ыть
пианисткой,  и  в  11-13 лет профессионально играла, но американская  жизнь,
американская провинция, хай-скул, где ее порою били за то,  что она еврейка,
последний  раз, когда  ей  было  восемнадцать  --  говорит  она,  постепенно
отвратили  Розанну  от  ее  слишком  сложного  для  Америки  художественного
воспитания,  от пианино и мамы-скрипачки,  бабушка тоже  была  скрипачкой, и
перестроили ее  жизнь. Она стала стесняться своего  европейского воспитания,
бросила  играть  и  пошла  в жизни по другому пути. Он привел  ее к русскому
языку  и литературе, к  тому,  что  она  активно  работала  против  войны во
Вьетнаме,  будучи преподавателем  в колледже в одном  из  боро Нью-Йорка.  А
потом произошло событие, сделавшее  ее шизой  первой группки -- она потеряла
работу.
     "Я почти русская", -- говорит  она иногда. Но  русский,  на мой взгляд,
может  шизнуться  от  чего  угодно,  но  только  не  от  потери работы.  Она
шизнулась. У  нее была почти двухгодичная депрессия, и сейчас  она чувствует
себя  то лучше,  то хуже. Она хотела разоблачить того человека, который, как
она  говорит,  несправедливо уволил  ее,  но  "Нью  Йорк  Таймз"  отказалась
печатать ее статью об этом человеке,  и она шизнулась еще пуще.  В вопросе о
"Нью Йорк Таймз" мы единодушны.
     "Меня так любили студенты", -- говорит она со вздохом. Может  быть. Она
безработный   преподаватель.   Ее   шикарную   квартиру,  очевидно,  отчасти
оплачивают все  эти годы ее родители, отец ее был  оптовым продавцом готовой
одежды. Отца она  не считает богатым, богатые у нее дядя и тетя, с  которыми
она при встречах ругается, а дядя и  тетя  утверждают, что ее отец и мать не
умеют жить.
     Розанна... Как-то я попросил  ее проверить мое письмо Аллену Гинзбергу.
Да, я написал ему письмо по-английски, конечно, очень безграмотное. Еще одна
попытка найти друзей,  окружение. Я просил поэта американского встретиться с
поэтом русским. И послал ему свое произведение  "Мы --  национальный герой",
переведенное на английский язык. Ответа нет по сей день. На хуй я ему нужен.
Еще  один  вариант отпал, только и всего.  Права  оказалась Розанна, которая
лучше знала людей своей страны, пусть они и поэты. Она тотчас раскритиковала
мое письмо, когда прочла. "Письмо написано так, будто ты хочешь навязать ему
свои проблемы". Опять свои проблемы, они все так жутко боятся чужих проблем.
Аллен  Гинзберг тоже  боится. Крепкие люди  они тут в своей Америке,  только
счастья от отсутствия чужих проблем не прибавляется...
     Я просил ее тогда  все же проверить письмо -- она стала это делать, но,
сидя за машинкой, вдруг дико рассвирепела.
     --  Я  не собираюсь тратить  целый  вечер на это, я целый день  писала,
работала, -- фыркала она.
     Тут уж  я  не выдержал. -- Я больше никогда ни  о чем  не стану просить
тебя, -- сказал я ей. -- Отвратительная психопатка, -- ругал я ее в душе, --
ты забыла,  сколько  вечеров подряд  я  переводил с тобой с  украинского  на
русский этого твоего занудного философа и юриста Б***, о  котором ты  пишешь
работу,  растолковывая и  повторяя тебе каждое  слово по  три-четыре раза, а
потом  еще остаток работы -- 18 страниц -- допечатал, перевел для тебя дома.
-- Паршивка, неблагодарная тварь, привыкшая грести только  к себе,  -- думал
я, наблюдая ее спину. Но это произошло уже после того, как я ее выебал.
     4 июля случилось через неделю после похода в "Вилледж Войс". Я приезжал
к  ней  почти  всякий  вечер и  переводил  ей устно  Б***,  а  она сразу  же
переводила  его  на  английский.  От  приема  каких-то  противо-депрессивных
лекарств она все время хотела спать, и порой отключалась.
     В первый же вечер совместной работы  у нас началось сближение. Началось
с  сидения вместе на диване,  потом последовали касания, потом поглаживания,
наконец мы  стали обниматься. Она любила  обсуждать, какие у нас с ней будут
отношения, нужно нам или не нужно спать вместе.
     -- Я думаю,  нам лучше остаться друзьями -- говорила она, высвобождаясь
из меня.
