и  вслушивался в незнакомые слова внимательнее всех. Помню одно
такое чтение в галерее "Нохо", где я сидел на полу со всеми, причем никто по
равнодушию так и не спросил,  кто я, пил вино, улыбался,  аплодировал и  был
полноправным слушателем. Там  в галерее был один милый горбатенький поэт,  с
которым  мы  перебросились несколькими  словами,  вообще состав  собравшихся
напоминал  московский.  Типы  людей  были  приблизительно  такие же.  Только
ньюйоркские были попроще.
     Ходил я тогда и на музыкальные и на театральные выступления, два раза в
неделю  обходил все галереи Сохо.  На театральное выступление некоей Сюзанны
Руссель в  Вилледже  я  пришел  в  страшный дождливый  ураган,  под зонтиком
вымокнув до нитки, впрочем, мне было все равно. Я был в таком состоянии, что
ничем заболеть не мог, это исключалось.
     После   каждого   такого   прикосновения   к    жизни   я   возвращался
удовлетворенный и  возбужденный. Все же я был с жизнью, не был один. Я узнал
Нью-Йорк, его жизнь, и ее  оттенки довольно быстро, куда быстрее, чем выучил
английский язык.
     Да, так вот я ходил в этой комнатке и разглядывал плакаты. Ушел я тогда
не дослушав лекцию, набрав в коридоре  плакатов  как можно  больше. Часть из
них и до сих пор лежит у меня в  номере, а один -- в защиту прав  педерастов
-- я повесил  на двери, и он  там висит,  цветной,  с подчеркнутыми в тексте
словами, которых я не знал, теперь знаю.
     Несколько  картинок  на  плакате  изображают   обнимающихся  счастливых
педерастов, другие -- людей  с лозунгами,  требующих  гражданских  прав  для
педерастов. Я тоже считаю, что им, то-есть нам, следует дать все гражданские
права, и не хуй с  этим тянуть. Только  я  не думаю,  что  в  таком порочном
государстве как Америка это  что-нибудь изменит. Ну,  отдельное улучшение, а
все равно лицемерие и ханжество не  позволит, например,  поставить педераста
открытого на сколько-нибудь значительную должность.
     Хорошо, так  вот Кэрол. Долго мы собирались  встретиться, мой  приятель
был нетороплив и очень осторожен.  Осторожность он привез  из СССР. Наконец,
вечером в мае я вошел  к  моему  приятелю  и увидел блондинку.  Худая,  она,
конечно,  была  с  сигаретой,  курила  она  все  время и  выкуривала  только
полсигареты, остальное погружала  в  пепельницу, и это остальное у нее очень
дымилось.   Она   сносно   говорила  по-русски,  сигареты   упрямо  называла
папиросами, и  после некоторых вступительных предложений сразу же  погрузила
меня в  вопрос о необходимости для русских признать независимость украинцев.
Ох!  Меня куда  больше интересовала в тот момент другая проблема,  мне нужны
были люди,  много знакомств, связей, люди и люди. Отношения с людьми снились
мне в моих снах,  я  тосковал без людей, к русским же не шел, потому что они
ничего  не могли мне дать. Я рвался в этот мир, русские же мне были известны
до  тонкости   и   неполноценность   их  здесь  отталкивала   меня.  Я   был
бессильно-сильный, я не хотел покориться несправедливым порядкам этого мира,
как не покорялся несправедливым порядкам  мира советского. Русские  же почти
все покорились, они приняли это мироустройство.
     Анфас Кэрол была совсем без изъянов, даже красивой. В профиль  что-то в
ее  лице было  не то,  какое-то происшествие между губами  и носом. Но это я
придираясь,  после жены-красавицы говорю.  Тогда  я  носился, и именно в тот
вечер  тоже,  с очередной  нашей с Александром статьей, которую  нужно  было
срочно перевести и никто не хотел этого  делать, потому что людей, способных
на это  было  немного,  сделав нам  одолжение один  раз, и не получив за это
денег, люди не хотели делать это во второй и в третий.
     Кэрол  вызвалась  переводить сама.  Уже  одно  это  мне понравилось.  В
вопросе  о предоставлении независимости  Украине я ее  поддержал, но выразил
сомнение  в  целесообразности делить  шкуру неубитого медведя сейчас, именно
сейчас, когда Советское государство столь сильно, как никогда.  Я не сказал,
что это смешно.  Но подумал. К  тому же, добавил я,  связи  между русскими и
украинцами сейчас  на Украине куда крепче, чем кажется украинцам-эмигрантам,
достаточно сказать, что на территории Украины живет 9 миллионов русских...
