будь
сумасшедших старух и таскать их грязное барахло.
     А однажды  мы  даже перевозили железные  кровати с сетками, кровати для
двух  девушек, шестнадцати и двадцати лет, кровати, привезенные еще из СССР.
А  девочки  были  милые,  с  оттопыренными  попками,  на  высоких  каблуках,
лопающиеся от  собственного сока еврейские  девочки,  так и хочется  сказать
банальное, скажу: "с глазами молоденьких барашков" -- навыкате глаза, глупые
и  доверчивые.  Я  не очень  люблю брюнеток,  но к еврейским девушкам у меня
какое-то благодарное чувство. Русский поэт не может не любить их  -- они его
основные читатели и почитатели.  "Ах, Толя, кто еще читает нас в России, как
не еврейские девушки",  --  писал  как-то  Есенин-поэт  Мариенгофу-поэту  из
Америки в Россию.
     Обливаясь   потом,   в   самоуничижении   и    бесчисленных   толкающих
воспоминаниях, то от луча солнца, то от выпавшей из плохо завязанной коробки
книги --  "Я читал ее, потом пришла она --  Елена,  и мы..." -- идут рабочие
минуты.  Особенно  странное  занятие перевозить,  таскать  русские  обширные
библиотеки.  Здесь,   в  Америке,   русские  книги  производят   неожиданное
впечатление.  Таская  собрания  сочинений,  мутно-зеленые  корешки  Чеховых,
Лесковых  и других восхвалителей и обитателей  сонных русских полдней,  я со
злостью думаю обо  всей своей  родной, отвратительной русской литературе, во
многом ответственной за мою  жизнь. Бляди мутно-зеленые, изнывающий от скуки
Чехов,  вечные его студенты, люди не знающие, как дать себе лад, прозябатели
этой жизни  таятся  в  страницах, как  подсолнечная  шелуха.  И буквы-то мне
маленькие  многочисленные  противны.  И  я  себе  противен.   Куда  приятнее
перевозить яркие американские книжки, которые  к тому же не все, слава Богу,
понятны.
     Мы перетащили тома Большой Советской Энциклопедии и теперь тащим ящики,
в которых, как говно в проруби, болтаются  бумажки с грифом "Радио Либерти".
Грязненькая  организация...  Хозяин-то  интеллигент  из  Киева,  с  седеющей
бородкой  --  он,  оказывается,  вон  где  работает! Почему-то они  все,  не
задумываясь, начинают сотрудничать с  СиАйЭй.  У меня, который от  советской
власти и рубля не получил,  казалось бы,  больше оснований озлиться на  свою
бывшую  родину и пойти работать в  организацию,  финансируемую  американской
разведкой и направленную на разрушение России. Но я ни на кого не работаю. Я
там не сотрудничал с  КГБ, а здесь не  стал сотрудничать с СиАйЭй -- это для
меня две идентичные организации.
     Хозяин библиотеки, с седенькой бородкой восторженно  говорит Фейну, что
у  него  взяли  статью  в  юбилейный  номер "Посева".  Нашел  чем гордиться,
остолоп.  Седенький  был в  СССР  киносценаристом  -- работал  на  советскую
власть. Я  не встречал  в  СССР свободных киносценаристов,  естественно,  он
писал там  то, что  нужно власти. Здесь он  пишет тоже  именно то, что нужно
здешней власти  --  такие люди при  всех  режимах  работают  на власть.  Они
родились, чтобы служить, выполнять функции. Без особых угрызений совести они
меняют хозяев. А чего нет?
     -- Проститутка! -- думаю я о седеньком. Проститутка тоже тягает, тяжело
дыша, шкафы  -- экономит  время  и  деньги.  Очевидно, ему на  Радио-Либерти
платят не густо.  Или от  жадности.  "А  почем нынче Родина?" -- хочется мне
спросить  у  него...  Тягает.  Таскает  и  его сын  --  загорелый атлет  лет
шестнадцати. Молодящаяся  мамаша мебель не таскает. "Маму можно выебать", --
так говорит как всегда присутствующий при мне вездесущий  Кирилл. Я взял его
заработать немного денег.  Это была  его, наверное, первая погрузка в жизни.
Крупному аристократу противно таскать  мебель,  он  мало что умеет правильно
взять, он держится еле-еле, но держится,  хотя работа для него нож острый и,
наверное, унизительна. Мне-то, человеку, в сущности,  из  низов, видевшему и
перевидевшему в этой  жизни всякие ситуации, пот тоже  не в новинку, хотя не
грузил  я ничего уже лет десять. На лице же Кирилла -- тоска,  отвращение  к
работе и скука. Они уйдут только после получения денег, сменившись некоторым
довольством, но  их уже, как  окажется, успел заметить  Джон, он  больше  не
пригласит аристократа грузить  мебель, ему  такие юноши несимпатичны. Он  не
понимает условностей этого мира.
