рение. А не будь я  сейчас нищим  вэлфэровцем, а
свались  на  меня завтра, положим,  богатый любовник или  любовница, который
вдруг полюбит меня, может быть, в новой обстановке любви и богатства я забыл
бы о Елене. Не сразу, господа, но постепенно, может быть, забыл  бы, а? Но у
меня не было случая проверить свои подозрения, и не будет. Судьба предлагает
только одно решение.
     Иногда Розанна  была довольно мила,  всегда, когда  смотрела на себя  в
зеркало, меряя какое-нибудь платье, тогда она была без гримасы. Во все почти
остальное время у нее присутствовала на лице нервная гримаса, некий тик, это
ее просто уродовало. Я уже сказал, что я любил, сидя в ее гостиной за столом
у  длинной  стеклянной стены,  все окна  коридора и  гостиной  смотрелись на
Хадсон-ривер,  любил я сидеть и молчать. И темнело, и  ветерок дул в лицо, и
горели  огни  в Нью-Джерзи,  на том берегу,  и сердцу было  так  странно  от
полного  одиночества, и хотя Розанн что-то говорила, порой о том, какие мы с
ней  друзья,  и  как хорошо, что  мы друзья, или  она  жаловалась,  почему я
забываю, что я ее друг... Я мало слушал ее и смотрел на воду и имел интимные
отношения с ветром.
     Спустя, может быть, дней десять  после  четвертого  июля я опять как-то
выебал  ее, уже  с большим успехом,  но  тоже как  будто  стесняясь, что  не
оправдываю ее надежд, не  ебу ее.  По долгу  службы, так  сказать. Выебал, и
естественно  продолжал  лежать  в  ее кровати, а  она хотела спать  от своих
лекарств, но еще ворочалась.
     Вдруг я вспомнил рассказ Славы-Дэвида о том, как его после пылкой любви
выгнала  с  истерикой одна  нью-йоркская девица, потому что  она  не  могла,
видите ли,  спать с мужчинами, не привыкла.  Любовь любовью,  но сон  должен
быть стерильным, глубоким, спокойным.
     Вспомнив это, и уважая  свободу личности,  как-никак я был не в СССР, я
сказал засыпающей, копошащейся Розанн,  не хочет  ли она остаться одна,  что
хотя и  поздно, я  спокойно могу  отправиться  домой. Я  имел  заднюю  мысль
избавиться  от утра, от  ее  вскакивания в  шесть часов  и  от  истерической
обстановки утра.
     Но тут она оказалась на высоте. -- Да, она не привыкла спать с кем-то в
одной постели, она всю жизнь спала  одна, но  уже поздно, я буду долго ждать
собвея, поэтому чтоб я остался.
     Мне стало  искренне жаль Розанну за то,  что она прожила свою жизнь вот
так вот,  в отрывочной ебле,  ебалась,  я думаю,  она  достаточно  много, но
никогда не изведала невероятного счастья спать  с  любимым существом вместе,
сплетясь  в  один  клубочек,  ощущать  среди  ночи  сонное  дыхание  другого
животного  на своем  плече. Даже когда мы уже не делали с Еленой любовь,  но
спали-то мы вместе, и  порой во сне она обнимала меня, и  я, неспящий, лежал
тогда, затаив  дыхание,  всю  ночь, боясь пошевелиться, чтобы  эта маленькая
рука не исчезла, не  ушла.  Слезы  текли  из моих  глаз, и ни хуя это  не от
слабости, а от любви. Эх, бедная крейзи Розанна. Мне стало ее жаль.
     Наступило  утро. Бледный рассвет  пасмурного дня проник  в спальню, и я
обнаружил себя ебущим Розанну сзади, поставив ее на колени. Сжимая ее зад, я
подумал: -- Господи, как скушно все это, вот так, без любви, и утро скушное,
и рассвет серенький, как неинтересно все, так хуй и упал.
     У нее  собирались ущербные люди.  Как-то приходил человек, который  был
болен неизлечимой венерической  болезнью. Болезнь у него проходила на время,
но  потом появлялась  опять.  Я никогда не слышал  о  таких случаях,  но вот
передо мной  сидел живой  экземпляр,  а Розанна,  как  хороший  экскурсовод,
рассказывала  мне о .подробностях  его  болезни,  о том, что  теперь  с  ним
рассталась его  жена. Несмотря на мои собственные неблестящие  дела,  ирония
сидела во мне так глубоко, что я внутренне хохотал, любуясь нашей компанией.
