. - У меня нехорошо там... -
отвернулась в сторону.
   - Сядь вон туда. Вон, на лавку сядь, - сказал Семен.
   Она с испуганным, непонимающим лицом отодвинулась и продолжала сидеть
на коленях.
   - В плече-то болит все?.. - спросила она тихо.
   - Да нет... вот рука плохо, - сказал и пошевелил коленями.
   - Сеня, - помолчав, заговорила Настя. - Ты знаешь,  ведь  меня  Мишка
спас. Жутко было... Он меня два раза спас!
   - Что теперь, утро или ночь? - с прежней жесткостью  в  лице  спросил
он. - Я спал тут...
   - Вечер. И ты не знаешь еще всего. Ведь я с Мишкой живу... Вот уж ме-
сяц скоро! - был жалостен и хрупок ее голос, и каждое слово звучало воп-
росом. - А ведь я одного тебя хотела... - искренно и тихо прибавила она.
Слабые пальцы ее огрубевшие, от порезов и работы, комкались  в  кулак  и
порывисто распрямлялись.
   - Я знаю... - сказал Семен и усмехнулся.
   - Откуда знаешь? - дрогнула Настя и придвинулась на  коленях.  -  Юда
сказал? Юда - дрянь... Как ему жить не стыдно! Ты ему не верь, не надо!
   - Да нет... сам Мишка и сказал.
   - Мишка?.. - удивленное лицо ее расплылось догадками. Вдруг она колко
и звонко засмеялась: - он спас меня, Мишка. А ты  бы  вот,  наверно,  не
спас! Вода-то ведь холодная, темная... - она зябко подняла плечи. -  Ну,
а что ты ему сказал?
   - Ты б ушла, Настя. Сама видишь, какая ты... - сказал он,  приподыма-
ясь на здоровом локте.
   - Не уйду. И я знаю, что ты ему сказал, - мельком бросила она. - А  я
ведь одного тебя хотела! Ты теперь такой, на тебя все смотрят... Ты даже
и сам себя не знаешь. Тебя описать, так не поверят!.. Я тебя даже в мыс-
лях поднять не могу... И ты, если захочешь, ты все можешь! Вот  ты  убил
этого... забыла, мне Мишка про него рассказывал. И ты еще можешь, я верю
тебе, у тебя лицо такое... И мне все в тебе дорого! - трудно было понять
ее волненье: плачет она или смеется.
   - Уйди, - с темным, непонятным чувством вставил  Семен  в  торопливую
Настину речь. - Ты когда говоришь, мне вот тут спирает... уйди, - он до-
садным кивком показал себе на больное плечо.
   Настя не уходила и не отвечала. Опустив голову, она чертила по  дере-
вянному, наслеженному настилу пола резкий угольчатый узор. В углу  висел
глиняный рукомойник, из него капало в бадью. Звук капели походил на сту-
чанье маятника.
   - Ты помнишь... - странным голосом начала она и губы у нее запрыгали.
- Ты тогда на крыше стоял, а я подглядывала за  тобой  из-за  занавески.
Ужасно боялась, что упадешь... Я ведь тогда не знала  тебя,  а  боялась.
Вот и теперь, сердце замирает, глазам больно глядеть на тебя... Ты Кату-
шина помнишь? Он к маме ходил, чуть не всю жизнь ходил, ты знал про это?
Придет, сядет у кровати и сидит... Я вот таких не понимаю,  и  Мишку  не
понимаю, - как воск делается от одного слова!  По-моему,  любовь  -  это
когда страшно... Вот точно птица в клюве несет... а вдруг уронит?  тогда
страшно... - казалось, она бредила на яву, и Семен  отвел  глаза,  точно
трусил ее черных глазных впадин. - Вот и ты, не упади, смотри!.. Слушай,
ты, когда убивал, тебе было страшно? Было или нет, говори!  Как  ты  его
убил?..
   - Об этом нельзя... - неопределенно отвечал Семен. - Мы с тобой  раз-
ные, Настя. У нас не по вашему это делается, мы не каемся. Убит, -  зна-
чит нужно было! - было заметно, что Семен говорит об этом с трудом.
