самого себя и отыгрываешься. Добродетели
свои проявляешь, -- говорил мне голос.
     --  Не ниже он  вовсе, он  выигрышнее, чем твое, положение в этом  мире
занимает.  Он с этим миром куда  крепче связан и  несчастным не выглядит, --
говорил другой голос.
     -- Ты просто ебаться хочешь, вот и сидишь здесь, -- говорил третий.
     -- Да нет, он тут для сбора впечатлений сидит, как же,  ведь  писатель!
-- ехидно произнес четвертый.
     -- Хочет  зацепиться за Джонни и  с другими подонками познакомиться, --
сказал пятый.
     -- Для практики  английского языка! -- совсем уж глупо выкрикнул шестой
голос.
     -- Всепрощенец  ебаный, святого из себя корчит,  спасать Джонни пришел,
любовь ему принес! -- похабно взвизгнул седьмой голос.
     Внутри меня  творилось  хуй знает  что, а глаза, наверное, у меня  были
грустные и  чуть не плачущие. Никто не хотел брать меня в игру, в жизнь. Они
жили, а я сидел у стены.
     -- Коман! -- сказал подошедший  Джонни. Может  быть,  моя преданность и
то, что я полночи ходил вместе с ним его тронули, и он что-то решил обо мне.
Я безропотно пошел за ним. Мы пошли  вниз по  8-й авеню,  41-я,  40-я, 39-я,
38-я.
     На 38-й кто-то приставил  мне сзади  нож. Это ощущение ножа сзади  было
мне знакомо. Нас окружили и велели нам, мне, и Джонни тоже, идти. Вперед.
     Я шел, а нож и его владелец шли вместе со мной как приклеенные. --  Что
он, мудак, так старается, молодой, -- подумал я со смешком. У меня ни хуя не
было, ни хуя, мелочь какая-то в кармане. Нашли кого грабить -- дурье. Ребята
были молодые, начинающие -- три черных и один светлый. Их было четверо...
     О, Господи, опять воспоминания. Тех тоже было четверо, со мной нас было
четверо.  Мы  ходили  с  самодельным  пистолетом грабить  на  ночные окраины
Харькова. Мы  боялись больше, чем наши жертвы.  Сверх одного,  по настоящему
стреляющего пистолета, были  у нас две деревянные модели, которые я сделал с
отцовского пистолета "ТТ" один к одному, миллиметр к миллиметру и выкрасил в
черную блестящую краску.
     Нашу  первую  жертву  --  белокурую  женщину  лет  тридцати,  тогда она
казалась старухой нам,  семнадцати- и восемнадцатилетним, одному из  нас  --
Гришке -- было  только  пятнадцать,  мы грабили  так мучительно-неумело, так
глупо, так  стыдно, что,  мне  кажется, даже она,  несмотря на испуг, что-то
поняла и сказала  нам довольно спокойно: "Мальчики,  может  не надо!" На что
самый младший из нас и самый злой -- Гришка, дрожа от  трусости, крикнул ей:
"Молчи, сука!". Если  бы она знала, она могла  бы спокойно уйти  от нас и мы
ничего бы не сделали.
     Потом, сидя под мостом, мы хвастались друг перед другом, и  вынув из ее
сумочки 26 рублей с  копейками, сумочку вышвырнули в речку, а деньги делили.
Деньгам  мы очень  радовались,  а  больше, наверное, радовались, что вся эта
мука  кончилась,  слава Богу, и  теперь  можно разойтись по  домам,  спрятав
модели и  самодельный пистолет под мостом. "Надо было ее выебать!" -- сказал
Гришка. Действительно, мы  могли ее  изнасиловать,  но почему-то  не сделали
этого.  Теоретически могли. Практически  от пережитого страха  наши  молодые
хуи, возможно, и  не поднялись бы, мой, по  крайней мере, не поднялся  бы, я
слишком тонкое существо был и остался...
