изнь  в  такое время только начиналась. Может, он и  приедет  сюда,  он как
будто собирается в Америку.
     -- Ему здесь будет лучше, -- говорит Елена.
     Я думаю:  -- Деточка, не хочешь ли ты, теперь, когда сорвалась с  цепи,
компенсировать себя  и  поебаться  с усатым и морщинистым  Старским? -- Гнев
вспыхивает во мне. Но тут же гаснет.
     --  А что ты можешь сделать, Эдичка, она свободная  личность, ни хуя ты
не сможешь, будет  спать  со Старским.  Ведь  ты живешь не у  Ново-Девичьего
монастыря, Эдичка. Другие времена. Разве  есть  у тебя, Эдичка, уверенность,
что она не ебется с  Жигулиным-младшим? Ведь они живут вместе в одной студии
и их постели разделяют десять шагов. По-соседски как же не поебаться?
     Мне становится неприятно от своего бессилия  -- я могу только наблюдать
ее жизнь, не могу даже дать ей совет, она мой совет от  меня не примет, я --
бывший муж, этого не следует забывать. Я -- прошлое, прошлое не может давать
советы настоящему. И  потом всяк  волен испоганить  свою  жизнь так, как  он
хочет, а люди вроде нас с Еленой особенно способны испоганить свою жизнь.
     Она способна. В ее первый  и последний приезд в Харьков помню, как она,
растрогавшись зрелищем седой толстой и сумасшедшей бывшей жены Анны, сняла с
пальца кольцо с бриллиантами и надела ей. Та, тоже экзальтированная особа, с
наследственным безумием, недаром такими страшными и яркими были ее  картины,
с закатившимися глазами припала к руке Елены в поцелуе.
     Мысли  мои перелетают  в Харьков,  я живо  вижу эту  сцену, и  вся  моя
злость,  вспыхнувшая было, проходит.  Может, и жить стоит только ради  таких
сцен. Не к себе, а от себя -- это красиво. Потому я  так ненавижу скупость и
не люблю Розанну. Елена Сергеевна сучка, блядь, кто угодно, но  способна  на
порывы, была. Эх! Я горжусь теперь ею издалека, что мне еще остается.
     Жигулины, и стар и млад, подымаются к сумасшедшему Сашеньке Зеленскому,
который живет  наверху. Мы  остаемся с  Еленой одни,  у  нее сегодня смирное
настроение,  и  она  начинает  мне рассказывать,  как  она провела последний
уикэнд в Саутхэмптоне.
     Она тщеславна,  что можно  с  ней поделать... -- И  еще была  там дочка
одного миллиардера, ты должен знать, она называет какую-то фамилию. Откуда я
могу  знать,  получатель  Вэлфэра, грузчик,  подручный Джона,  фамилию дочки
миллиардера, эту  дочку,  --  не  представляю.  --  Так вот эта  девица,  --
продолжает Елена, -- пришла  с красивым парнем,  потом мне сказали, что  это
"жиголо" -- человек, которого она купила, чтоб он изображал ее бой-френда...
     Елена покачивается  на высоком жигулинском  табуретике, далеко отставив
от себя длиннейший мундштук, который  она привезла  из  Италии -- раздвижная
черная лаковая трубка.
     --  Так вот  этот  парень  все вертелся возле меня, а дочка миллиардера
злилась. Она вообще пришла в тишотке, в грязных джинсах...
     Я уныло думал,  что бедная  дочка  миллиардера может  быть  некрасивая,
что... я до хуя чего думал, слушая ее рассказы.
     -- Но  они мне все уже надоели,  -- продолжает Елена. -- В воскресенье,
ты же знаешь, был ужасный дождь, я надела плащ и гуляла одна по берегу моря,
так было хорошо.
