
   В то мгновение из-за полога раздался короткий,  глухой  рывок  кашля.
Сеня подошел и бережно отвел полог в сторону. Катушин, еще живой,  лежал
там, свернувшись, точно зябнул, под крохотным  квадратным  одеяльцем  из
цветных лоскутков. Глаза его, необычные для Сени, потому что без  очков,
- голубовато-запустевшие, глядели равнодушно в низкий прокопченный пото-
лок. Когда Катушин перевел глаза на Сеню, Сеня поразился  тусклому  спо-
койствию стариковых глаз. В поблекшем,  мертвенно-расползшемся  лице  не
было никакого оживляющего блеска, - может  быть,  из-за  отсутствия  оч-
ков?..
   - Здорово, Степан Леонтьич, - сказал Сеня и попробовал улыбнуться.
   - Кто? - жестким, надтреснутым голосом спросил Катушин, не взглядывая
на пришедшего, словно уж не доверял глазам.
   - Это я, Семен. Прихворнул, что ли, Степан Леонтьич?.. -  Сене  стало
стыдно, что он - здоровый, а Катушин - больной. Он  забегал  глазами  по
комнате, чтоб привыкнуть к странной опустелости ее.
   - А-а, - невыразительно сказал старик и порывисто сжался, точно  кос-
нулись его холодом. - Садись, гость будешь.
   Сеня заискал глазами табуретку, табуретки не было видно.
   - Ты, паренек, посидишь тут? - спросила баба, залезая спицей  к  себе
за ворот. - Посиди, мне тут сбегать. Обряжать-то не скоро еще! -  жестко
и просто сказала она, складывая вязанье на выдвинутую из-под Катушинской
кровати корзиночку.
   - Что ты, дура, мелешь... кого обряжать? - озлился Сеня, но баба  уже
ушла за дверь.
   Сене вдруг стало жутко от наступившей внутри него  тишины.  Порвалась
какая-то нить, ее не связать вновь. Притихший, но полный внезапного глу-
бокого чувства, Сеня пересел к Катушину на койку. Ему хотелось быть в ту
минуту ближе к старику.
   - На табуретку сядь... не тревожь, - сухо сказал Катушин и подвигался
под одеялом. - Руки гудут все! - в голосе его не было жалобы, да и  сло-
ва, произносимые им, были неразборчивы, как отраженье  звука  в  большой
зале.
   Сеня покорно пересел обратно на табурет и уже боялся начинать  разго-
вор.
   - Что-то я не признаю тебя, - ворчливо заговорил сам Катушин. - Плохо
стал людей различать... Все мне лица одинаки стали.
   - Я Семен... от Быхалова. Помнишь, ты меня грамоте учил,  книжки  да-
вал. Я вот навестить тебя пришел, Степан Леонтьич.
   - Помню, - без выражения сказал Катушин и упорно добавил про себя:  -
так ведь тот маленький был!
   - Я вырос, Степан Леонтьич, -  извиняющимся  тоном  произнес  Сеня  и
сконфуженно стал стирать пятно с пола носком сапога.
   - Не ширкай, не ширкай... - остановил Катушин и кашлянул  ровно  один
раз.
   Прежнего задушевного разговора не выходило.
   - ... по картузу в день - считай, сколько я их за всю жизнь  наделал!
- снова начал Катушин и лицо его на короткое мгновенье отразило  боль  и
тоску. Он прокашлял три раза. - Картузы сносились, вот и я сносился... -
Сеня заметил, что старик сделал движение под одеялом, точно  махнул  ру-
кой. - Я тебя теперь помню. Ты забыл, а я помню... Я все помню! - что-то
прежнее, незабываемое промелькнуло в Катушинских губах.
   - Давно лежишь-то? Что болит-то у тебя? - неловко пошевелился Сеня.
   - ... я тебе тут бельишко оставлю... Ты не отказывайся. Подшить,  так
и поносишь! - продолжал вести свою мысль Катушин.
   - Ну, поживешь еще! Спешить, Степан Леонтьич,  некуда.  Человеку  сто
лет сроку дано, - заторопился Сеня. - Это баба чулочная тебя так настро-
ила. Я бы ее турнул, бабу, - право, турнул бы!..
   - Бабу не тронь... она за мной ходит, баба... - поправил Катушин.
   Сеня встал и отошел к окну. Он вытер запотевшее стекло и глянул нару-
жу. Поздней осени гнетущее небо продувалось из края в край  острыми  хо-
лодными порывами. Настин дом казался безотрадно  серым.  Гераневое  окно
потускнело, запотевшие окна не пропускали чужого взгляда вовнутрь. "Нас-
тя... она не знает, что я тут. Степан Леонтьич помрет.  Меня  возьмут  в
солдаты..."