     Ребята привели меня и Джонни  на  темный паркинг. "Холдап!"  --  сказал
старший  из  них. Я  спокойно положил  руки  на затылок.  Старший,  довольно
рассудительный   юноша  сказал:   "Что  это?"  --  показав  на   мои   руки.
"Профессиональная  привычка,  --  зачем-то соврал  я. -- Я  сидел у  меня на
родине  в тюрьме". Его удивили руки замком -- так  действительно  при обыске
кладут руки,  чтоб  не уставали,  старые, прошедшие  лагеря,  преступники. Я
перенял  эту привычку, в  тюрьме  я не сидел,  судьба  уберегла.  "Где  твоя
родина?" -- спросил  старший парень. Может быть, он был не старше других, но
он распоряжался. "Я из России", -- ответил я.
     -- А я иногда здесь сижу в тюрьме! -- вдруг рассмеялся старший.
     Он ощупал мои карманы, но напряжение уже спало. Расслабились и они и я.
Кроме записной книжки и ключа от отеля,  впрочем, без бирки с названием, наш
отель такой роскоши не имеет, у меня в  карманах ничего не было. Даже мелочь
куда-то исчезла, не знаю куда, может, вывалилась, когда я сидел на корточках
на 42-й улице.
     Внезапно старший взялся за мой крестик. У меня  помутнело в глазах. Это
отдать я не мог. И не в Боге тут было  дело. Как бы память о моей родине был
для  меня  он  -- серебряный,  довольно крупный  крест с  синей облупившейся
кое-где эмалью. "Онли вис май лайф!" -- быстро и тихо сказал я по-английски.
И закрыл крест рукой. "Это символ моей религии и моей родины", -- добавил я.
Парень убрал руку.
     Они отпустили нас. Впрочем, Джонни как будто обыскивали на  стороне, но
я думаю, это  его рук  дело  -- этот грабеж.  Вряд ли случайно. Посмотрев на
него,  хуй  скажешь,  что   он  годится   для   того,   чтобы  его  грабить.
Бродяга-бродягой. Я  думаю,  он это  подстроил.  Подошел к своим  знакомым и
попросил,  только  чтоб сымитировали,  будто и его грабят тоже... Проверить,
что у меня есть.
     Они ни креста не тронули, не ударили меня и книжку не  забрали.  Но они
совсем  не были  благородными грабителями. Они  поинтересовались  от  какого
отеля  ключ.  Я хоть  и  был  весь в  нерассеивающейся  дымке  наркотиков  и
алкоголя, но я сообразил, и  что-то нагло соврал им. Они поняли, что вру, но
что они могли сделать.
     Нет, они  были  поопытнее тех четырех в Харькове, включая меня четырех.
Иначе до ключа не  додумались бы, они не первый  раз были на деле, совсем не
первый,  хотя  будь я переодетый полицейский, я бы  их  всех скрутил легко и
просто,  уж больно непрофессионально держались.  Уж я  эти штуки знаю. Шесть
лет  мой воровской опыт насчитывает -- с пятнадцати до двадцати одного года.
После двадцати одного я стал поэтом и интеллигентом.
     Ушли мы с Джонни. И я злился  на него  -- явно это  он все подстроил --
подлая морда! Кроме всего прочего, мне хотелось есть и я ему об этом сказал.
Он же продолжал  таскать меня по всяким закоулкам, где  о чем-то с такими же
темными  личностями говорил, что-то  получал  в  ладошку и  шел  дальше. Мои
просьбы о еде он игнорировал.
     -- Жадный бродяга, мерзкая жлобская личность!  -- ругал я его по-русски
и по-английски,  плетясь за ним.  Он  смеялся. Он отлично понял,  что я хочу
есть.   Мой   варварский  английский  понимали  везде   и  всюду  почти   не
переспрашивая. Но он не хотел  купить  мне еды. Я очень злился на  него,  он
надоел мне. Начинало светать.