     Я,  Эдичка, по странному совпадению, переночевав у Александра, утром  в
то  же воскресенье, ушел  под  дождем  по  берегу  океана  к станции  собвея
Кони-Айленд. Не было ни  одного живого существа. Я закатал  брюки до  колен,
чтобы  мокрая белая парусина  не хлестала по ногам, и шел, порой по колено в
воде.  Были  расклеванные  чайками крабы  и  их  части  на  песке,  ракушки,
человеческие предметы,  перешедшие в ведение  моря.  Дождь и дождь. Какая-то
смутная  мелодия дрожала во мне,  может быть,  в мелодии  этой был  грустный
смысл, что мир ничего не стоит, что все в этом мире чепуха и тление и вечные
приходы  и уходы  серых волн,  и только любовь,  в моем теле сидящая, чем-то
меня отличает от пейзажа...
     Я скупо и просто сказал Елене, что тоже в это воскресенье гулял один по
берегу моря.
     -- Да, -- сказала она.
     Потом мы пошли с ней покупать ей краску  для волос.  Она  надела старые
серые джинсики, которые мы ей  купили, когда она еще жила  со мной. Вообще у
нее прибавилось  мало  вещей,  как  вы позже увидите. Или  ее  любовники  не
отличались щедростью, или она не умела вытащить из них деньги, или делала  с
ними любовь только из удовольствия делать любовь, не знаю.
     Она  надела  эти джинсики и еще надела черный свитерок, взяла зонт и мы
пошли. Как в старые добрые времена. Хуячил сильный дождь, а мне было весело.
Ведь шел-то с ней. Наши зонты соприкасались порой.
     И  в магазине на Мэдисон все на нас глазели -- пришли  немножко помятые
девчонка  и  мальчишка  что-то  покупать.  Она выбрала не только краску  для
волос, сумочку для косметики она выбирала полчаса, а я, господа, в это время
наслаждался.  Бог послал  мне удовольствие. Наконец,  она  выбрала  сумочку.
Потом она купила мыло, какой-то чепец для ванной и еще что-то. Она спросила,
есть ли у меня с собой деньги. Я сказал: -- "Есть, есть!".
     -- Дай мне десятку, я тебе потом отдам.
     Я сказал, что ничего мне не нужно отдавать, у  меня сейчас есть деньги,
а  у нее нет. Действительно, несколько работ  подряд  с Джоном принесли  мне
какие-то доллары.
     Я  всегда любил глядеть, как она  копается в магазинах. Она в этом толк
понимала, она знала, что  ей нужно, но у бедненькой девочки всегда  здесь  в
Америке не  было вовсе денег. Я подумал, глядя на нее, как хорошо,  что я ее
не смог задушить, что она жива, и было бы ей в этом мире сухо и тепло -- это
главное. А то, что всякие мерзавцы суют в  ее маленькую пипочку свои хуи, ну
что  же,  ведь  она  этого  хочет,  это  больно  мне,  но она  ведь получает
удовольствие. Вы думаете, я выебываюсь и делаю из себя Христа всепрощающего?
Ни  хуя подобного,  это  честно,  я  не стал бы  врать, слишком  гордый, мне
больно, больно, но я всякий день говорю себе и внушаю:
     "Относись  к Елене, Эдичка, как Христос относился  к Марии Магдалине  и
всем грешницам,  нет,  лучше  относись.  Прощай ей  и блуд сегодняшний  и ее
приключения. Ну что ж -- она такая, -- убеждал я себя.  -- Раз ты  любишь ее
-- это длинное худое существо в застиранных джинсиках, которое роется сейчас
в духах и с важным видом нюхает их, отвинчивая пробки, раз  ты  любишь ее --
любовь выше личной обиды. Она неразумная, и  злая,  и  несчастная. Но  ты же
считаешь, что ты разумный  и добрый  --  люби ее,  не презирай. Смотри за ее
жизнью, она не  хочет -- не  лезь  в ее  жизнь,  но когда  можно  и нужно --
помогай. Помогай и не жди ничего взамен -- не требуй  ее возврата к тебе, за
то,  что   ты   сможешь   сделать.  Любовь   не  требует   благодарности   и
удовлетворения. Любовь сама -- удовлетворение".