     --  Слушай, сказал  я  ей, пусть происходит  то, что происходит, что ты
рассуждаешь, не нужно усложнять -- сказал я.
     Она родилась  5 июля,  кажется, может,  3  июля. Четвертого она  решила
устроить парти.
     -- Я давно не приглашала людей к себе, но у меня нет денег, я бедная, я
должна сказать им, чтобы  они привезли с собой выпить, я  не  могу им купить
вино и водку. Один из моих друзей принесет мясо на шашлык.
     Третьего  июля   мы  пошли  с  ней   в  магазины.  Она  была   в  такой
полузанавеске,  полусарафане, в каких всегда  ходят за покупками недалеко от
дома американские женщины.  Был  очень  солнечный жаркий день, мы покупали в
винном  магазине вино, а  я купил бутылку водки, и продавец из-за моей белой
одежды  принял  меня  за  русского матроса  с  одного  из парусных кораблей,
которые пришли на празднование  двухсотлетия Америки в  Нью-Йорк и стояли на
Хадсон-ривер.  Потом  ей  выбирали  фрукты,  выбирал  много  лет  ее знающий
латиноамериканец,  и  она дружески  с  ним  переругивалась,  что-то  на тему
курения.  Не то они  вместе бросили курить, или он не  выдержал и стал опять
курить, или она, что-то в этом духе.
     Мне стало вдруг приятно  от этого  района, от струящегося мимо залитого
солнцем Бродвея, магазин овощей был именно на Бродвее, от микромира  годами,
десятилетиями  знающих друг  друга продавцов и  покупателей.  И  я  немножко
позавидовал  ей --  Розанне. Потом мы тащились обратно,  и с ней здоровались
соседи, и  мне было приятно,  что я такой здоровый, загорелый, в распахнутой
рубашке с серебряньм с облупленной синей эмалью крестом на груди, с зелеными
светлыми глазами. И я был внутренне благодарен ей за  то, что она ввела меня
в этот мир своим, идущим с ней, Розанн, и хотя я не раз проходил в этом даже
месте  по  Бродвею, никогда мне он не казался таким своим и близким,  потому
что в этот день я не был на нем прохожим.
     В тот же день я вычистил ее пентхауз, что было очень  нелегкой работой,
на зеленый  искусственный травяной ковер нанесло ветром много песка, нарезал
мясо на шашлык и замариновал его, вымыл окна, и ушел от нее поздно.
     И я был благодарен ей, она мне, мы  повесили идиотские цветные фонарики
на  все окна в пентхаузе,  и  выпив  потом виски, чуть не выебли друг друга.
Удержался я только  из  озорства, решив выебать  ее  именно четвертого июля.
Символики мне захотелось. Она,  бедняжка, очень  хотела ебаться,  и  жалобно
стонала, когда  я  ее гладил  и  обнимал.  Как она мне позже призналась, она
сверхчувствительна к прикосновениям к ней,  в то  время как поцелуи  в  губы
оставляют ее почти равнодушной. В этом мы были с ней похожи, у меня тоже  --
губы -- самая нечувствительная  часть  тела. В тот вечер ей пришлось тяжело,
но я выдержал, все же попрощался и ушел,  сказав ей вызывающе, что  мы будем
делать с ней любовь завтра -- четвертого июля. Она засмеялась.
     Еб  твою мать, что было  четвертого июля! Сбор был назначен на час дня,
но зная  уже  американские дела, я пришел  к ней  в  два, купив  ей  десяток
красных роз,  чему она самым искренним  образом обрадовалась. Людей уже было
очень  много,  среди  прочих несколько русских:  писатель-преподаватель, уже
знакомый  вам, господа, это  он свел меня  с Кэрол-троцкисткой, и  его  жена
Маша,  фотограф  Сева  с  женой,  он  работал  с  год-полтора  у  известного
подводника Кусто. Сева приехал с аппаратами и  снимал с установки проходящие
под  самыми окнами корабли.  Советский  "Крузенштерн"  был официально больше
всех -- самый большой парусный  корабль  современности. -- А  наш-то, больше
всех! -- говорил я со смехом, толкая писателя-преподавателя.
     Покрутившись в толпе, выхлебав быстро-быстро несколько  бокалов вина, я
стал делать вместе  с бородатым человеком по имени Карл шашлыки. Карл привез
в закрытой  кастрюле  свой  шашлык,  сделанный  по-гречески,  маринованный в
растительном  масле. Карл  развил  бурную деятельность -- нарезал помидоры и
лук и все это надевал на шампуры. Он знал несколько слов по-русски.