     Наконец, очевидно, он закончил  свои темные попрошайничьи дела и теперь
мог заняться мной, или же он не хотел меня  раньше,  а теперь захотел, но он
вдруг  стал снова целовать  меня, его губы, казалось, хотели заглотнуть  мои
губы и меня самого. Я же его совершенно не хотел.
     --  Мерзкий  жлоб! -- говорил я  ему,  отталкивая  его,  мерзкий  жлоб,
отстань  от  меня,  пошел  на  хуй,  отстань,  я  пойду  домой,  жмот,  жлоб
американский!
     Я говорил и  по-русски и, что  знал из этого  по-английски  --  говорил
по-английски.  Он смеялся и не отпускал  меня. Приблизительно  на  углу 45-й
улицы и Бродвея мы с ним стали бороться, смех смехом, но он был сильный и не
отпускал меня. Мы боролись,  боролись и грохнулись на мостовую. Это было как
раз возле дома 1515 по Бродвею, у его стены, которая выходит  на 45-ю улицу.
В  этом  билдинге  я  всегда  получаю мое  Вэлфэровское пособие.  Тут  мы  и
грохнулись, он повалил меня на себя и стал целовать.
     -- Балда, -- кричал я, -- отцепись, отъебись, отстань!
     Но  он все равно лез  ко мне со  своей бородой и губами.  Уже шли люди,
редкие,  правда,  на  работу  и с опаской  обходили  нас.  Увидав  людей,  я
встрепенулся  как  актер, к  тому  же  Джонни  размял  меня, раздергал,  мне
захотелось  одновременно и ебаться и  как-то  напугать этих людей, идущих на
работу. И я полез к его хую...
     Он  немного испугался.  -- Ты что, крейзи? -- спросил он меня. -- Разве
это делают на улице?
     Не знаю, делают или нет, это меня мало касалось, мне хотелось добраться
до  его хуя именно здесь, на грязной Бродвейской мостовой. Я опять попытался
расстегнуть  ему  брюки. Шедшие на работу женщины испуганно  шарахнулись  от
нас. Он вскочил и схватил меня за руку.
     --  Идем  со  мной!  --  дернул  он меня со злостью, потом  улыбнулся и
добавил: -- Рашен крейзи!
     Я  пошел,  я простил  ему его  жлобство  и  подлости, я  не умею  долго
злиться.
     Я не  помню дом  этот, куда мы пришли. Помню только,  что был он  очень
солидный внутри и что там был дормен. Джонни на  цыпочках провел меня и себя
мимо  сидящего  к  нам  спиной дормена  и мы  шмыгнули  на лестницу  и стали
осторожно подниматься наверх.
     "Если он ведет меня кого-то ограбить,  это мне  как нельзя кстати",  --
подумал я хладнокровно. "Даже если мы  попадем с ним в тюрьму, там я выучу и
английский и испанский, заведу связи, и выйду оттуда опасным и злым".
     Я  хотел знать, какую квартиру. Мы,  задыхаясь, шли все  вверх и вверх.
Тут  были  не  только   квартиры,   но  и  какие-то  организации,   судя  по
основательным вывескам. И вдруг двери оборвались. Впереди был  пустой пролет
и тупик. Джонни сбросил свой мешковатый грязный пиджак и швырнул его на пол.
Жестом  радушного хозяина он  показал мне на пол и уселся сам,  стал снимать
тишотку.
     -- Давай делать любовь,  ты же  хотел  делать любовь. Здесь хорошо,  на
улице нельзя, -- сказал он.
     Я был раздражен. Я уже построил планы, а он...
     -- Любовь потом, -- сказал я ему. -- Я хочу делать роббери --  грабеж в
апартменте, я думал, мы идем сюда грабить апартмент. Зачем ты обманул  меня?
-- сказал я.
     -- Я не обманывал, -- сказал он. -- Ты хотел делать любовь.