   - Сколько лет с тех пор прошло?.. - думая о  чем-то  своем,  спросила
она.
   - С каких пор?
   - А вот, как мы с тобой... на крыше тогда, - у Настина переносья про-
ложилась морщинка заботы.
   - Да семь... восемь.
   - Восемь, - повторила она и поднялась с колен...
   ... Во все последующие дни в Настиных  движеньях  проглядывала  тихая
сосредоточенность и робость. В отношениях к Семену, которого  продолжала
навещать, явилась молчаливая наблюдательность,  наружно-нежная  заботли-
вость. В приходы Насти его лицо делалось серо и неприветливо. Настя при-
ходила прибрать землянку, носила обед, сидела возле - как и  Катушин!  -
но сама сходства этого не замечала. Иногда полускрытая улыбка обегала ее
губы. Иногда, напротив, омрачалось вдруг ее смуглое, только что пророзо-
вевшее смущеньем, лицо, - натыкалась память на стремительную страсть Жи-
банды, который вернется не сегодня-завтра и разбудит ее от ее обманчиво-
го сна.
   Это и случилось в один из вечеров, в конец поздней осени. К Семену, в
зимницу, собрались барсуки. Жир в черепке пылал ярче  и  трескучей,  чем
обычно. Жарко натопленная печь разливала расслабляющую духоту,  насыщен-
ную сверх того запахом вчерашней еды, мокрых  шинелей  и  острыми  испа-
реньями усталых ног. Весь день прошел в работе: во  исполненье  Семенова
плана усложняли доступы к барсуковскому месту новыми сетями  западней  и
ям. И потому, что пищей у них были лишь капуста, хлеб и  вода,  употреб-
лявшиеся в изобильи во всяких смесях, ныне, расположась всюду -  сидя  и
лежа, следили они с хмурой мечтательностью за изголодавшимся воображени-
ем: о мирном житии, о махорке, о женской ласке, о  жирных  щах.  Дмитрий
Барыков, босой и нечесаный, лениво растягивал гармонь, но сипела та  как
в простуде, и не удавалась песня.
   - Брось ты... нехорошо у тебя выходит, - осадил его Гарасим,  дожигая
накаленным шилом самодельную трубку. Он сидел на корточках возле  печки,
шипящие струйки дыма шли от его рук.
   Барыков пугливо и тупо скосил на того белесые глаза и  сунул  гармонь
под лавку. Опять заступила место тишина, земляная, самая тихая.
   - Эха, бычатинки ба, - вздохнул Петька Ад, сидевший с вытянутыми  но-
гами на полу, и кротко зевнул. - Пострелять ба... долгоухого видал даве.
   - Из пальца не выстрелишь... - осадил и этого Гарасим: - ... а патро-
нов я тебе не дам.
   Опять текли минуты скучного, зевотного молчанья. Только шипело в дре-
весине Гарасимово шило, да стучал в стене домовитый древоед. Внезапно  -
говор и шум за дверью. Люди прислушались. Петька Ад сонно  уставился  на
дверь. - Они вошли чуть не все двадцать два сразу,  свежих  от  морозца,
отряд Жибанды, - щурились на пламя. Остававшиеся  встретили  вернувшихся
восклицаньями и расспросами. Первым вошел Юда в папахе, заломленной  на-
зад.
   - Почтение друзьям! - сказал размашисто он, увидел Настю возле Семена
и подмигнул своей догадке, опуская глаза. - Как попрыгиваешь, дядя  Вин-
тиль?
   - Попрыгаешь тут... утопа, а не жизнь, - отвечал с  ворчаньем  Прохор
Стафеев. - Курева-то привез хоть, чорт табашный?
   - Курево, папаша, вредно. С него грудь трескается... - он больно пох-
лопал Прохора по плечу. - Не плакуй, папаша,  привез,  привез!  И  мясца
захватил кстати...
   - От! Истинно табашный чорт... - умилился Прохор Юде.