     Люди очень любят смотреть,  как другие работают. Тут  же подошла черная
улыбающаяся девушка с Джамейки, отец ее  был  у себя на  родине священником,
девушка  очень  хорошо,  куда  лучше   американцев,  говорила  по-английски.
Любопытных и снующих мимо было много, когда я, сидя, нарезал вместе с Карлом
перец, предварительно выпотрошив  его,  появился толстый человек высоченного
роста в шортах, которого подвела ко мне Розанна.
     -- Это хозяин отеля, в котором ты живешь, -- сказала она.
     Засмеялся он,  засмеялся  я, но  в  душе вспомнив,  что  она мне  о нем
рассказывала,  подумал:  "Кроме  нашего  мрачного  "Винслоу" он владелец  45
билдингов в Манхэттане, у него  не миллион  денег,  куда больше. Он имеет на
втором этаже нашего отеля, своего отеля, адвокатскую контору, но адвокатской
практикой совсем не занимается, как говорят. На хуй ему..."
     Человек  в шортах удалился  в  толпу.  "Слон", --  мысленно дал  я  ему
кличку,  и подумал, что если бы он дал  мне  в  отеле  за те же 130 долларов
номер  чуть побольше, чуть попросторнее моей  тюремной клетки, мне  было  бы
легче жить. Только с какой стати он станет для меня это делать, решил я. Кто
я ему?
     Розанн говорит, что слон хотел с  ней  когда-то спать. Она обо всех так
говорит.  Даже  о маленьком, одетом  в опереточную  рубашку  русского  Леля,
Чарлзе из "Вилледж Войс", заваленном работой Чарлзе  она так сказала. Это не
очень-то нормально. Может быть, ей кажется, не знаю. Может быть, она спала с
этим  слоном, а не только он  хотел, но  мне что за дело, я не люблю Розанн,
какое мне дело.
     Я не люблю Розанн, я  понял это едва ли не  сразу, поймав ее  несколько
истерических, с задранной головой поз, так смотрят затравленные  крысы. Я не
люблю ее, потому что она меня не любит, да и никого она не любит... Я твердо
знал, что мне нужен человек, безразлично, мужчина ли, женщина, но чтоб любил
он меня. К тому времени я  уже четко знал, ведь я стал разумнее, нормальнее,
и так  много  думал вынужденно  последнее  время -- что вся  моя жизнь  была
поисками любви, порой бессознательными поисками, порой сознательными.
     Я нашел любовь  --  Елену,  но  она  своей  дикой  волей  к разрушению,
невинная  и виновная,  разрушила все,  что я построил.  Ей так полагается --
разрушать, она никогда  ничего  не построила, только разрушала.  Сейчас,  за
неимением объекта, она разрушает себя. Теперь я ищу снова, как странно, но у
меня, может быть, есть силы на еще одну любовь.
     Я  поймал себя на том, что  с  одинаковым  интересом копаюсь взглядом в
куче мужчин и женщин. Это было немножко странное чувство, я сидел на мягком,
слишком,  пожалуй,  мягком  пластиковом  диване  Розанн, среди  ее растений,
разговаривал с ее гостями и одновременно думал о себе и искал себе человека.
Человека не было.
     Были высушенные  американские  женщины-интеллектуалки, с ними  было все
ясно,  они не  интересовали  меня,  я --  их,  даже  сумасшедшая,  с  желтой
натянутой в улыбке кожей  широкого лица Розанн  была куда лучше. У  нее хоть
был интерес к людям. Любви не  было, а интерес был.  Вокруг себя она собрала
кучку уродов, одним  из которых был я. Я не  обольщаюсь --  конечно, уродец.
Сушеные американские тридцатилетние дамы мне не  подходили, они все знали, а
ебаться с ними, я  думаю, было скушно, у них  не было иллюзий, они ни на что
уже  в  этой жизни не надеялись, а твердо и  сухо шли  своим  малоинтересным
путем.  Куда? Никуда, к смерти,  конечно, куда идем мы  все.  Перемежая этот
подход интеллектуальными, по-американски интеллектуальными разговорами. Если
бы я  увидел протест в глазах хоть одной из них -- протест и муку, я подошел
бы, нет, ничего такого не было.
     Бугаистые американские здоровенные мужчины, сказывалось хорошее питание
по крайней мере в  трех предыдущих  поколениях, меня  тоже  не интересовали.