     В разговор включился писатель-преподаватель и его жена. Писатель здесь,
в  Америке,  становился  день  ото  дня  все  большим  поклонником России  и
патриотом своего  народа, хотя  до этого рвался  из  России  и вот вырвался.
Явление это для русского человека естественное. Писатель считал, что русский
и  украинский  народы столь родственны  и по  языку  и по  культуре, что нет
необходимости делить  их искусственно, что если, например,  действительно  и
реально  нужна независимость прибалтийским  народам  -- латышам, эстонцам  и
литовцам,  которые  мало  чего  общего  имеют  с  русским  языком и  русской
культурой,  то украинцам,  белоруссам  и  русским лучше  и естественнее жить
вместе, чем разделяться и обособляться .
     Я думаю, писатель  был ближе к истине, чем член "Рабочей партии" Кэрол,
дочка  фермеров-протестантов, ибо он  исходил из  действительного  положения
вещей, а она из партийной  программы и веяния времени,  согласно которому --
независимости и самоопределения достойны  все народы и национальные  группы,
будь их всего ничего, полтора человека.
     Я  не высказал  тогда  своего  затаенного  мнения,  что  не разделяться
следует национальностям, а  соединяться, но  только  не на базе государства,
где кучка национальной  провинциальной интеллигенции опять будет  строить из
себя великих правителей, насаждая в мире новые отсталость и варварство, нет.
Что   нужно   тотально  смешаться   всем   национальностям,  отказаться   от
национальных  предрассудков  --  "крови"  и  тому  подобной  чепухи, во  имя
единения мира, даже во имя того, чтобы прекратились национальные войны, даже
ради   одного  этого  стоит  смешаться.   Смешаться  биологически,  сознавая
опасность национальностей. Евреи и арабы,  армяне  и турки --  хватит  всего
этого -- нужно остановиться, наконец.
     Я думаю, для этих  идей ни Кэрол, ни писатель не были готовы -- слишком
круто. Поэтому я промолчал, и только сказал, что вот как же быть со мной, --
у меня  отец украинец, мать -- русская, что ж делать, а? В какое государство
мне переселиться --  в  украинское,  в русское?  Кому сочувствовать, за кого
быть?  К тому же я одинаково хорошо знаю оба  языка, и воспитан  на  русской
культуре.
     Они  не  знали,  что  сказать.  --  Нужна   независимость!  --  сказала
убежденная Кэрол. -- Окэй! -- хорошо, пусть будет независимость. Но легче ли
будет украинскому Лимонову в украинском государстве? Вот я  жил в русском --
русский  писатель, а  что я  имел? За десять  лет ни  одного опубликованного
произведения.   Вопрос  состоит   не   в   том,  чтобы   добиться  для  всех
национальностей независимости,  а в  другом -- как  перестроить основы жизни
человеческой,  чтобы хотя  бы избавить мир от войн,  чтоб от  имущественного
неравенства  избавить, чтобы от  всеобщего убийства жизни работой  избавить,
чтоб  мир  любви научить, а не злобе и ненависти,  к чему ведет национальное
выделение неизбежно.
     Я  всего  этого не сказал.  Подумают  --  сумасшедший. Как  это "мир от
работы избавить?" Даже для левого я был сумасшедший. Лучше промолчать, а  то
с  первого знакомства  отвернется левая  девушка, не станет общаться.  А мне
общение ой как нужно было.
     Мы  ели  яичницу  и  котлеты,  пили  вино и  допивали водку, разговор с
украинского  самоопределения  перешел на ебаную надоевшую Эдичке  статью его
"Разочарование".  Эдичка  написал  и  напечатал  в  задрипанной эмигрантской
газетке  до хуя статей. Но заметили  именно эту, потому  что я впервые в ней
написал,  что  западный  мир не оправдал надежд, которые  возлагали  на него
евреи  и неевреи, уезжавшие из  России, что во многом он оказался даже хуже,
чем мир советский. После этой статейки получил Эдичка репутацию агента КГБ и
левого,  но именно эта статейка,  слава  Богу,  позволила мне  автоматически
порвать с болотом русской эмиграции. Быстро и безболезненно.