     Так учил я  себя  в  этом  парфюмерном магазине  на  Мэдисон-авеню.  Э,
впоследствии  не  всегда, конечно,  удавалось мне  это, но  с перерывами  на
злость  и  отвращение, я  все  больше и больше настраивался  на это и теперь
думаю, что люблю ее так.
     -- Для меня ее  застиранные джинсики  дороже  всех  благ  этого мира, и
предал бы я любое дело за эти тонкие ножки с полным отсутствием икр,  -- так
думал я в парфюмерном магазине, пока это заинтересованное существо сгибалось
и разгибалось над предметами и запахами.
     Мы  вернулись в вечно-темную  мастерскую,  если  б  она  была  светлая,
Жигулин платил  бы за нее куда больше трех сотен долларов. Ничего хорошего в
жизни в  грязной мастерской для Елены не было.  Если считать  прекрасный дом
агентства  Золи  за  какой-то  уровень,  то Елена  спустилась  в  мастерскую
Жигулина. Что она не поделила с господином Золи,  в чем  состояла причина ее
выдворения оттуда -- не знаю. Вряд ли секс, господин, как говорят, педераст.
Елена  объясняла  это  недовольство  тем,  что  она  уехала  из  Милана,  не
дождавшись показа шоу, в котором она  должна была участвовать.  Ее поездка в
Милан  была совершенно  безрезультатной для ее карьеры,  и  вообще,  судя по
всему, Золи уже не ставил на нее, и не предсказывал ей блестящее будущее как
модели. Друзья-недруги Елены говорили мне по секрету, что Золи вообще мечтал
отделаться от эксцентричной русской  девушки, потому и  сплавил  ее в Милан.
Когда она вернулась из Милана, то комната, в которой она жила, будто бы была
занята. Не знаю, так говорят.
     У Жигулина она занимала левую часть его студии, впрочем,  это  условно.
Постель ее помещалась в  нише, матрас лежал прямо на  полу, дальше следовали
подушки,  и  иногда  я  замечал  на  постели  наше белье, которое  она  шила
специально   в   Москве,   и  которое  привезла  с  собой.   Мне  приходится
отворачиваться, когда я вижу это белье -- ведь оно  свидетель многочисленных
сеансов любви с ней. Она не фетишистка, я  же, гнусный фетишист,  выбрасываю
прошлые  вещи,  чтобы  не  плакать  над  ними.  Ну вот  я  и  отворачиваюсь.
Мастерская Жигулина вообще музей, потому что там стоит и мой письменный стол
с Лексингтон-авеню и кресло, все это покупала Елена, когда я  начал работать
в  газете,  и кошка, белая тугоухая, блядь грязная  или только  что вымытая,
вылезает порой  откуда-то. Она  все так  же  прожорлива  и так же глупа. Вся
мастерская  Жигулина, -- он как-то незаметно затесался в мою жизнь, этот,  в
общем, неплохой  парень, -- вся  его мастерская  пронизана силовыми линиями,
все в ней сталкивается, пересекается, визжит, происходят разряды. Иногда мне
приходит в голову мысль, что если это только для меня так, а для Елены вдруг
не так -- спокойней и тише. Или  вообще --  мастерская  для  нее  -- мертвая
тишина. Тогда совсем  хуево. Мы все  склонны автоматически уподоблять других
себе, а позже оказывается, что это далеко не так. Я уже уподоблял Елену себе
--  уже  получил за это  -- красные от загара шрамы на  левой руке будут  до
конца дней моих напоминать мне о неразумности уподобления.
     Мы вернулись из парфюмерного рая с несколькими плодами. Я  жалел, что у
меня было  мало денег с собой.  Девочка моя, как видно, жила с хлеба на воду
перебиваясь, заработки  у модели, если она не крупная  модель, а  рядовая --
ничтожны.