Потому я скучал, и опять удалился, перебросившись парой шуток с русскими, на
террасу, под открытое небо, в пентхауз, и вместе с Карлом занялся испеканием
шашлыка. Параллельно я захватил  с собой бутылку водки, я люблю, когда такая
бутылка у меня под рукой. Благо, было полно людей, в такой толчее Розанна не
могла наводить свои жлобские немецко-еврейско-американские порядки,  то есть
отпускать спиртное "приличными" порциями, не давая человеку  в руки бутылку,
что меня всегда злит и обижает.
     Я поставил бутыль  в тень кастрюли  с  шашлыком  и  продолжал работать,
переговариваясь с Карлом и его женой и другими подходящими к столу людьми, и
в то же время ублажал себя, когда мне этого хотелось, порцией водки. Шашлыки
уже стали раздавать  по мере приготовления, я, конечно, как изготовитель, ел
одним из первых, сопровождая мясо все той же водкой, как вдруг...
     Вдруг Розанна подвела ко мне женщину. Учтите, тогда я видел ее первый и
последний раз.  Она... это  была китаянка, отец  ее был  китаец, как я потом
узнал,  а  мать  русская. Она  была  необыкновенно  светла  лицом,  позже  я
рассмотрел ее, но тогда мне только ударил в глаза  свет ее лица, и я увидел,
что она красива, и как в китайских старых классических книгах писали, нимало
не смущаясь штампами -- а  я немало перечитал  китайской переводной классики
-- "она  была как цветок  лотоса",  и мягкая восточная улыбка играла  на  ее
губах, и была она веселенькая и милая, и открытая всему миру и мне. "Это моя
лучшая подруга, -- говорила Розанна, -- моя бывшая руммейт".
     Руммейт  улыбнулась  так,   что   мне  захотелось  тут  же  обнять  ее,
поцеловать, притронуться  к ней, потереться о нее,  и вообще улечься  с  ней
прямо тут же, и ласкать ее, что я приблизительно через час и  сделал. У меня
всегда непосредственные  реакции,  это мне часто  вредит. Это было  со  мной
второй раз за все время пребывания в  Нью-Йорке.  Первый раз мне встретилась
очень красивая актриса Марго, которую я  тогда на парти,  прямо при муже, он
был по совпадению китаец,  стал целовать и обнимать, и едва не лег с ней. На
ней  был ошеломительный!  предмет --  шляпка с перышком,  шляпки меня всегда
убивали.  Я шептал Марго  дикие русские ласкательные и уменьшительные слова,
которых нет больше ни в одном языке, она стеснялась, улыбалась, отворачивала
лицо и беспомощно говорила: "Это скандал, скандал", -- но самой, было видно,
это все нравилось, она  видела,  что она  во  мне возбуждает, я не смотрелся
совсем обычным ебарем, у которого встал хуй...
     Тогда меня оттащила  моя жена  и  еще кто-то, -- Елена хоть и заключила
тогда  со мной соглашение о свободной жизни, была  далеко не в  восторге  от
моего поведения, правда, она объясняла свое недовольство тем, что я вел себя
неприлично.  Елена,  конечно,  была  верх  приличия.  Если  мне  понравилось
создание  с медовыми глазами, в шляпке с пером, и я это показывал, то почему
это неприлично?
     Очаровательная  китаянка подействовала на  меня  молниеносно.  Все  мое
поведение  далее  в  тот  вечер  и  до  самого  утра  было  иррационально  и
подчинялось  исключительно  подсознанию,  которое,  как  это  показывают мои
многочисленные исследования над собой, действует у  меня заодно с сознанием.
Китаянку Розанн увела знакомить с другими, но теперь я знал, что мне делать.
Я, конечно же  от страшного волнения: "Она здесь! Она пришла!  Она нашлась!"
--  стал пить, и  выпил  моментально огромное количество водки. Помню, что я
принес вторую  бутылку и приступил  к  ней.  Все дальнейшее рассказывали мне
другие -- Розанн, и фотограф Сева.  Я потом сообщу, что они рассказывали, но
ночь, в которую я тогда погрузился, вдруг оборвалась и я увидел себя мокрым,
сидящим в спальне на постели Розанн.
     -- Который час? -- спросил я.
     -- Ночь, -- сказала она.
     -- Где все? -- спросил я.