     -- На хуя этой проститутке Большая Советская Энциклопедия, -- продолжаю
думать  я  о  нашем  клиенте.  --  Ясно,  что  и  Энциклопедия   и  огромный
Орфографический  словарь нужны ему только  затем, чтобы  грамотнее продавать
Родину.  Даже книжки  в  бумажных  переплетах о героях  отечественной  войны
вывез.  Зачем? Как возможный материал для  своих  скриптов. Для каких-нибудь
"разоблачений". Писал же один такой, только  из второй эмиграции, кажется, и
до сих пор пишет -- советскую  книгу прочтет и якобы антисоветские тенденции
у автора  находит --  и статья  готова. Так  и живет, статья за  статьей.  А
другой, бывший  советский офицер,  в двух  местах  умудряется одно и  то  же
публиковать,  на  Радио-Либерти пошлет,  и  в  "Русское  Дело"  --  название
изменит, два абзаца поправит и шлет. Два гонорара. Так  и прожил свои 30 лет
за границей. Хорошо готовит. Пожрать любит. Они, бедняги, не виноваты --  им
жрать  хочется. А если  на себя работать  будешь и  этот мир, что  СССР, что
Америку собой измерять, так есть что же, а? Не святым же духом питаться?
     Когда мы  перевозим американцев, --  сейчас наши заказчики почти сплошь
американцы,  --  тогда мои размышления  иные.  Недавно из  дома в Квинсе  мы
перевозили  пару,  они  жили  вместе,  а  потом  разошлись,  потому  что  мы
перевозили их в  два разные апартмента. -- Как  ты думаешь -- они разошлись?
-- спросил я Джона.
     -- Какое мне дело! -- сказал он.  -- Они деньги платят? Платят. Я делаю
мои деньги, до остального мне нет дела.
     Ну, Джону нет,  а Эдичке есть. Я их хорошо  рассмотрел  и вещи их тоже.
Оба маленькие. Он,  как все, и она,  как все  американцы. Очень типичные. На
нем  и  на  ней  тишотки,  на  нем шорты  джинсовые, ноги  кривоватенькие  и
волосатые,  на  ней брюки-джинсы, жопа немножко вяловато болтается. Он может
быть кем угодно, я думаю, он был еврей. Усы, конечно, как же без усов, а она
все курила и курила. Звали их,  конечно,  Сюзен и Питер,  как же иначе.  Два
велосипеда. На одном ящике надпись "Китчен Питера", на  другом ящике "Китчен
Сюзен". На одном  ящике "Шузы Питера", на другом "Шузы Сюзен". Все вещи были
у них не упакованы, а брошены в коробки, и когда мы все эти  коробки таскали
по  узкой  зеленой  лестнице, а  потом  по серой лестнице,  а потом  по трем
кирпичным ступенькам, то вещи норовили вывалиться и упасть. Вещей у них было
много, но все какие-то мелкие  -- коробочки, коробки, маленькие штучки, а из
крупных только несколько -- старое деревянное  кресло да комод,  да еще пара
шкафчиков и все.
     Сюзен мы перевезли в  апартмент на 86-й улице на Исте, где был лифт. Ей
достались два  велосипеда и  ее часть  ящиков с торчащими оттуда  горлышками
бутылок.
     Питеру  достался   телевизор,  старое  деревянное  кресло,  и  кирпичи,
служившие, очевидно, прокладкой для полки с книгами. Я наблюдал эту пару как
грозный судия, надеясь увидеть в них что-нибудь, кроме типичности, кроме его
курчавых волос шапкой и усов --  в Нью-Йорке больше  чем каждый второй имеет
усы и волосы шапкой. Ничего не увидел.
     Его мы уже  перевозили в темноте, и  хотя  он грозился не заплатить нам
деньги,  причитающиеся после шести  часов,  что, мол, у него есть только  на
шесть часов работы, а мы  делали, мол,  все  медленно, после адовой работы и
таскания на четвертый этаж его коробочек и шкафов,  дно  одного из которых я
слегка проломил головой -- он все-таки заплатил нам.
     Его апартмент был на 106 улице, на Весте -- район не ахти какой. В этот
день я  работал 14 часов, утром у нас была  еще одна работа,  мы  перевозили
грека, я  очень устал, у меня подгибались ноги,  и когда мы  несли  с Джоном
последнюю  вещь -- кондишен -- силы меня оставили  и кондишен свалился прямо
на меня, впрочем, меня не поранив.