   - Паренек, - заворочался Катушин, стараясь поднять  голову  с  тощей,
пролежанной подушки. - Дакось водицы мне... на окошке стоит.
   Старик пил воду, чавкая, точно жевал. Отпив глоток, он ворочал недоу-
менно глазами, потом опять пил.
   - ... четвертого дня просыпаюсь ночью... - Катушин кашлянул, - ...  а
он и стоит в уголку, смутительный... дожидает, - сказал Катушин, откиды-
ваясь назад.
   - Кто в уголку?.. - нахмурился Сеня и невольно оглянулся в угол.
   - Да Никита-т Акинфич, дьячок-то мой... приходил. Я ему: ты  подожди,
говорю, хочь деньков пяток. А он: что ж, говорит, догоняй, догоняй,  по-
дожду. - Степан Леонтьич, видимо, посмеивался, но смех его был уже нежи-
вой смех.
   - Это тебе мерестит, Степан Леонтьич, ты противься... - сказал  Сеня.
- Ты не верь. Этого не бывает на самом деле. Это истома твоя...
   - Никита-т - истома?.. - строго переспросил Катушин. - Не-ет,  Никита
не истома. Не говори про Никиту так!..
   Сеня не знал, что возразить. Он вспомнил: достал исписанный стишок  и
вопросительно поглядел на старика, точно тот мог  догадаться  о  Сенином
намерении.
   - Я тут стишок написал. Вот, прочесть его тебе хочу. Ты послушай, - и
опять глядел с вопросом Сеня, но стариково лицо стало еще неподвижнее.
   Не смущаясь этим, Сеня стал читать по листку. Читал он неумело и  не-
ровно, то срываясь до шопота, то поднимался до трескучего напора. Длинно
и плохо было Сенино творение, но светилась в нем подлинная сила молодос-
ти: она наполнила всю комнату, гнала смерть, упрашивала, грозила. -  Вот
так же было, когда стоял на краю  крыши,  искушаемый  лукавством  жизни:
кинься, Семен, и любовь спасет тебя!.. - Сеня кончил  и  выжидающе  без-
молвствовал.
   А в угасающих глазах старика был только испуг и обида, точно  застав-
ляли умирающего бегать за быстроногим. В своем волнении  не  видел  Сеня
поражающей немоты Катушинского лица.
   - Ну, как... попытать можно? - настойчиво спросил, дрогнув, Сеня.
   Старик шарил под подушкой и вдруг протянул что-то  Сене  на  высохшей
ладошке.
   - На... возьми, - зло и резко сказал он.
   - Что это?.. - насторожился Сеня.
   - Зуб... - грубо, как в безпамятстве, ответил Катушин.
   - Чей зуб?..
   - А мой! Утром ноне... - глаза Катушина, укоряющие и обиженные, похо-
жи были на зверков, загнанных напором  бури  в  глубокие  норки.  -  На,
возьми... на! - настойчиво повторил Степан Леонтьич, и Сеня  уже  видел,
что неминуемы слезы.
   - Я пойду лучше... - потерянно сказал Сеня и встал. - Прощай, покуда.
   Сеня так заспешил, словно боялся, что старик его остановит и задержит
возле себя на всю ночь. С порога Сеня обернулся, чувствуя большую  непо-
нятную смуту внутри себя, - в тот момент  и  поймал  его  остановившийся
мутный взгляд старика. Степан Леонтьич что-то говорил еще, но  это  было
не громче переворачиваемой страницы. И Сеня понял, что страница эта пос-
ледняя в дочитанной книге. По лестнице вниз он почти бежал, точно от по-
гони...
   ... Как раз в тот вечер Матрена Симанна занесла в лавку записку. Тре-
вожными словами Настя просила Сеню притти в девять к  воротам  ее  дома.
Старуха так вся и струилась легчайшими насмешечками, покуда Сеня перечи-
тывал записку.
   - Что ж это вы, божья коровка, кривитесь так? - тихо спросил он, пос-
тукивая гирькой по прилавку. - Чему бы вам радоваться?..
   Быхалова в лавке не было. Сеня подошел к старухе вплотную. Он был го-
раздо выше ее, и взгляд его приходился как раз на старухино темя,  укры-
тое шерстяным платком.
   - Да что, голубчик, какая у старушки радость!  -  храбро  проскрипела
Матрена Симанна. - Старушечья радость скучная!.. А свадебке как не радо-
ваться... все на платье подарят. Мне бы хоть и черненького. Белое-то  уж
и не к лицу!
   ... Неслись в сумерки Зарядской низины тонкие снежинки, первые  вест-
ницы зимы. Сеня, как встал ногами в лужу, так и стоял у Настиных  ворот,
ничего не замечая. Фонарь в этот час почему-то не горел... Вода проникла
в сапог сквозь разношенную подошву. Сеня присел на  тумбу.  Потом,  чтоб
провести