     --  Все уже  давно  ушли.  Ты так напился, что  ничего  не  помнишь. Мы
держали тебя в душе, Карл тебя пытался отрезвить, ты был в душе, может быть,
три часа, но бесполезно. -- Как ты  мог так напиться?! Мне было очень стыдно
за тебя, я даже  плакала. Правда, тот черный, что делает амулеты и ожерелья,
он  тоже  был  очень пьян, и был  пьян твой  друг писатель.  Он  и Маша  так
напились. Маша кричала,  когда  мы тебя тащили в душ:  "Не  трогайте его, он
великий русский поэт! Вы все ногтя его не стоите, оставьте его в  покое! Что
ему нужно, то он и делает.  Отойдите от него, негодяи!" Она была сумасшедшая
и пьяная, -- зло закончила Розанна.
     Я  усмехнулся.  Маша  была  свой человек, она была  воспитана  в лучших
традициях  московской богемы,  она знала,  что кричать. Маша  была  крещеная
узбечка, здесь, в Нью-Йорке, она ревностно посещала церковь, пела в хоре, но
лучшие традиции московской вольной богемы засели  в  ней  крепко. Она знала,
что  если друга куда-то  волокут,  то  пьяный ты или не пьяный  --  надо его
выручать,  пусть  даже криком. Она  недаром  была последовательно любовницей
двух  московских знаменитостей -- скульптора Эраста  Провозвестного и  поэта
Генриха  Сапгира.  Оба  славились  своими  алкогольными  скандалами  и  даже
драками.  Так было принято в том  мире, откуда я уехал, там это не считалось
бесчестием, всякий имел право расслабиться, если мог и хотел.
     Я вспомнил, что сегодня четвертое  июля, и что я должен выебать Розанн.
У меня болела  голова, я  едва понимал,  куда  делось  столько  часов  моего
времени, от них,  этих часов, не осталось даже темной ямы, но я отвлекся  от
рассуждений, нужно было ебать  ее, иначе я перестал бы себя уважать.  Что  я
делал  в  эти  часы,  можно  было  попытаться  восстановить и  потом, сейчас
следовало выполнить данное себе обещание.
     -- Давай ляжем, -- сказал я ей, -- мне тебя хочется.
     Я  врал,  конечно, хотя  иногда  и  до  и  после этого, мне ее хотелось
выебать, но тогда,  усталому и пьяному, мне  совершенно этого не хотелось. Я
все же принудил себя отвлечься  от моего  состояния и  углубиться в ее тело,
заняться им.
     Помню,   что  преодолев  ее  вялое,  никакое,  сопротивление,  я  очень
внимательно  раздел ее,  стал  целовать и  гладить. Я  вел  себя обычно, как
поступал с женщинами -- гладил, ласкал ее, целовал ей грудь. Нужно отдать ей
должное -- грудь у нее  была красивая, маленькая и совершенно спокойно в  ее
возрасте стояла,  ведь моей новой подруге было  за  тридцать, но  у нее была
прекрасная грудь, видите, я не забираю  у нее то, что ей  принадлежит. Я все
это проделал, а потом залез на нее. Закинул одну ногу, потом другую и лег. Я
очень люблю гладить  рукой шею, подбородок и  грудь женщины. Я игрался  всем
этим, и немножко чуть усталое все это было у Розанны, осень была  у ее тела,
осень.
     Взяв свой хуй, который по пьянке не очень-то мне повиновался, то стоял,
то не стоял, кренился и падал, я прикоснулся им к ее пизде. Я опять отдаю ей
должное  -- пизда  у  нее  была  хорошая,  сладкая, сочная,  спелая пизда --
видите,  сколько  эпитетов. Поводив хуем  по  ее  пизде,  которая  от  этого
прикосновения стала еще жарче  и понравилась моему хую  как и мне, я воткнул
его  в  эту  мягкость,  текучесть  и  сочность. Он  втиснулся  туда,  в  это
таинственное  место. И  уже наученный горьким  опытом, я все-таки считаю это
место таинственным.
     Я некоторое  время  поебал ее,  раздражая и раздвигая хуем ее слипшийся
канал, это было  мне приятно, но  хуй мой от проведенных в бессознании может
быть шести или семи часов все же не налился в полную силу, мое воображение и
голова работали куда лучше, чем мой бедный цветок.
     Я поебал  ее,  она  кончила,  а я даже не  возбудился  по-настоящему. А
пизда, я же вам говорю, была вся  подернута слизью, мягкая, всасывающая  мой
хуй. Пизда не  была истеричной, как Розанн, она не раздражалась, не кричала,
она была пиздой 33-х или 35-тилетней бабы, доброй пиздой, которая, казалось,
кротко увещевает  и успокаивает.  --  "Все  умрем, будь здесь, здесь тепло и
сыро, жгуче и спокойно, и