   - И спиридончик есть! - подхватил Брыкин,  но  сообщенью  его  как-то
никто не внял.
   - Бедрягинцы пожертвовали... - отвечал Юда на  вопросительный  взгляд
Семена и малыми горстями, точно дразнил, стал высыпать на  стол  махорку
из карманов, из какой-то тряпки, отовсюду, где  есть  место.  -  Доброта
сердца!..
   - То-то, пожертвуешь! - понятливо засмеялся Гарасим, двигая  бородой.
- Мясо-те вели на кухню отнести...
   А уж втаскивали и развязывали укутанные в мягкий хлам бутыли с  само-
гоном. Петька Ад сыпал прибаутками. - Уже через минуту, когда вошел  Жи-
банда, не узнать было зимницы. Колебались тяжкие слои махорочного  дыма,
даже мешали глазу видеть. Не торопясь ни с мясом, ни  с  вином,  плодами
мечтаний мучительно-долгих недель, барсуки наслаждались крепкими  затяж-
ками едкого, крупно-зернистого самосада. Гул голосов стал глуше и  похо-
дил на удовлетворенное урчанье. Всякий из новоприбывших ухитрился  найти
себе место. Брыкин сидел на вытянутых ногах Петьки  Ада,  который,  лежа
прямо на полу, с видом истинного блаженства сосал дым  из  огромной,  по
росту ему самому, самокрутки. И чем обильней валил дым и вспыхивала  ог-
нем бумага, тем больше соловели золотушные Петькины глаза.
   - Ишь, прямо броненосец себе свернул! - сказал Юда, сидевший на  чур-
баке над самым Петькой, и толкнул Петьку ногой в бок. Но тот не услышал,
вытягиваясь в одну прямую вместе со струйкой дыма. -  Всю  махорку  один
выкурит! - и опять толкнул.
   - Зашелся, - одобрительно откликнулся Гарасим, ссыпая махорку  в  ме-
шок. Подобье усмешки расправило ему ненадолго жестокие складки, бежавшие
от тонкого носа к широкому рту.
   Тем временем Жибанда подошел к Насте.
   - Что это ты там за белье у себя развесила? -  полушутливо  и  слышно
для Семена спросил он, крепко пожимая Семенову руку. - Зашел, а там ров-
но занавески висят, не пройти...
   - Да я тут белье постирала. Сушится, - сухо ответила Настя, и  брови,
точно под холодным ветерком, набежали одна на другую. Она неумело  скру-
чивала самокрутку себе и пальцы у нее дрожали.
   - Так ведь ты недавно мне стирала, - не догадался Мишка, глядя ей  на
руки.
   - Это я ему вот стирала, - небрежно мотнула головой на Семена Настя и
отвернулась прикурить к Тешке-летучему. Тешка сидел неподалеку и, дрыгая
ногами, хохотал над очередной выходкой Юды.
   - А-а... - спокойно протянул Жибанда, разом уясняя смысл всех прежних
Настиных недоговоренностей. Понял и о кладе, которого с такой жадной му-
кой добивался. - Ну-ну, пускай его сушится! Юда, - крикнул он  назад,  -
отвари мясца на закуску... распечатывай угощенье-то.
   - Накрали-то много? - пошутил Семен.
   - А жрать что станешь, коли не красть, как ты говоришь?.. - отшутился
Мишка, укрощая в себе внезапную вспышку. - В десяти местах просил  -  не
дают. А стукнул раз, ну и потащили всякого добра... Ты свои  рассужденья
брось, не время теперь! Про отца слышал?
   - Нет, а что отец? - заблестевшими глазами  Семен  окинул  гомонивших
барсуков, мешавших слушать.
   - Как же, под боком у тебя, а не знаешь! - закуривая говорил Жибанда.
- В гору Савель Петрович попер. Не знаю, правда ли, председателем в  Во-
рах нонче, сказывают. Не знаю, как уже и  верить...  больно  уж  врунист
Бедрягинец тот, что сказывал. Орудует, говорит, ваш Савелий...