Он, музыкальный критик, больной этой гадостью, длинный блондинистый человек,
я,  больной любовью, и  она  -- тоже больная  своей болезнью.  Трое  больных
ходили в кино, а потом в ресторанчик, где я, хотя и  хотел есть, но не ел, а
пил  --  бокал  розового вина. Платил  "венерический" и  я  должен  был  его
благодарить. -- Спасибо, -- сказал я ему -- потому что у меня не было денег.
Так сказала Розанна: -- поблагодари его, -- скачала она. Я поблагодарил.
     Постепенно я пришел  к выводу, что она мне на хуй не нужна. Разве что я
сохранял  с ней  отношения ради  того,  чтобы хоть  как-то быть причастным к
американской жизни,  видеть  хоть  каких-то  людей,  это  меня  успокаивало.
Неправда, что я к ней плохо относился, я относился к ней  хорошо, но  только
вот  в  то  утро  я  подумал,  что хочу молоденькую, наивную, трогательную и
красивую девушку, а не сформировавшегося монстра. Но таких девушек жизнь мне
не предлагала, у меня выходов-то в  мир было всего два-три человека, а  ведь
чтоб  найти  такую  девушку или мужчину, я же сказал, что  мне  уже было все
равно, нужно было ее или его где-то встретить.
     Где?  Гликерманы, очевидно,  отвернулись  от  меня из-за  моего душения
Елены. От такого человека, подумали они, можно ожидать что  угодно. Я звонил
весной Татьяне, может  быть, раз  пять, желая встретиться, но всякий раз она
откладывала мой визит под  каким-нибудь предлогом, пока я не понял ясно, что
мне туда не пробиться. Да и зачем! Говорил я плохо, разговором никого увлечь
не мог, что ж  мне  было  ходить на их  парти.  Мне, вэлфэровцу, нужно  было
общаться с такими же как я, а не  лезть в общество артистов и художников, не
заполнять собой Гликермановскую гостиную,  не  тереться  рядом  с Аведоном и
Дали. Я перестал им звонить.
     Другие  мои знакомые  тоже  были, очевидно,  обо мне  не лучшего мнения
из-за  душения  Елены.  Варвар  и негодяй  Эдичка и вправду  оказался полным
ничтожеством  для   этого  мира,  и,  как  видите,   мне  негде  было  взять
соответствующих мне  знакомых,  я  задыхался без среды,  и еще  потому я  не
порывал с Розанной. Я тоже был расчетлив в меру своих возможностей.
     Я  говорю  "был",  но  это  то  же самое,  что "есть".  Этот период  не
кончился,  я в  нем, в этом периоде  и в  настоящее  время. Этот период моей
жизни  характеризуется  одной  моей бессознательной  новой  привычкой, одним
совершенно  бессознательным выражением. Часто, находясь у себя в комнате или
идя ночью по улице, я ловил себя на том, что со  злостью произношу одну и ту
же фразу, иногда вслух, порой про себя или шепотом:  "Идите вы все на  хуй!"
Хорошо звучит, а? "Идите вы все на хуй!" Хорошо. Очень хорошо. Это относится
к миру. А что сказали бы вы в моей шкуре, а?
     Когда  я был счастлив,  я  почти  не замечал,  что  в  мире  так  много
несчастных  людей. Теперь их  объявилось  огромное  множество.  Как-то мы  с
Розанн ходили кормить чужую кошку в чужую пустую квартиру.
     -- Здесь живет моя подруга,  ее  бросил муж,  -- сказала Розанна, -- он
очень  удачливый богатый  адвокат. Они прожили вместе десять лет, поженились
чуть ли не детьми, а теперь он ушел от нее. Ей 29 лет, она отдала ему лучшие
годы, она в страшной депрессии.
     Обстановка этой хорошей,  большой,  во многом  стандартной  квартиры  с
единственным живым существом -- кошкой, была какая-то дьявольская.
     И  хотя это была богатая квартирища, а моя квартирка на Лексингтон, где
все мое несчастье случилось,  была бедная и грязная квартирка, но между ними
было много общего. Какая-то тень лежала на всех предметах, и в самом воздухе
была тень, и получувствующее трагедию животное тоже находилось тут, как и на
Лексингтон. Это у них развито, они чувствуют  присутствие  дьявола лучше нас
--  господа кошки и  собаки, потому что дьявол тоже во  многом животное, они
его  распознают, забиваются в углы,  воют,  мечутся. Кошка моя и Елены  выла
тогда ужасно.