     Статью разрешил печатать сам "Пахан" русской эмиграции Моисей Яковлевич
Бородатых -- редактор и  владелец  газеты. Он поступил  опрометчиво, желание
острой  статьей  вызвать  интерес  к   газете,  коммерческой  выгоды  поиск,
бизнесменство  собственное подвели Моисея  Яковлевича, позже он кусал локти,
да было поздно.
     Особенно стало Пахану  не по себе, когда 29 февраля московская "Неделя"
-- воскресное приложение к "Известиям" -- правительственная газета в СССР, в
юбилейном  номере,  посвященном  25-ому  съезду  партии, на  целую  страницу
хуйнула статью "Это горькое слово "Разочарование" -- о моей статье и обо мне
отчасти.  Даже  был  коллаж  В. Метченко,  где на  фоне  небоскребов  голова
молодого человека в очках, соответствующая голове Эдички Лимонова.
     Естественно, они там использовали мою статью для своих целей, но это уж
как  водится, нас все  используют  для своих целей. И  только  мы,  люди, не
используем   их,   государства.   Для  чего  они  тогда  нужны,  неизвестно,
государства, если они не только не служат людям, но идут против людей.
     Поговорили  мы  о  злополучной  статье. Писатель  в  вопросах  политики
осторожничал и не вмешивался,  партийный товарищ Кэрол, конечно, соглашалась
со мной  в  моих  критических взглядах  на Америку  и весь западный мир,  но
переоценивала диссидентское движение в СССР, считая его куда более сильным и
многочисленным, чем оно было на деле.
     Мне  было скушно  объяснять  навязшие на зубах российские несчастья, но
пришлось.  Я  вяло  заметил  Кэрол,  что  диссидентство  --  явление  сугубо
интеллигентское,  связей  с   народом  не  имеет,  что  движение  это  очень
малочисленно -- все протесты подписывают одни и те же люди -- 20-50 человек.
А  сейчас,  --  сказал  я,  --  большинство  виднейших представителей  этого
движения уже находятся за границей.
     Еще я  сказал,  что считаю  диссидентское движение очень правым, и если
единственная  цель  их борьбы  заменить  нынешних  руководителей  советского
государства  другими --  Сахаровыми и Солженицыными, то  лучше не нужно, ибо
взгляды у названных личностей путаные и  малореальные, а  фантазии и энергии
сколько угодно, что эти люди явно представляли бы  опасность, находись они у
власти.  Их возможные политические и  социальные эксперименты были бы опасны
для населения  Советского  Союза,  и опасны  тем более,  чем  больше  у  них
фантазии  и энергии.  Нынешние же  руководители  СССР, слава Богу,  довольно
посредственны  для того, чтобы проводить радикальные опыты, но в то же время
они обладают  бюрократическим опытом руководства, неплохо знают свое дело, а
это  в  настоящее время куда  более необходимо  России, чем  все  нереальные
прожекты возврата  к  Февральской революции, к капитализму  и тому  подобная
чепуха...
     Приблизительно такого содержания  разговор состоялся у нас тогда. Маша,
жена  писателя, предлагала выпить  еще водки,  пыталась организовать нас для
этого, но мы были слишком увлечены. Просидели мы едва не до двух часов, хотя
утром  революционерке  Кэрол предстояло  из Бруклина  ехать  в Манхэттан  на
службу в ее оффис, где она служила секретаршей. Вышли мы вместе.
     -- В первый раз встречаю русского с такими левыми взглядами, -- сказала
Кэрол.
     --  Я  не один,  у  меня  есть  друзья,  которые разделяют мои взгляды,
немного,  но  есть, кроме  того, все приезжающие из  России здесь непременно
левеют, особенно молодежь, -- сказал я.
     -- Если  тебя интересует левое  движение, -- сказала Кэрол, я могу тебя
приглашать иногда на наши собрания, которые организует "Рабочая партия".
     --  К  сожалению, Кэрол, у меня  очень  плохо с  языком,  я не все буду
понимать, но я с удовольствием пойду, мне  это очень нужно, я всю свою жизнь
связываю с революцией.