   - Орудует, - покачал головой Семен. - Надоело, значит,  в  мужиках-то
сидеть! А ты не врешь? - прищурился он вдруг  и  усмехнулся,  показывая,
что готов принять и за безвредную шутку нешуточное Мишкино сообщенье.
   - Вру, как и мне врали... - уклонился Мишка.  -  Юда,  друг,  передай
огоньку... опять затухла! И не в том еще дело, -  продолжал  Жибанда,  -
вот, видишь?.. - он протянул Семену трепаную свою папаху.
   - Ну, что ж, вижу. Шапка твоя... старая шапка, - с  непонятной  враж-
дебностью сказал Семен.
   - Шапка-то старая, да дело-то новое. Дырку видишь? Значит сзади  было
стреляно, свои стреляли... Я головой учуял.
   - Сзади, - повторил Семен, - а ты знаешь кто? - и приподнялся на здо-
ровой руке.
   - Ты лежи, лежи... - сделала встревоженное лицо Настя.
   - Э, ничего ему не будет теперь... - отстранил ее за плечо в  сторону
Мишка. - Не лезь уж!..
   - Ты сам не лезь! - вспыхнула Настя и вдруг поймала острый, наблюдаю-
щий сквозь махорочную завесу взгляд Юды. - Смотрит!.. - покривилась  она
и сильно затянулась из папироски.
   - Он, что ли, стрелял? - тихо намекнул Семен.
   - Да нет, ему не из чего... На Брыкина мне думается. На вершок и про-
мазал-то! Юда без промаха бьет...
   - А Воры-то взяты, что ли, были?
   - Взяты ли, сами ли сдались... Какая тебе разница?
   Тяжко облокотясь на колено, Мишка дымил теперь не меньше Петьки  Ада.
Волосы на лбу его разлохматились, и слежавшаяся под шапкой прядь с видом
обидчивым и детским спадала на бровь. Настя зорко следила за сменой  вы-
ражений лица у Семена.
   - Слушай, Миша... - сказал вдруг Семен очень тихо и очень понятно.  -
Ты живи с ней, если... Я вам не разлучник!
   Настя выслушала Семеново признанье с каменным лицом. Потом она встала
и пошла к выходу, высоко неся обострившиеся плечи.
   - Разве можно такие вещи говорить?.. -  взволнованно  упрекнул  Мишка
Семена и пошел вон из землянки.
   - Гурей, а Гурей! - захохотал вслед Насте Брыкин, с глазами уже обож-
женными самогонным паром. - Выпила бы с нами за всех пленных, военных  и
обиженных, а? - и, не смущаясь строгим взглядом Мишки, шепнул что-то  на
ухо Юде. Тот отпихнул его, но не  прежде,  чем  улыбнулся,  презрительно
соглашаясь.
   Взбудораженные щедрыми пробами самогона, барсуки шумели, а  на  печке
уже закипали котелки с мясом. Потехи ради и во удовлетворение  расходив-
шейся погани своей,  Юда  послал  Брыкина  за  татарченком  из  двадцать
третьей. Тот, поднятый со сна, прибежал весь встрепанный и напуганно ог-
лядывал полупьяных верховодов.
   - Эй, Махметка, садись вот сюда. Налить ему! Брыкин, отрежь  Махметке
мясца! - командовал Юда. - А ну, Махметка, рассказывай - вали про Адама,
ну про это вот, как ему бог жену дал! - велел Юда, весело кривясь в  по-
яснице, где бежал кавказский поясок. - Как-то подслушал Юда: татарченок,
споря о преимуществах богов, рассказывал  бородачам  Отпетовцам  историю
Адамова грехопаденья. И теперь тормошил его  Юда,  сам  весь  дрожа,  на
пьяный посмех барсукам. - Ну, пей сперва, а потом вали... ну!
   - Не буду пить... не буду говорить... - отчаянно  защищался  татарче-
нок. - Зачем зубы скалишь? Твоя вера, моя вера... одная дорога!..