     -- Что ж ты, еб твою мать, -- сказал  тихо Джон. Сейчас чуть отдохну --
сказал я, -- вчера очень сильно напился, -- добавил я, что было правдой.
     На  шум  наших  голосов  высунулась  на  лестничную  клетку  любопытная
обитательница 3-го этажа. "Вотс хэппен?", -- сказала она.
     -- Ничего,  -- сказал  лениво Джон,  --  просто  этот  парень  работает
сегодня 15-й час, устал, -- и он засмеялся.
     Мне было  очень стыдно, что я не мог удержаться  и все-таки свалился на
лестнице. Стыдно перед матросом с траулера.
     -- Ничего, -- сказал он, -- ты еще не привык. Слабые кисти.
     Впервые  Бог  дал  мне  почувствовать,  что  мои физические силы  имеют
предел.  Если  бы  не  эта  лестница!  Впрочем,  этого  со  мной  больше  не
происходило, потом я стал крепкий как зверь.
     Через  десять  минут,  получив  все  деньги,  --  попробовал  бы он  не
заплатить  Джону,  тот  хуй бы  отдал ему телевижен и  лампу, которые лежали
отдельно в  траке  в ящике  с  одеялами, -- мы  ехали в машине в Даун-таун и
пытались обогнать какого-то мудака тоже на траке, как и мы...
     Джон,  он мне  нравится. Хуево,  что  он  расист, он  не любит  черных.
"Чернота", -- говорит он о них.  Его расизм простого  крестьянского парня из
России  носит  довольно примитивный  характер.  Проезжая  вместе со  мной по
разным  провинциальным городам, он прежде  всего определяет,  много ли здесь
черных.  Высшая  похвала  для  города  --  оценка Джона:  "Здесь совсем  нет
черноты". Джон восторгается штатом Мэйн, где совсем нет  черных, где чистые,
незагрязненные  вода  и воздух.  Черных  Джон  присоединяет  к  загрязнению.
Простые люди тоже полны  говна. Били же рабочие студентов, демонстрировавших
против войны во Вьетнаме. А расовые столкновения  в Бостоне -- в них виновны
вовсе  не  капиталисты, это простые господа рабочие  не хотят, чтобы их дети
учились  вместе  с  черными детьми. Простые  люди полны дерьма в  наше время
тоже.
     -- Ехал я как-то по Нью-Джерзи  торнпайк, рассказывает Джон -- и передо
мной в машине перевернулись черные. Орут из машины, а я объехал их, и дальше
спокойно  покатил.  Оглянулся,  а   там   уже  кодло  американцев  набежало,
вытягивают черноту из машины.
     -- Ну, ты и расист! -- говорю я ему.
     Он не злится, а смеется. Расист  -- ругательное слово для американского
профессора-либерала, для человека с белорусских полей, матроса с траулера --
расист не ругательное слово.
     Мы часто возвращаемся из наших поездок через  Гарлем по Ленокс-авеню, и
он,  спокойно  управляя тяжелым  траком,  глядя на толпу, цедит сквозь зубы:
"Манки, манки!" -- впрочем, без особой злобы. Он указывает мне на совершенно
пьяного или  накурившегося  парня,  который  качается и  машет  руками. Джон
довольно смеется.
     Я не пытаюсь его разубедить,  не предлагаю подумать и отказаться от его
расизма.  Это бесполезно. И хотя мы спокойно едем в  одном  траке, и я ему в
чем-то симпатизирую, ценю в нем его простую силу  и жизнеспособность,  и он,
мне кажется,  тоже  в чем-то  симпатизирует, не исключена  возможность,  что
грядущие  годы поставят нас  по разную сторону баррикады, он  будет защищать
этот строй и этот порядок, вместе с такими же, подобными ему парнями с полей
Тексаса, Айовы или Миссури, а я буду с ненавистной ему чернотой заодно.
     Это  для  меня  так ясно, что я спокойно улыбаюсь  в  траке, "Ой, Джон,
Эдичка  тоже  крепкий  парень,  ты  уж прости  в случае чего. Жизнь  слишком
серьезная штука", -- так я думаю.
     Он   платит  мне   мои  деньги,   и,   мелькнув   коротко   остриженной
по-американски головой, нажав веревочной туфлей газ,  исчезает за поворотом.
Я иду к моему отелю.