     Захотелось есть.  Она вынула из  холодильника  бутерброды с  рыбой, она
всегда ненавидела готовить, в нашей семье  готовил я, официантом был тоже я,
кроме  того,  я был ее секретарем, моей любимой поэтессы,  перепечатывал  ее
стихи, шил и перешивал ей вещи, еще я был... в нашей семье у меня было много
профессий. --  Дурак, --  скажете вы, --  испортил  бабу, теперь сам на себя
пеняй!
     Нет, я не испортил бабу, она такая была с Витечкой, богатым мужем вдвое
старше ее, за  которого  она вышла замуж в 17 лет, она  жила  точно так  же.
Витечка готовил супчик, водил "мерседес" -- был  личным шофером, зарабатывал
бедный художник деньги, а Елена Сергеевна в платье из страусовых  перьев шла
гулять с собакой и, проходя мимо Ново-Девичьего монастыря, заходила вместе с
белым  пуделем в  нищую, ослепительно солнечную комнатку к поэту Эдичке, это
был я,  господа, я раздевал это существо  и мы, выпив бутылку шампанского, а
то и две, -- нищий поэт пил  только шампанское в стране Архипелага Гулаг, --
выпив шампанского, мы предавались такой  любви, господа, что  вам ни  хуя не
снилось.  Королевский пудель -- девочка Двося, преждевременно скончавшаяся в
1974 году -- смотрела с пола на нас с завистью и повизгивая...
     Э,  я не хочу  вспоминать. Сейчас  у нас на повестке дня Нью-Йорк,  как
говорил  я  сам,  будучи когда-то  председателем  совета  отряда  и  честным
ребенком, пионером -- на повестке дня Нью-Йорк. И только.
     Мы слопали  бутерброды с рыбой. Бывшим мужу и жене этого, конечно, было
мало. У молодых худых мужчины  и  женщины были здоровые  аппетиты. Я сказал,
что  мне  хочется  есть  --  пойдем, --  говорю, -- поедим куда-нибудь?  Она
говорит: --  Пойдем,  пойдем в  итальянский  ресторан,  он  тут недалеко,  в
"Пронто", я позвоню Карлосу. --  Почему, чтобы пойти в итальянский ресторан,
нужно звонить Карлосу, я не понял, но не возражал. Я  бы вынес сто Карлосов,
ради удовольствия сидеть с ней в ресторане, может быть, она  боялась идти со
мной одним в ресторан, все-таки я едва не убил ее -- были причины.
     Недодушенная девочка стала  звонить Карлосу. Это был довольно серый  на
мой  взгляд  тип  --  я его однажды  видел  здесь  в  мастерской, ординарная
личность, ни  хуя  особенного,  ни  хуя интересного. Он ни хера не  делал, а
денег у него было полно, как сказала  Елена. -- Откуда? Родители. Вот против
такого  положения вещей и будет направлена мировая революция. Трудящиеся  --
поэты  и  басбои,  носильщики и электрики  --  не  должны  быть  в  неравном
положении по сравнению с такими вот пиздюками. Оттого и мое негодование.
     Она ничего не стала надевать, только припудрилась и опять красный витой
шнур  замотала  вокруг лба и шеи, и как была в джинсиках и  свитерке черном,
пошла.  Его еще, слава Богу, не  было. Мы сели вправо от входа на возвышении
-- столик заняли на четырех, заказали красное вино, а она его выглядывала. У
нее появилась эта глупая привычка -- ждать и выглядывать кого-то. Раньше она
никого не выглядывала.
     -- Я  забыла  тебе сказать, -- вдруг  произнесла  она, немного, как мне
показалось, смутившись -- это очень дорогой ресторан, у тебя есть деньги?
     У  меня было в кармане 150 долларов, если уж  я шел с ней,  я  знал  ее
привычки. 150 -- это хватит.