     Потом мы ехали в собвее и,  стараясь  перекричать его шум, она говорила
мне  о  своей  партии.  Порывшись  в  двух  объемистых  сумках,  наполненных
журналами, газетами, перепечатками, копиями и прочими бумажками -- настоящая
сумка  агитатора и пропагандиста -- она  вынула газету, газету их  партии  и
журнал их партии и дала  мне. И  газета  и  журнал писали о борьбе различных
партийных и национальных группировок и здесь, в Америке, и во всем мире -- в
Южной Африке  и Латинской Америке, СССР  и Азии. Я доехал до Гранд Централ и
вышел,  договорившись,  что  она мне завтра  позвонит и  скажет, как дела  с
переводом статьи,  который она постарается сделать на работе, если  не будет
ее босса.
     Перевод она  сделала через день, я  встретился с ней в  ее оффисе,  она
работала  у  какого-то  крупного  адвоката  --  оффис  был на  Пятой  авеню,
роскошные,  настоящей  кожей   обтянутые  кресла  --  изобличали   богатство
владельца. Кэрол, как  водится, сидела в загончике, огороженном забором,  за
столом  с пишущей  машинкой  АйБиЭм  и  группой  телефонов. Она  выдала  мне
перевод,  я предложил  ей заплатить деньги,  на что  она не  согласилась.  Я
поблагодарил ее.
     -- Ты  хочешь пойти на митинг в  защиту прав  палестинского  народа? --
спросила  меня  Кэрол.  Правда,  это очень опасный  митинг.  Я  думаю,  даже
немногие наши товарищи придут на него. Он состоится в Бруклин Колледж.
     -- Конечно, хочу, -- сказал я с искренним удовольствием. Опасный митинг
только и  нужен был мне  в этом мире.  Если б она сказала,  приходи завтра в
такое-то место -- получишь автомат  и патроны, будешь участвовать  в  акции,
например, в захвате  самолета,  я  был бы, конечно,  куда  больше рад,  но и
митинг  -- это было неплохо. Я  не кривлю душой, меня  полностью устроила бы
только революция, но можно было начать и с митинга.
     -- Я приду с другом, -- сказал я, имея в виду Александра, можно?
     --  Да, конечно, -- сказала Кэрол. Если твой  друг  не боится.  За нами
обычно  смотрят,  мы все на учете. Ты, наверное,  читал  в газетах  --  наша
партия ведет  дело против ЭфБиАй за то,  что они  на  протяжении многих  лет
подслушивали  нас, срывали замки в  помещении  партии,  контролировали  наши
бумаги, подсылали провокаторов...
     -- Да, я читал об этом в газетах.
     --  Ты знаешь, что  ЭфБиАй,  когда  я  стала  членом "Рабочей  Партии",
прислала  моим  родителям  письмо,  они  живут  в Иллинойсе,  мои  родители,
сообщая,  что  я  стала  членом  "Рабочей  Партии".  Они  всегда  так  подло
поступают,  чтобы сеять  раздор  в  семьях.  Мои родители  протестанты,  они
простые люди, они не любят черных, они не любят чужих, они расисты, брат мой
--  правый, для них это был страшный удар.  Мы долгое время не  поддерживали
отношений, -- сказала Кэрол.
     -- У вашей ЭфБиАй такие же методы, как у  КаГэБэ, -- сказал я. В России
КГБ поступает так же.
     --  А  ты знаешь, что ЭфБиАй имеет список  в 28 тысяч  фамилий по  всей
Америке.  Эти  люди  будут  тотчас  арестованы  в  один  день,   если  вдруг
какая-нибудь  опасность  возникнет для  режима. Это те,  кто считается лично
опасными, ну, например,  имеют влияние,  могут возглавить людей. На одном из
первых  мест стоит  фамилия Норман Мэйлер. Ты знаешь о  нем?  --  продолжала
Кэрол.
     -- Я читал его в России, -- сказал я, кое-что переводили.
     Слова  Кэрол меня  не удивляли. Еще  в Советском Союзе  я  встречался и
поддерживал тесные отношения  с  австрийскими левыми, у  меня было несколько
таких знакомых,  и я знал лучше других русских положение дел  на Западе. Они
мне  многое рассказывали.  Лиза  Уйвари,  гуляя  со  мной  у  Ново-Девичьего
Монастыря,  помню,  говорила:  "Уезжать  из  СССР  можно  только  если  есть
непосредственная угроза жизни". Моя Елена всегда тянула меня  вправо, теперь
Елены не было. И теперь я уже хорошо знал этот мир, у меня не было иллюзий.