     И  он  опять  потянул меня  за  руку... Ну  что мне  оставалось делать,
господа. Было, может быть, шесть часов утра. Я подошел к нему...
     Под  мешковатой  и  пыльной одеждой  уличного бродяги у  него оказалась
прекрасная  фигура с круглой оттопыренной  попкой. В своих штанах он казался
тостозадым и неуклюжим, сложен же был соразмерно и не имел ничего лишнего. В
этом помещении  на лестничной клетке было жарко, мы оба были голые, и хотя я
был очень  загорелым за исключением полоски трусиков, он был  так черен, что
мой загар ничего не менял, я был почти белый в сравнении с ним. Хотя  ростом
он был куда меньше Криса, хуй у этого  бродяги  и подонка был огромный.  При
одном взгляде  на  его  хуй  все мое разочарование и неудовольствие исчезли.
Видимо, я  и в самом  деле  был педерастом.  Я схватил  его хуй  и  не будет
преувеличением сказать, именно поспешно затолкал его к себе в глотку. Он был
очень  пылкий, этот  жадный  Джонни,  мне  недолго пришлось  обхаживать  его
огромный хуй. Вскоре  он залил меня и  отчасти себя целым зарядом  брызжущей
спермы. "Такой огромный хуй  -- это  ж надо, вот что сотворила природа",  --
думал я,  шлепая его  хуем ему по животу, и смеясь -- игрался. Он  же лежал,
довольный.
     Потом он посадил меня  себе на грудь и  стал целовать мой член. У  него
были хорошие и  большие губы, их  площадь, площадь этой  липкой поверхности,
которой  он касался моей нежной  игрушки, была большая. Делал  он  свое дело
очень умело, постепенно довел меня до состояния охуения, хотя это и заняло у
него очень  много времени. Он честно и сверх  нормы отработал  свою денежную
жадность.
     Он любил эту работу, он всасывал мой бледный хуй в себя, и потом  снова
мой хуй  выплывал из  него на волнах сладостных, мягких  и теплых-теплых  --
такие были у него губы, как волны южных морей -- большие и теплые. Я увлекся
этим занятием настолько,  что впервые  за многие месяцы забыл об условности,
перестал ощущать себя как актер на сценической площадке, короче, расслабился
и наслаждался. И ему не надоедало. И он продолжал и продолжал...
     Боясь все-таки,  что я  выйду из игры,  что  мой хуй упадет,  я был еще
болен, я решил  сосредоточиться и кончить. Я призвал в помощь Елену, которую
кто-то  ебет.  Я  довольно  объемно  представил  ее ебущейся с  кем-то,  мне
отвратительным,  но  это  не помогло  ни хуя, как  я ни  старался.  Тогда  я
вернулся  к действительности, стал входить в то,  что мы делали с Джонни, но
почему-то  это  казалось  мне  естественным и нормальным и тоже не подвинуло
меня на пути к оргазму. И тогда я вспомнил какую-то картинку или фотографию,
где изображена мастурбирующая  одинокая женщина лет тридцати.  И  да простит
меня Джонни, но  от ощущения вывернутости ее  пизды  наружу,  увидев как  бы
въяве ее плохо залакированный красным  лаком ноготок на мизинце, которым она
терла  верхнюю   часть  своей  половой   щели,  сдвинутые  вниз  на  высокие
шнурованные сапоги трусики с небольшим желтым  пятном посередине, маленькие,
жалкие, лоскутик-тряпочка трусики одинокой стареющей женщины, ее маленькие с
одной-двумя морщинками груди -- я и кончил.