     Последнее время Джон воспылал  ко  мне  любовью.  Во-первых, он  теперь
почти исключительно  работает со  мной.  Во-вторых, он  порой  звонит  мне в
нерабочее время и приглашает отдохнуть с  ним.  Начинает он по-английски, но
потом из-за меня  все-таки  сходит  на русский. Однажды  он приехал  ко  мне
вместе с  бывшим узником  архипелага ГУЛаг Леней на лениной машине  --  была
вторая  половина  дня,  но они  ехали  на  пляж. Леня плохо водит машину, но
наконец мы добрались на пустынный пляж дальнего Кони-Айленда. Я, как всегда,
по своей детско-солдатской привычке ничего с собой не беру, но Джон, конечно
же,  оказался  запаслив  --  у него  были с  собой  и подстилка,  которую он
аккуратно расстелил на песке, был и  транзистор, который он тотчас  включил,
был  и  прекрасный волейбольный  мяч, который,  как он  выразился, "стоит 25
баксов",  был  дорогой  учебник  английского  языка.  Искупавшись,  господин
бизнесмен  улегся на подстилке,  взял ручку  и стал, раскрыв  книжку, решать
упражнения.
     Леня  Косогор,  худой и сгорбленный, тоже, как  и я,  вещей с собой  не
имел,  лагерная привычка не отягощать  себя вещами --  все равно отымут. Я и
Леня лежали прямо на песке. Я вначале положил мокрую после купанья голову на
Джонов мяч, но, подумав, что  он еще выругает  за порчу поверхности кожаного
мяча, -- голову убрал и положил ее на свой босоножек.
     Так мы лежали довольно долго -- светило солнце, по-вечернему негорячее,
я  в последнее  время  привык к  молчанию  и  многоговорение меня  иной  раз
раздражает.  Джон в этом отношении  почти идеал. Я вообще  не открывал глаз.
Леня Косогор поспрашивал что-то у меня и тоже затих. Долго мы так лежали.
     "Летс гоу,  Эд!" -- вдруг сказал Джон, закрыл свою тетрадь и, взяв мяч,
отошел в сторонку от нашего лежбища. Поиграть  в волейбол, это можно,  но на
мне были эти ебаные  линзы,  вдруг вылетят от того, что я буду делать резкие
движения, подумал  я. Но сесть  в лужу перед боссом  не хотелось.  Я  только
сказал, что не играл в волейбол, по меньшей мере, лет десять. Игра началась.
     Вначале я  осторожничал-из-за линз и из-за того, что не слушались руки.
Наконец, вспомнил, как играют, и  дело у нас пошло лучше. Джон тоже играл не
Бог  весть как,  но  постепенно,  я  говорю, дело пошло, и подключился позже
Косогор. Играли мы  довольно долго.  Косогор опять  улегся  в песок  и запел
какие-то русские песни, а мы все гоняли с нашим мячом, жмурясь от летящего в
глаза песка, мяч все же довольно часто попадал у нас в песок.
     Знаете,  я  как  бы вернулся  в  мое  детство.  Харьковский  пляж,  мои
неутомимые загорелые до  черноты друзья-хулиганы и спортсмены  одновременно,
летающий без конца мяч, стройные девушки, которые играли очень плохо обычно,
но  их  присутствие  воодушевляло молодых  самцов,  заставляя их проделывать
невероятные трюки и  пируэты. Правда,  тогда все  участники  сцены были куда
моложе,  их было очень  много, был еще задний  фон у сцены, тоже заполненный
знакомыми  и полузнакомыми  людьми, и главное  --  не было  чувства  щемящей
грусти.  Грусть  окружала  и  энергичного Джона и Леню  Косогора  и меня. --
Почему? -- спросил я себя. Ведь не ностальгия же,  а? Я  не знаю, ощущали ли
они эту грусть, но  для меня и серый океан был грустным, и  грязный песок, и
чайки,  и отдаленная группа  людей на песке --  все  было подернуто грустью.
Такой, знаете,  грустью,  из-за которой берут пулемет и начинают стрелять  в
толпу, я бы так не сделал, но к примеру, это хорошо развеивает грусть.
     Вообще чувствовалось отсутствие у меня  твердо начатого и продолжаемого
так же твердо дела в жизни. То, что мне предлагает эта страна, не может быть
моим делом.  Это  может  быть  делом  Джона, он делает  деньги,  делом  Лени
Косогора, он хочет  определенное  и  материальное,  мне же,  знаете,  с моей
жаждой любви было хуевей всех. Осмысленность моей жизни могла придать только
Великая идея. Тогда и ехать в машине хорошо, и любимого друга обнимать, и по
траве идти,  и в городе на ступеньках  церкви сидеть, когда всякий час твоей
жизни подчинен великой идее и движению. А так все была одна грусть.