     Советский Союз остался позади, и его проблемы тоже, мне предстояло жить
здесь и умереть  здесь. Как жить и как умереть? -- возникал вопрос. Дерьмом,
подчиненным законам  этого  мира, или гордым  человеком,  отстаивающим  свое
право на жизнь?
     У меня даже  выбора не было, не нужно  было делать  выбор.  Мне с  моим
темпераментом  нечего  было выбирать.  Я автоматически  оказывался  в  числе
протестующих, недовольных, в инсургентах, партизанах, повстанцах, в красных,
педерастах, в арабах и коммунистах, в черных, в пуэрториканцах.
     На следующий день  мы  встретились -- я, она и  Александр, и  поехали в
Бруклин. До собрания еще  было время, мы зашли  в "Блимпи", поели. Когда она
кушала,  брала  бутерброд руками,  я заметил, что  кончики  пальцев  у Кэрол
грубые и исковерканные, один изуродованный ноготь загибался вниз, почти  под
палец, но в  ее руках  не было неприятности, это были простые руки худенькой
блондинки. Так ровно  и спокойно смотришь на  изуродованные пальцы плотника,
зная, что это чисто, сухо и хорошо, что это от работы, что так надо.
     У корпуса, где должно было  состояться  собрание, мы увидели  множество
полиции, машины, и отдельные  группки молодежи стояли там  и  сям, оживленно
разговаривая и что-то обсуждая. Я с удовольствием втянул носом воздух. Пахло
тревогой. Пахло хорошо.
     --  Наших товарищей предупредили,  что  Еврейская  лига  обороны  хочет
устроить беспорядки, постарается сорвать митинг, -- сказала Кэрол усмехаясь,
испытующе  поглядывая на нас с Александром.  Мне-то  что, я перекати-поле, я
русский украинец, есть во мне и осетинская кровь и татарская, я только и ищу
приключений, а вот Александр --  еврей, для него участие в митинге  в защиту
прав палестинского народа,  пожалуй, можно считать противоестественным.  Так
мне показалось, пока мы не поднялись в зал. Среди  сидящих в зале было много
евреев. Я перестал беспокоиться за Александра.
     Но  прежде чем подняться через плотную стену полиции и гардов в зал, мы
еще   подождали,  пока  молодой  парнишка  принес  нам   листовки,  служащие
пропусками на митинг.
     -- Он в молодежной организации нашей партии, --  сказала Кэрол, -- он с
16-ти лет помогает нам, его отец один из членов нашей партии.
     Мы  поднялись  наверх  и  попали  в  большое  помещение,  где  заплатив
контрибюшен в один  доллар уселись на  стулья по обе стороны Кэрол, дабы она
могла помочь нам в случае необходимости -- перевести что  будет непонятно из
выступлений  ораторов.  Будучи  в  первый  раз  на подобном  мероприятии,  я
любопытно оглядывался.
     В  зале присутствовало  несколько арабских  юношей,  которые  продавали
левую  литературу. Был еще  один  стенд с  литературой. Кроме  того,  носили
"Революшен" и другие левые газеты. Людей было немного.
     Постепенно митинг начался. В президиуме было человек шесть, в том числе
двое   черных   --   представители  черных  организаций.   Первый   выступал
студент-ливанец, он говорил о гражданской войне в Ливане,  я запомнил из его
речи одно место, где он сказал, что  цель его  товарищей из  ливанских левых
группировок не завоевание власти в  Ливане, не борьба  с Израилем, а мировая
революция!  Это мне понравилось,  я ему  очень  хлопал. В те  дни  я как раз
заканчивал "Дневную  передачу Нью-йоркского  радио" -- свое произведение,  в
котором описывались кое-какие события будущей мировой революции. Я относился
к революции лично. Я не прикрывался высокими словами. Я закономерно  выводил
свою любовь  к мировой революции из  своей  личной  трагедии  -- трагедии, в
которой были  замешаны обе  страны -- и СССР  и Америка,  в которой виновата
была  цивилизация. Меня  не признала эта  цивилизация, она  игнорировала мой
труд, она  отказала  мне в законно принадлежащем мне  месте под солнцем, она
разрушила мою любовь,  она  убила  бы и  меня,  но  я  почему-то выстоял. И,
качаясь  и рискуя, я живу. Моя тяга к революции,  построенная на личном куда
сильнее и натуральнее, чем все искусственные "революционные" причины.
     После   ливанца   выступал   небольшого