   - Не гоже, не гоже! - подтвердил  и  Евграф  Подпрятов  заплетающимся
языком. - Зачем тебе на чужого бога лезть? Ты уж козыряй своего, как  ты
свому-те полный хозяин, а в языке зуд...
   - Я жду, Махметка, - пригрозил Юда, меняясь в  лице.  Зрачки  у  него
стали круглы и малы. - Я ведь тарабанить не буду с тобой! - и опять  ло-
мался Юда в пояснице, точно выскочить хотел из кавказского ремешка.
   И татарченок, повинуясь Юдиным глазам - а за глазами Юды и всей ораве
верховодов стал рассказывать, запинаясь  и  покрываясь  пятнами  жгучего
стыда, словно преступал величайший наказ отца.
   - ... вот. Адама была не ваша... Адама была наша. Адама татарин  был!
Бог говорит:  Адамка,  Адамка,  ты  хароший  мужик...  вина,  свинины...
Сен-ии-улан! Я тебе бабу дам, все тебе делать будет. Сама, - и  татарче-
нок почмокал с вылупленными от натуги  глазами,  -  сама  слаще  арбуза!
Вот...
   - Ба-абу-у?.. Их-хх... - завалив голову на колени к Андрюхе Подпрято-
ву, затрепетал в беззвучном, оскорбительном смехе Тешка. А вслед за  ним
пошла хохотом и вся остальная. Со стороны казалось: не  смех,  а  что-то
гудит, скрипит, сопит и рвется, раздираемое  ногами.  Смеялся  и  Евграф
Подпрятов, осудительно покачивая головой, - округлилась смешком и  Гара-
симова бурная борода, - вытирал слезы смеха Прохор Стафеев, -  счастливо
обнажал крупные, вкось поставленные зубы Петька Ад.  Не  смеялся  только
сам Юда.
   - А теперь ступай, - сказал он досказавшему все до конца  татарченку,
полузакрывая глаза. - Ступай, я тебе сказал!
   - Да-ай! - сказал татарченок, робко кивая на стол.
   - Чего тебе дать? - низал его презрительным взглядом Юда.
   - Вино дай...
   Оцепенев от обиды, дергал себя за мягкий молодой ус татарченок и гля-
дел поочередно на всех, жалуясь. В его смуглой, нежной глазнице,  казав-
шейся пушистою под изогнутой как лук бровью, повисла  слеза.  Потом  она
скатилась на алое пятно стыда, тлевшее на щеке.
   - Над чем вы это тут? - спросил  вошедший  в  ту  минуту  Жибанда.  -
А-а... - увидел он татарченка и сам долго, грубо и зло хохотал, разливая
из бутыли.
 
   XV. Приходит зима.
 
   Воры сами сдались, по примеру остальных, восставших. Уже в этом  было
предсказание скорого конца, но все еще волновался в уезде  товарищ  Бро-
зин, глядя на карту, где красным карандашом была обведена Воровская  ок-
руга. - Над волостями, примкнувшими к барсукам,  реяли  тревожные  пред-
чувствия. Сперва-то и сжились с ними. Спали с чутким ухом, не  загадывая
про завтрашнее. Каждый день, не отмеченный выстрелом, считался напрасной
оттяжкой немилостивого срока. Догадывались о первом снеге: по первопутку
прискрипят сани из уезда, памятен будет на долгие годы мужикам  первопу-
ток того года. На барсуков смотрели уже с жалостью,  а  не  с  доверием,
хоть и видели в них свое, сильное, неразумное и по одному тому уже обре-
ченное. Да и мало просачивалось известий о барсуках в затворенные наглу-
хо от страха мужиковские избы.
   От Попузинцев вышел в круговую слух, будто  принялись  барсуки  уголь
обжигать, названье им отсюда не Барсуки, а Жоголи. В Сусаковской волости
оброс слух как бы бородкой: уголь - в город на продажу  возить,  набрать
уйму денег хотят и уехать в теплые места  от  скорого  советского  суда.