     -- Есть у меня деньги, не волнуйся, -- сказал я.
     Потом появился этот тип. Я не враждебен к нему, если б не Елена, на хуй
он мне нужен, серая личность с чековой книжкой. Тех, кто сам вырвал деньги у
этой жизни, можно хотя бы уважать за что-то, его, иждивенца своих родителей,
за что было уважать? На хуй он попался на моей дороге!
     Он пришел, короткие волосы, консервативно одет, это не мое выражение, я
спиздил  его у Елены и  лесбиянки Сюзанны. Сел он рядом  с ней, пожимал  все
время ручку моей душеньки. Мне это было неприятно, но  что  я  мог  сделать.
"Тэйкэт  изи бэби, тэйкэт изи!" -- вспомнил я  всплывшее выражение Криса.  И
стал спокойнее. Пожимает ручку, и то обнимет за  плечи, то уберет руку. Дело
ясное, видно мало дала, или чуть дала и больше  не дает  ебаться, думал я  с
чудовищным  хладнокровием, глядя  на эту  женщину,  с которой вместе в  ярко
освещенной  церкви  был  обвенчан  по  царскому  обряду.  "Злые  люди  будут
стараться вас  разлучить", --  вспомнил я напутственные слова  священника из
его проповеди.
     Злой человек  все  хватал  ее  за руку.  У меня  и глаз  бы не дернулся
пристрелить его, для таких как  он и созданы законы, охранять их имущество и
сомнительные  права, чтобы такие, как я, не осуществили (глаз бы не дрогнул)
право справедливости. Я  сидел напротив -- даже в  моих несчастьях -- живой,
злой,  куда  более  обширный  и  талантливый,  чем  он.  Все  мое  несчастье
заключалось в моих достоинствах. Я мог  и умел любить.  А он был равнодушная
пробка, которую качает на  волнах житейского  моря, у него был только хуй, и
он канючил,  трогая ее  руку,  домогаясь вставить свой  чешущийся хуй  в  ее
пипку.
     А, они ни о  чем интересном  не говорили. Я что-то для  приличия у него
спрашивал, как-то участвовал в беседе. Моя цель была сидеть рядом с ней.
     Позже, выпив несколько графинов вина, в основном,  я  и Елена, конечно,
мы покинули обедавших в тепле и свете богатых людей и пошли в "Плейбой клаб"
на 59-й улице. Это все было рядом, можно было выйти в  тапочках из "Винслоу"
и попасть в  иной мир. У  Карлоса был билет "Плейбоя"  --  конечно,  он  был
плейбоем, как же иначе. У  входа стоял один зайчик, ему Карлос  показал свой
билет. На  зайчиках были ушки  да колготки, почти  вся  одежда. В глубине, в
полутьме  другие  зайчики разносили напитки. Елена и Карлос провели  меня по
всем этажам клуба,  показали  провинциальному Эдичке  злачное  местечко.  На
каждом этаже был свой бар или ресторан, официанты в различной форме, картины
и фотографии,  полутьма, как  я уже  заметил, и тому подобное великолепие. В
мягкой музыке, потягивая  из огромного бокала свою  водку  -- я по контрасту
вспомнил  своих недельных приятелей,  бродяг из района  Бруклинского моста и
засмеялся. Вот,  блядь,  цивилизация,  и как  не  боятся,  что  когда-нибудь
гигантские  волны,  поднявшись   из  трущоб  Бруклина  и  нижнего  Ист-Сайда
подымутся и накроют на хуй маленькие  островки, где происходит пир  во время
чумы,  льются звуки утробной музыки, мелькают почти голые жопы зайчиков,  и,
всем доступная ходит моя Елена.  И ни хуя никакая провинциальная одноэтажная
Америка никого не спасет, все будет так, как захочет Нью-Йорк -- мой великий
и пламенный город...