     А брошенную женщину  я увидел случайно у Розанн, спустя,  может,  месяц
или  больше после посещения квартиры. Она оказалась очень худой, 90 паундов,
высокой  девушкой с торчащими коленками. Она только что  перенесла  аборт, и
хотя,  как  со злорадством, чисто женским,  сказала  Розанн,  "выглядит  она
ужасно", это  чепуха, я нашел,  что она симпатичненькая, и я бы сказал даже,
красивая.  Мне она понравилась, с ней я бы  имел  любовные  отношения с куда
большим удовольствием, чем  с Розанн, но это было невозможно. Розанн никогда
бы  не  позволила  мне этого,  она и  так с  моим приходом  стала  вытеснять
Фрэнсис, как  звали  эту  бедняжку, говоря мне нахально  по-русски,  что она
очень устала от нее, что Фрэнсис пришла и уже два часа рассказывает  о своих
несчастьях, о том,  как  она хотела  оставить  ребенка, чтобы была память  о
муже, но потом  решила делать аборт, и как  это  происходило. Я  разглядывал
Фрэнсис -- она была одного роста с Еленой, но еще худее, у нее были такие же
тоненькие  ручки   и  длинные  тоненькие  пальчики,  волосы  ее  были  почти
блондинистые,  но  с рыжинкой, у нее была милая улыбка. Мне  было  ее  очень
жалко,  хотелось  ее  поцеловать,  погладить по  голове,  ухаживать за  ней,
возиться с ней.
     Черт его знает, Розанн сказала  потом, что несмотря на ее горе, она уже
хочет подыскать себе богатого мужика. Видишь, богатого,  подчеркнула Розанн,
это   не  то   что  я.  Розанн,   видимо,  очень   гордилась  своей  как  бы
нерасчетливостью. Черт ее  знает, эту Фрэнсис,  но  она мне нравилась, у нас
мог бы быть роман, отчего нет, возможно только, что она  вблизи оказалась бы
не  такой интересной, и стала бы меня чем-то раздражать. Не думаю, чтоб так,
как Розанн, эта раздражала меня уже всем.
     Она работала  над диссертацией, писала об украинском социологе и юристе
Б***. Я считал  и  считаю, что  подобные диссертации никому на хуй не нужны,
кроме тех, кто их  защищает,  о чем я со всей бесцеремонностью еще в  первые
дни  нашего знакомства и заявил Розанн, на что она и обиделась. Она носилась
со  своей диссертацией, но  делала  ее  медленно, и  больше, на мой  взгляд,
пиздела  по телефону,  чем  писала  диссертацию.  Тем не  менее,  она всегда
говорила о своей работе, упоминала,  что она  работает, и кто не знал ее мог
бы подумать, что она очень  деловой человек. Вообще пожив здесь, я убедился,
что люди  здесь работают часто не больше,  а меньше, чем в  России, но очень
любят говорить о своей  работе, и  о том как  много они  работают. В СССР же
наоборот: нация считает себя традиционно неделовой нацией, а  реально многие
вкалывают  куда  больше  и  результативнее  господ  американцев.   Может,  я
несправедлив,  я конечно  же  несправедлив, и  не хочу быть  справедливым, я
сказал об этом Розанн, сказал, что вы  -- американцы -- очень  любите совать
всем в  нос свою  работу и свою занятость. Розанн обиделась за  американский
народ и за свою диссертацию, но это было так.
     Если я мог написать за утренние часы, с 8  до 12 или до  1  часа дня от
пяти  до десяти  страниц в среднем,  она едва ли  вытягивала  две,  как  она
говорила. Я писал  свои  статьи  в "Русское  Дело",  когда  там работал,  за
два-три часа,  и напечатал  их за полгода больше двадцати. Она -- сейчас уже
осень -- до сих пор не может написать по просьбе того же Чарльза из "Вилледж
Войс" статью-пояснение  к нашему  с Александром открытому  письму  редактору
"Нью Йорк Таймз". Нужно делать хорошо,  говорит она, не  нужно спешить, и не
делает ничего. А ведь мы с ней одинаково больны, я, пожалуй, больше.
     Я перестал с ней делать любовь, не знаю, как она к этому отнеслась, она
не перестала мне звонить, нет, она считает меня своим другом, и мне неудобно
сказать ей,  что  это  не так. У  меня никого нет,  я не  могу  повернуться,
плюнуть и уйти. Более того,  я начинаю думать, что она единственный человек,
которому я зачем-то нужен. Бывало уже несколько раз, когда она звонила мне в
очень тяжелые для меня  минуты , вот видите, я нужен только сумасшедшей, она
сама  говорит о  себе: "Я  параноична".  На  стене в  кабинете  у  нее висит
изречение Бакунина:  "Я до тех пор буду оставаться импасэбл персон, пока все
пасэбл  персон  не перестанут быть  таковыми".  Это изречение  --  плакат --
остаток  ее  бурной  молодости,  участия в борьбе против  вьетнамской войны,
преподавания в колледже, студенческих митингов и маленьких левых газет.