     Не берусь объяснять, в чем заключалась тут для меня притягательность --
почему именно мастурбирующая  осенняя женщина должна была меня возбуждать  к
оргазму и возбудила, не знаю, но я очень хорошо кончил. И пусть простит меня
Джонни за то, что мне  пришлось прибегнуть к помощи этой дамы, он  делал это
лучше любой женщины, лучше  всех, имея мой хуй у него  во  рту, я чувствовал
себя спокойно и  счастливо. Один он -- подонок и  грязь уличная, попрошайка,
ничтожнейший из ничтожнейших  -- любовно и нежно  целовал  мой  хуй, смеялся
мне, прижимал меня к себе, целовал мою попку и плечи.
     Крис был серьезный, Джонни был куда более игривый и смешной.  Остальное
время, которое я провел там  на чердаке, может  быть,  еще час, мы смеялись,
кувыркались, лежа на моей  и его одежде, изображали важных персон в будуаре.
"Ай эм лорд!" -- говорил он,  горделиво лежа на спине, свесив набок хуй, его
черное лицо сияло. "Итс  май  хауз!" -- говорил он,  обводя рукой лестничную
клетку. Я покатывался со смеху.
     -- Ай эм лорд ту, -- говорил я. -- Май хауз из олл стритс оф Нью-Йорк!
     Теперь смеялся он. Потом мы с лордом боролись...
     Надо  было  уходить.  Внизу  раздавались  голоса,  стучали  двери. День
начинался  -- нас, голых и  беззащитных, могли увидеть, а это было ни к чему
нам. Мы договорились встретиться на следующий день на углу  45-й улицы и 8-й
авеню  в "Кофе-шоп". Место предложил я, я хорошо  знал этот кофе-шоп, он был
напротив борделя и недалеко от дома Альки,  моего приятеля по борьбе,  моего
партийного товарища.
     Я оделся и вышел первым.  Он, еще голый,  в последний момент тянул меня
обратно, но я, поцеловав его, стал спускаться вниз. На первом же этаже я сел
в  лифт и  поехал вниз. По пути  лифт  наполнился джентльменами в  костюмах,
едущими делать  бизнес. Они подозрительно смотрели на  мою выпачканную белую
куртку и странное лицо.
     Когда  я  подошел  к  своему отелю,  электронные  часы  на башне АйБиЭм
показывали  семь тридцать.  Последнее, что  я чувствовал, засыпая, был запах
хуя и спермы Джонни. Я ухмыльнулся уже сквозь сон.
9. РОЗАННА
     Она   была  первая  американская   женщина,   которую  я   выебал.  Это
анекдотично, но я  выебал ее именно 4 июля 1976  года -- в день двухсотлетия
Америки. Запомните это  символическое событие, господа, и  перейдем к  самой
Розанне.  Опять  Кирилл, исключительно Кирилл. Ему надоела  роль переводчика
при  мне  и Александре.  Нужно  было идти  в "Вилледж Войс", куда  мы решили
отнести открытое письмо редактору  "Нью  Йорк Таймз". Письмо это мы написали
по  поводу  нашей незамеченной демонстрации  против "Нью Йорк Таймз". Кирилл
сказал:
     -- Я не могу пойти, пойдите сами, почему бы вам не пойти самим?
     -- Слушай, Кирилл, -- сказал  я, -- дело серьезное и  тонкое, а с нашим
варварским английским идти одним глупо. Мы только все загубим.
     --  Но  я не могу, --  сказал Кирилл,  -- я занят. Возьмите кого-нибудь
другого.
     -- Кого, -- сказал я.
     --  Ну хотя бы Розанну, ты  помнишь,  на выставке в  русской галерее  я
показывал тебе ее -- немножко ебнутая женщина лет 30 с лишним.
     -- Хорошо, -- сказал я, -- позвони ей, Кирилл, и попроси сходить с нами
в "Вилледж Войс".
     --  Нет,  -- сказал Кирилл,  --  я  ее боюсь, она кажется хочет выебать
меня. Позвони лучше сам, я дам тебе телефон.
     -- Хорошо, -- сказал я, -- давай.