Семь недель гостевал тот слух по волостям, а все еще не возвращался  до-
мой, к досужему Попузинцу. Наконец, воротился, и не признал в нем  нера-
зумного своего детища досужий: жжется уголь для отвода глаз. "Мы-де  жо-
голи, уголь жгем. Мы-де угольная артель, из пропитанья трудимся. А  уби-
вали и разные непотребства творили мужики-Воры,  их  и  крошить  распра-
ве"... - Вернулся слух таким - после того, как приходил Жибанда выжимать
мирскую лепту на барсуковское кормленье.
   Тут один даже убеждать порешился, что уж нет вовсе барсуков на  преж-
нем месте: ушли из нор, а на их месте стоят снега, а в снегу елки.
   - Проехал я, любезненькие, цельных два раза вдоль Бабашихи-т.  Скажи,
хоть бы следок зайчиный!
   - Пуля! Ведь они на лыже в одну тропочку ездют. Там стоит елиночка, я
видал... Она не спроста стоит! - и поднимал указательный перст к носу.
   - Дак тропочка-те где ж, мякинная ты голова!? Тропочки-те ведь нету!
   - А тропочку метелкой заворошило!..
   Шли такие разговоры вполслуха. Где-то в окрестностях, по цельным сне-
гам, бродил Половинкин с отрядом добровольцев-мужиков же Гусаковской во-
лости, - народ бородатый, невоенный, и потому настойчивый. Первоначально
не обретали смысла в его гуляньи по снегам даже и присяжные догадчицы:
   - Вот ходит, вот ходит... Боже милосливый, и чего он ходит? Чего  ему
в снегах?..
   Вдруг явились смыслы: в Сускии снова утвердилась советчина.  Сказыва-
но, будто сами Сусаки в уезд  ходоков  спосылали:  "Дичаем-де  от  безв-
ластья. Приходите ворочать нами. Утолите невозможную нашу тоску"... Да и
как было не обитать в тревоге: Суския не крепость, не железные дома,  не
каменные души, мягкие! Половинкин, в метельном поле блуждавшего по  без-
дорожью Сусака встретив, настрого ему приказал: "баловать перестаньте. А
иное дело - огнем пущу!". Через неделю, в день приезда уездных комиссий,
с видом облегченья вздохнула Суския, тем самым отчеркиваясь от барсуков.
   За Сусаками пало Отпетово, а за Отпетовым рухнулись на колени и  Гон-
чары. Призрачно было их покаянье: все сильное и молодое имело свое  оби-
тание в лесах. Потому приходил ночами Половинкин, искал виновных и судил
их быстро, степень виновности прикидывая на глазок. Или назначал общест-
венное порицание, в знак чего уводил корову с лошадью, или не брал ниче-
го, а выводил бунтовщика за околицу, к овражку, где буйней гудела  снеж-
ная метелка, и там оканчивал глупую повесть о его бедовых днях.  Люди  у
Половинкина были ему самому подстать, крепкие и выдержанные.  Перенимает
охотник обычай зверя, на которого ходит. Те же барсучьи  навыки  перенял
на себя и Сергей Остифеич. Как и  Жибанда,  промышлявший  хлеб  скрытно,
удалью и ночным напугом, являлся Половинкин неслышно, барсучьей  ступью,
по барсучьим же следам.
   Так они и бродили, подобные ночным ветрам, не имеющим ни  гнезда,  ни
милосердной угревы. А однажды встретились обе стороны в глухом углу двух
лесов. Рассветно алел снег, его разбрызгивали кой-где редкие пули  лени-
вой перестрелки. Нарочно ли в снег стреляли, но ни одна пуля не достигла
цели. Похоже, будто встретились два враждебных  зверя,  обнюхались,  ти-
хонько поурчали и разошлись вспять. Все же видел в то утро весь Половин-
кинский отряд самого атамана Жибанду, как он сиплым  голосом  приказывал
перебежку, и Гурея, - как он бежал к пулемету по колено в снегу. Таким и
представлялся Гурей мужиковскому воображению: красивый, как девка,  весь
обмотанный пул