     Я прекратил волейбольный сеанс, пошел  искупался, поплыл, не переставая
думать  о том, как же опять  обрести любовь в этом  мире,  чтоб он  расцвел,
окрасился, вспыхнул, стал живым и счастливым миром, в котором я раньше  жил.
Я заплыл подальше и лег в воде и лежал, и думал об этом,  а над головой моей
мерцал, царапая воду, последний луч заходящего солнца.
     Я вылез  и  побрел  по  пляжу. Они  -- мои простые  и  в  общем хорошие
приятели  -- лежали там на песке, но  мне не хотелось  подходить к ним, и  я
побрел  в  противоположную  сторону, там  были  чужие  тела и  чужие люди, и
какой-то старик с бородой делал физкультурные поклоны,  очень смахивающие на
молитву, прямо к заходящему солнцу.
     Я прошел  довольно далеко по укатанному отливом  песку,  глядя в океан,
надеясь на что-то, но ничего и  никого нужного для  моих  целей не встретил,
только несколько  детей и  девочек-подростков  остановили  мое  внимание. Но
между ними и мной уже лежал  непреодолимый мой возраст, моя  полная прошлого
голова,  изрезанные мои руки и все та же грусть. Я вернулся к своим, условно
говоря, разумеется, условно.
     Они  встретили  меня новостью.  -- Умер твой  друг, --  сказал Леня. --
Какой? --  спросил я  равнодушно.  --  Великий  кормчий, --  сказал Леня. --
Готовь черную краску, окрасишь портрет в своей комнате.
     -- Вот и  он  умер, -- подумал  я, --  все путался  последние годы,  от
троцкизма шарахался к подражанию древним  китайским императорам, основателям
династий, все  жил  и вот  умер. Человек из людей, и  путался, как  люди, но
почему я не могу без гордыни жить, почему меня гордыня и любовь съедают?
     Мы еще  играли в  волейбол,  подвернулась какая-то белобрысая сестра из
нюрсин-хоума,  которую  Джон  пригласил  играть с нами, выяснилось,  что  ее
родители были из Полтавы. Я  прыгал  на мяч, все  смеялись,  я  и в  детстве
отличался рискованной "бразильской", как говорил Саня Красный, игрой.
     Сестра из  нюрсин-хоума, по  Лениному замечанию, хотела, чтоб  Джон  ее
выеб, но у Джона были с сексом свои дела, не знаю какие. Мы уехали.
     В каком-то задрипанном  заведении у  дороги мы заказали  себе ростбифы,
из-под  полы я и  Леня выпили  по полстакана купленного в соседнем "Ликерсе"
брэнди, Джон отказался, сел за  руль,  и мы покатили в Нью-Йорк. Подвыпивший
узник   Архипелага  с  заднего  сидения  о  чем-то   добродушно   и   громко
высказывался. Я погрузился взглядом в окружающие автомобили и молчал...
     В  другой  раз  Джон  почему-то  повез  меня  осматривать  американскую
подводную лодку. На хуй мне эта лодка -- было неизвестно, но он меня позвал,
заехал за мной на машине, а я не мог отказать Джону. Я поехал.
     Лодка стояла в  загончике,  была огромная,  все в  ней было  настоящее,
только вырезаны две здоровенные дыры в  обшивке и впаяны в них были лестницы
для экскурсантов. Мы добрый час лазили в  отсеках лодки,  слушали объяснения
старого подводника --  остроумного гида,  который  называл маленьких девочек
"мисси" и терпеливо отвечал на их и морские моего друга Джона вопросы.
     -- Хуй он говорит, что тут был хороший  воздух, воздух  тут, ну  его на
хуй, лучше  не пробовать,  вот  качки  на  подлодке нет, не  ощущается,  это
действительно,  а  воздух  говно,  -- комментировал  Джон  рассказы  старого
подводника.
     Джона интересовало все -- он заглядывал  в подпол, где были батареи для
зарядки, заглядывал в  дыры дизелей, крутил штурвал и закрывал за всей нашей
группой люки, чтоб не было слышно шума от следовавшей за нами  другой группы
экскурсантов.
     Я ебал эту лодку, я посмотрел вежливо, но я  с большим интересом  пошел
бы поглядеть в анатомический цех, куда меня и приглашали недавно, поглядеть,
как разрезают умерших. А лодка -- хуй с ней. Но все не дома, спасибо Джону.
     После  лодки  он  повез меня еще куда-то, не называя  куда. У  него это
обычный  прием, я тоже  не раскалываюсь, молчу,  не  спрашиваю, куда  везут,
только  на  дорогу гляжу,  п