ничтожную долю зарплаты, где разница между зарплатой  рабочего --
150 рублей --  и академика или даже  полковника КГБ -- 500 рублей, всего 350
рублей, господа, это вам  не астрономические  суммы,  в которые  оцениваются
состояния  богатейших семейств Америки,  и  рядом жалкие  110-120 в  неделю,
которые Эдичка зарабатывал басбоем в отеле "Хилтон" -- такая страна не может
быть плохой страной.
     Они  не  проделывали  вместе  с  западной  интеллигенцией  долгий  путь
очарования  русской революцией и Россией, и разочарования  в ней. Ничего они
не проделывали. Среди них ходили смутные слухи о стране, где таким, как они,
живется хорошо. Всегда ходили.
     Я не вдавался  в подробности, и не мог бы им  объяснить русскую историю
последних 60-ти лет -- сталинизм, жертвы, лагеря, все это  они пропустили бы
мимо  ушей. Их  собственная история тоже  изобиловала жертвами и зверствами.
Они не были горды и честолюбивы, они и их мужья  не писали стихов и книг, не
рисовали  картин,  у  них  не  было бешеного желания  во  чтобы это ни стало
втиснуть  свое  имя в  историю своей  страны, а еще  лучше  мира,  и поэтому
преград  и запретов на этом,  вовсе  им ненужном, пути они бы и не признали.
Они жили и были добры и угощали русского жареным ямсом и  любили своих Хозе,
и рожали детей, и фотографировали их в лучших одеждах, и это была их жизнь.
     Куда  естественнее моей --  я признаю.  А  я таскался  по  свету, из-за
честолюбия  потерял  любовь,  и когда  потерял -- понял, что любовь для меня
была  куда дороже честолюбия  и жизни самой, и вновь стал искать любовь, и в
этом состоянии  поисков любви нахожусь. С точки  зрения любви в этом мире, в
России ее,  конечно, больше, чем  здесь. Это  видно  невооруженным глазом. И
пусть простят меня, Эдичку, пусть скажут, что я  мало знаю Америку, но здесь
любви меньше, господа, куда меньше...
     Я  предаюсь всем  этим  мыслям, возвращаясь  из  моего класса. Я иду по
Колумбус вниз,  иду не спеша, читаю все  вывески,  если очень  жарко,  сниму
рубашку,  в этот день я,  впрочем, был в  костюме,  солнце, выглянув,  стало
припекать, и я снял пиджак. Доминиканские женщины, уходя из школы, торопятся
домой, их ждут дети. Иногда я прохожу с Лус, колумбийской Аной, Маргаритой и
еще  кем-нибудь,  может быть, темноглазой,  с ликом  святой  --  Марией,  до
собвея, это в полуквартале от нашего Коммюнити-центра, и по дороге выпытываю
из них  испанские  слова.  Я  знаю их  теперь, может  быть, два десятка и  с
удовольствием произношу. Вообще я куда охотнее учил бы испанский. Он  сочнее
и ближе  мне,  как  и все  испаноязычные  люди  куда  ближе мне затянутых  в
галстуки  клерков  или вышколенных  сухопарых секретарш. Исключение  я делаю
только для Кэрол, только для нее.
     Вместе  с  уходом от меня моей несчастной русской девочки,  охуевшей от
этой  страны, от меня ушел и интерес к белым интеллигентным женщинам. Многие
освобожденные или освобождающиеся дамы на мой болезненный взгляд освобождают
себя от любви к другому, не к себе, человеку. Монстры равнодушия. "Мой хлеб,
мое  мясо,  моя  пизда, мой  апартмент"  --  говорят  монстры. И  я ненавижу
цивилизацию, породившую монстров равнодушия, цивилизацию, на знамени которой
я бы написал- самую убийственную со времен зарождения человечества фразу  --
"Это твоя проблема". В этой короткой формуле, объединяющей  всех Жан-Пьеров,
Сюзанн и Елен мира, содержится ужас и зло. А мне страшно, Эдичке, вдруг душа
моя не найдет здесь к кому бы прилепиться, тогда и за гробом обречена она на
вечное одиночество. А это и есть ад.
     В  испаноязычном  населении моего великого  города  я  вижу куда меньше
равнодушия. Почему? Только потому, что они позднее пришли в эту цивилизацию,
она их  еще не так разъела.  Но  она грозит и  им. Думаю, правда,  не успеет
погубить и этих, сдохнет  сама, задушенная возмущением человеческой природы,
требующей любви.