     Я дозвонился до нее на следующий день, и она в тот  же вечер пригласила
меня к себе. У нее сидели ее друг, преподаватель истории, лишившийся работы,
и его жена. Я прибыл туда очень энергичный, мне нужны были отношения в любом
виде,  и  я  любым отношениям  был  рад.  Она  жила  и  живет  в  прекрасном
апартаменте  на  крыше.  Окна длинного  коридора  и гостиной все  выходят на
Хадсон-ривер.   С  другой  стороны  гостиной   есть  выход  на  пентхауз  --
собственно,   это   огороженный   забором   большой   кусок   крыши.   Кроме
перечисленного, в ее владении  спальня и кабинет. Рядом есть  еще  квартира,
меньшего  размера,  принадлежащая  ей,  которую  она   сдает.  Вся  квартира
продувается  ветром  как парусный  корабль, и  своей  светлостью,  белостью,
дуновением ветра в ней и Хадсон-ривер за окнами напоминает парусный корабль.
В квартире легко и хорошо дышится. Тяжкого в ней немного -- сама Розанна.
     Через день  или  два мы  встретились опять и  сходили в "Вилледж Войс",
снесли  письмо,  которое она переделала по-своему, убрав  нашу слишком левую
политическую фразеологию, сделав письмо более американским. Мы с Александром
согласились на эти исправления.
     Я уже тогда  заметил ее  раздражение  тем,  что ей приходится работать,
печатать, думать, но  тогда она еще сдерживалась. Письмо  было всего-ничего,
менее чем на страницу, она мучительно над ним раздумывала, в то  время как я
за ее  спиной рассматривал  завалы книг в ее кабинете. Зато потом, когда она
напечатала письмо, она была очень горда собой. Наблюдая ее искривляющееся  в
улыбке,  в  странной, господа, немножко дегенеративной улыбке лицо, при всем
при том, что черты лица были у нее хорошие, эта гримаса изобличала душевную,
психическую ущербность, наблюдая ее лицо, я вдруг четко понял -- "шиза".
     История этого слова уходит далеко, к моей второй сумасшедшей жене Анне,
к литературно-художественной богеме Харькова, к увлечению ненормальностями и
болезнями.
     Я  воспитывался  в  культе  безумия. "Шиза",  "шиз"  -- укороченное  от
шизофреник, так мы называли странных людей, и это считалось похвалой, высшей
оценкой  человека.  Странность  поощрялась.  Сказать  о  человеке,  что   он
нормальный,   значило  обидеть   его.  Мы   резко  отделяли  себя  от  толпы
"нормальных". Откуда пришел к нам, провинциальным русским юношам и девушкам,
этот сюрреалистический  культ безумия? Конечно, через искусство. Человек, не
побывавший в  свое время в психбольнице,  достойным  человеком  не считался.
Покушение  на самоубийство в  прошлом, едва ли  не  в детстве, вот  с  каким
аттестатом пришел я, например, в эту компанию. Самая лучшая рекомендация.
     Многие из моих друзей и в Харькове и, позже, в Москве, получали пенсии,
как  их называют в  СССР -- "группы". Первая группа  -- это считалось верхом
похвалы. Шиза  первой группы -- дальше  ехать  было некуда.  Многих эта игра
завела далеко,  очень  опасная была игра.  Мучительно и зверски  покончил  с
собой  поэт Аркадий Беседин, повесился поэт  Видченко, мы были  горды собой.
Нас  было  несколько сотен  таких на весь  город. Нам нечего  было делать  с
простыми людьми -- скукой, унынием и, в конечном счете, смертью безрадостной
несло от них -- простых русских людей, теперь тем же несет от американских.
     Я понял, что Розанна своя. Впрочем, она была своя и не своя. Она тянула
на первую группку  вполне,  но  кое-что в ней было непривычно. Еврейка, дочь
родителей,   убежавших  из  гитлеровской   Германии,  девочка  мечтала  б