     Волею случая она действительно импасэбл персон в этом мире,  но в какой
же степени  я тогда  импасэбл  персон, а?  Уж я  тогда чудовищно невозможная
личность. Я был невозможной личностью даже  там, в стране, породившей в свое
время Бакунина, тут  мое невхождение в систему  только  ярче, резче и  формы
более отвратительны.
     Эх, еб твою  мать! Как-то у Розанны собрались гости. Меня она попросила
придти чуть позже, будто я зашел случайно.  Вся компания  сидела на террасе,
когда  я ввалился. Был здесь  ее новый  любовник Джо, друг Джо -- хвастливый
фотограф с женой -- и какой-то  немец, которого Розанн, говорящая по-немецки
свободно -- это язык ее детства, -- подобрала на улице.
     Джо был  простецкого  вида  парень в красной рубашке.  Говорил он очень
быстро и  как-то резковато. Я  подумал, что он,  может быть, сидел в тюрьме,
какой-то был на нем отпечаток. То же самое я наблюдал в СССР на Даниэле, ну,
вы  наверное  слышали  --  процесс Даниэля и Синявского. Так  вот  я  как-то
наблюдал  пьяного  Даниэля. Он, просидевший в тюрьме шесть  лет,  напившись,
стал похож на пьяного уголовника. Не потому, что  он себя плохо  как-то вел,
нет, он был только пьян, никого не обижал, ни  к кому не приставал,  но лицо
его,  манеры, то, как он  жестикулировал, все складки тела делали его пьяным
уголовником.  Таким был  и  Джо в  этот вечер  --  пьяным уголовником он мне
показался.  Так и оказалось в действительности -- через некоторое время  мне
позвонила Розанн и  сказала, что Джо признался ей, что  он сидел в тюрьме за
торговлю "драгс"  -- наркотиками. Я был горд  своей  проницательностью, хотя
весь мир живет по одним законам, и ничего удивительного нет, что я, которому
уже было тридцать, знаю эти законы.
     Розанн  ебалась  с   Джо;  если  бы   по  мне  пробежала  хоть  искорка
недовольства  этим фактом,  -- ни хуя подобного,  я был  рад  за нее, что ее
кто-то  ебет.  Хорошо, что ебет, почему нет? Сейчас она устала как будто  от
Джо и рассталась с ним, она не  захотела поехать с ним вместе на уикэнд. "Он
будет меня волновать", -- так сказала она. Она не хочет  волноваться, на хуй
ей чужие  проблемы. К тому же он  все  время  пьет. Он скульптор,  этот Джо,
может, мне  когда-то еще придется  увидеть его скульптуры, он имел в  голове
какие-то достаточно  безумные  прожекты показа своих слайдов  на поверхность
мирового  торгового центра  в Даун-тауне,  вот не  знаю только, первого  или
второго центра.
     Я совсем не отталкивался от них, внимательно слушал беседу, но мне было
неинтересно  с  ними  сидеть.  Они ни  о  чем  не  спорили,  ни  на  чем  не
заострялись, обходили острые места, смеялись без видимой причины, вся беседа
складывалась из маленьких анекдотиков, из  мелких крупинок, смешных случаев,
или смешных слов.  Я  затрудняюсь сказать,  неинтересны мне были только они,
"американцы", или мне  вообще неинтересны стали люди, я думаю,  вообще стали
они Эдичке неинтересны, такие люди, которые только для себя, о себе, к себе.
Еще  более,  чем  американцы, неинтересны мне  русские. Хуевые  мои дела,  в
смысле плохие.
     Розанн  ясна  мне как  Божий  день, и  своей  определенностью она  меня
раздражает. Как видите, я не  могу даже употреблять ее как женщину, даже это
я не могу себя заставить сделать.
     Иногда я как бы даже горжусь своей пресыщенностью и тем, что я спокойно
могу  не  воспользоваться сладкой пиздой. Это  обстоятельство,  порожденное,
конечно, моей  трагедией,  отделяет меня от гребущих к  себе,  любящих себя,
живущих  для себя. Если бы я знал, что я нужен Розанн, что я могу ее спасти,
помочь, сделать другой, я бы  отдал  себя, в сущности, мне все равно сейчас,
куда себя бросить, только бы без  остатка  отдать. Но я ей не помогу  уже, и
никто не поможет.