     Мы сидели недалеко  от танцевальной площадки, я  тянул свою водку,  как
вдруг Елена неожиданно пригласила меня танцевать. Мы  пошли. О, она блестяще
танцует, мой ангел ебаный, как когда-то, будучи еще ее любимым мужем, Эдичка
спьяну назвал ее. Ей это прозвище нравилось тогда. Ангел ебаный.
     Первый  танец  на  эстраде  еще были  пары, и  рядом с  нами  танцевали
знаменитые зайчики. Потом мы танцевали почему-то одни. Хуй его знает, почему
мы  оказались одни,  и  мелькал свет,  вдруг запечатлевая наши  позы  и было
восхитительно, ведь она была рядом, и мне казалось, что ничего не изменилось
--  не  было крови и  слез, и  сейчас мы еще потанцуем,  и  обнявшись пойдем
домой, и ляжем вместе.
     Ни хуя подобного. Мы недолго  там  были. Карлос  потащил нас к каким-то
своим приятелям домой  смотреть  порнографические  фильмы. Хозяину было  лет
пятьдесят, по  виду он  был  похож на Тосика, одного  нашего общего с Еленой
знакомого дельца  из Тбилиси, девка была молодая. Во время порнофильмов, где
противные  и  вульгарные  бабы радостно глотали  сперму  какого-то прыщавого
кретина, моя душенька сидела почему-то на одном кресле  с Карлосом, и он все
время, по моему, пытался схватить ее или обнять. Они  сидели  сзади меня, но
даже по шуму, какой они производили, я понимал, что она  стесняется  меня, и
что он -- Карлос -- о ней не слишком высокого мнения.
     --  Считает девкой, -- думал я,  --  а она все играет в королевы и игры
обожания разводит. Приучил я ее, приучила Москва, -- Елена Прекрасная, Елена
--  лучшая  женщина в Москве, а  раз  в  Москве,  значит  в России.  "Натали
Гончарова". Она  же не видит,  какими  глазами он на  нее смотрит. Зеленский
Сашенька,  божий  идиотик,  втайне  влюбленный в  Елену,  говорил,  не  мне,
конечно, а  одному из наших приятелей, что  встретил Елену,  ведущую  к себе
мужчину. "Знаете, какими глазами  он на нее смотрел?  Мы все таскались с ней
-- Лена, Лена!  Уж он-то  знал ей цену -- нашей Лене, отлично знал".  Может,
это был Карлос, откуда я, Эдичка, знаю --  я  не знаю ни хуя. У  меня только
боль, только боль.
     Елена подошла ко мне после порно-грязи  и сказала как бы оправдательно:
-- Карлос  хотел посмотреть, какое у меня будет лицо, как я буду реагировать
на эти  фильмы.  -- Ну, ты как?  -- сказала она, и вдруг погладила  меня  по
волосам. -- О!
     Как  я  был?  Представьте   себе  свободного  бандита,  который  привык
реагировать на  все просто и  ясно -- мне хотелось застрелить всех в  доме и
уехать с ней в ночь. Но ведь это была ее злая воля -- ей и мне так вот жить.
И я терпел.
     Потом мы вышли.  Он ловил такси, мы стояли с ней под колоннами  дома, и
она говорила,  что  я  хорошо  выгляжу,  что я  нашел  свой стиль одежды.  Я
поблагодарил ее за вечер и за "Плейбой-клаб".
     -- Был ли ты в "Инфинитиве", это дискотека? -- спросила она.
     -- Нет, -- сказал я, -- не был.
     -- Я тебя поведу,  у меня  есть членский билет туда, -- сказала она, --
вернее, это билет Джорджа, но неважно.
     Лил дождь. Он остановил,  наконец, машину. Мы поехали, она потребовала,
чтобы вначале мы отвезли ее. Мы отвезли; выходя, она поцеловала меня в губы.
Когда  в отеле я  взглянул в  зеркало, губы мои