     Мы  все  дальше  расходимся с  ней, случайные  знакомые,  встретившиеся
несколько раз  на ее желтых простынях. Эдичка уносит  с  собой только легкий
ветерок  с  Хадсон-ривер,  огни Нью-Джерзи  на  том берегу  и  пьесу
Дебюсси, которую она играла
10. ЛЕОПОЛЬД СЕНГОР И БЭНЖАМЭН
     Это было во времена Розанны.
     Утром я  шел по Парк-авеню и  считал плиты. Сто семь, сто  восемь,  сто
девять... Какого черта, думал  я  лениво,  все  они живут, спариваются, косо
отметил  столкновение  двух  машин  на  повороте...  живут,  и она  живет  и
уединяется в комнатах, и  соединяется  с  мужчинами, обворачиваясь вокруг их
волосатых ног своими сладостными ногами...  живут... Мысли текли вяло, потом
совсем пропали.
     Ничего,  кроме  нескольких  мелких  мыслишек  о  хорошо  выполненных  и
окованных  мелким  резным  железом  дырах  в  тротуаре.  Символ американской
цивилизации -- блестящее мелкое железо с резными литерами.
     Фонтаны  не  работают. Человек  сидит  и читает  газету. Утро  уикэнда.
Лениво. А я уже  сходил и  отправил письмо моему  издателю в Париж.  Эдичка,
мудак, последняя грязь с  ньюйоркских тротуаров  -- вы  имеете издателя?  --
Угу,   имею.  Он  издает  моего  "национального  героя"  по-русски.  Великое
произведение -- памятник великой русской  ошибке.  --  Что, издатель неужели
вашу книгу, Эдичка,  издает? --  Нет, к сожалению, не отдельной  книгой, мое
произведение входит в альманах... Альманах... это хуже...
     Вот церковь святого Варфоломея. Где-то  внутри ее, среди труб, в некоем
углу,  загримированном под  телестудию, я давал интервью местным энтузиастам
-- свое первое телеинтервью на английском языке. Ну, конечно, я читал его по
бумажке,  угу, но  что  делать.  Извините. Это пока.  Это пройдет.  Этого не
будет. Пардон.
     Уже как бы пахнет  осенью,  вы не находите? Хотя  по прежнему жарко, но
изменилась сама  природа жары, вы не  находите?  Жара стала другой, осенней.
Парк-авеню в уикэнд.  И идущий  Лимонов.  На все  способен. Все могу. Статью
лучше любого их журналиста.
     Мог бы звездой быть там -- на своей бывшей родине -- да и сейчас был бы
здесь, пожалуй, Заместителем Главного Редактора Эмигрантской Газеты, не имей
я своих принципов. Такой  великой  должности мог сподобиться, долларов 300 в
неделю  получал  бы!  Правда-правда,  я   имею  книги,  подписанные  главным
редактором этой  газеты и владельцем  -- он меня  лучшим русским журналистом
называл,  будущее мне прочил. Одного господин редактор во мне  не распознал,
что я органически неспособен служить кому бы то ни  было, что я не клерк, не
посредственность, что я жеста геройского ищу в жизни -- ему не понять...
     А  эта  паршивая  газетка  все-таки  научила  меня  уму-разуму.  Как  я
разделался быстренько с русской эмиграцией, изучив  ее изнутри за полгодика,
читая ее неуклюжие  рукописи, видя ее жалких  авторов.  Исковерканные  люди.
Феномен! Русские не могут быть полноценными  вне родины. Другие нации могут,
а эти нет. Может, и я нет... Какой я, впрочем, русский...
     Вроде бы все так прямо, так примитивно. На деле так и есть. Разглядывая
свой  путь,  вижу  --  все  так. С  детских лет отказывался  служить, молча,
настойчиво, дитя гнуло свою  линию. Хочу идти на реку и иду --  пусть дождь,
пусть снег --  я иду на реку -- и сквозь проклятия  родителей дитя шло. Хочу
обворовать магазин, ночи спать не буду, свободой рискну, а один обворую, это
еще при том, что подросток-то был близорукий, и что ему было 15 лет всего.
     ...Морозная  ночь в феврале. Зияет  разбитая магазинная витрина. Глухая
окраина.  Нас  двое. Но внутри  магазина на  самом  опасном  месте именно я.
Гордыня. Мутно  вспоминаются деньги  в картонном ящике из-под  конфет.  Хоть
первый раз, но эти жалкие ухищрения  знаем -- взрослые воры рассказывали. Не
очень  много денег.  Но  много водки -- белые еще  по  тому  времени головки
бутылок. Кровь из разрезанной рук