     А что  в России? -- спросите вы. Но Россия и ее общественный строй тоже
продукт этой цивилизации,  и  хотя там  внесены некоторые изменения, но  это
мало  помогает. Любовь уходит  и из России.  А любовь нужна  этому миру, мир
вопит  о  любви. Я вижу, что миру нужны не национальные самоопределения,  не
правительства  из тех  или иных  лиц, не смена  одной  бюрократии на другую,
капиталистической  на  социалистическую,  не капиталисты  или  коммунисты  у
власти,  и  те  и другие  в  пиджаках  --  миру нужно разрушение  основ этой
человеконенавистнической цивилизации -- новые нормы поведения и общественных
отношений, миру нужно настоящее равенство имущественное; наконец, равенство,
а не  та ложь, которую в свое  время  написали  на  знамени  своей революции
французы. Любовь  людей  друг  к  другу  нужна, чтоб  жили  мы  все, любимые
другими,  и  чтоб покой и счастье в душе. А любовь придет в мир,  если будут
уничтожены причины  нелюбви. Не будет тогда страшных Елен, потому что Эдички
ничего не будут ждать от Елен, природа Эдичек будет другая, и Елен другая, и
никто не  сможет  купить любую Елену, потому что  не  на что будет покупать,
материальных преимуществ у одних людей перед другими не будет...
     Так я иду со счастливой улыбкой из моей школы. Иду по грязному Бродвею,
где мне суют на каждом углу бордельные  бумажки -- возьмите, Эдичка, сходите
и утешьтесь, получите любовь за 15 минут, сворачиваю на 46-ю  улицу, стучу в
черную дверь  и открывает ее  мне  Алешка Славков,  поэт. Стоит  он в облаке
пара,  у  них  течет  в  кухне  горячая  вода, и  некому  эту воду уже месяц
остановить.  Я вхожу к  Алешке,  привычно  вижу клоуновские черные котелки и
музыкантов инструмент -- Алешка делит черную дыру  с клоуном и музыкантом --
тоже эмигрантами из России  -- вижу три  матраца и всякую  рвань и  грязь, и
требую я у Алешки пожрать.
     Тогда Алешка  еще не был католиком,  но уже не носил бороду. Его только
что выгнали  по сокращению штатов с должности гарда,  он сдал свою дубинку и
форму, и  стал опять  сильно  хромающим,  но  бодрым, усатым  и  черноглазым
Алешкой Славковым, любителем поддать. Алешка покормил меня кислой капустой с
сосисками  --  его  неизменная  еда  --  и  сел переводить принесенный  мной
документ под названием "Меморандум" -- документ, выражающий надежды и грезы,
как  мы выражались,  --  "творческой интеллигенции" -- нас  с  Алешкой и еще
большого количества  художников, писателей, кинематографистов и скульпторов,
выехавших из СССР сюда и никому здесь на хуй не нужных.
     Алешка переводит, а  я  сижу в залоснившемся  старом  кресле и  думаю о
нашем  документе и  о нашей возне. "Попытка утопающего не утонуть", -- думаю
я.  Две страницы.  Чтобы послать  их Джаксону, Кэри и Биму. Вдруг помогут  с
искусством. Впрочем, мы нужны были этим демагогам, пока были  там. Здесь нам
сунули  по  Вэлфэру,  чтоб  не  пиздели, и  хорош.  Гуляй, Вася, наслаждайся
свободой.
     Хладнокровные американцы,  умные  бля  люди,  советуют  таким, как  мы,
переменить  профессию.  Непонятно  одно,  почему они  сами не  меняют  своих
профессий. Бизнесмен, потеряв полсостояния, бросается с  45-го  этажа своего
оффиса, но не идет  работать  гардом. Сломаться я и в СССР мог, на  хуя сюда
было ехать.  Все, чего от меня хотела советская власть -- чтоб  я  переменил
профессию.
     Мы  тоже  хороши,  --  продолжаю  я  думать,  --  самая  легкомысленная
эмиграция. Обычно только страх голода, смерти, заставляет людей  сниматься с
места, покидать родину, зная,  что они не смогут вернуться обратно, возможно
никогда. Югослав, уехавший на заработки в Америку, может вернуться к себе  в
страну,  мы --  нет. Мне никогда  не видеть больше  своих  отца  и  мать, я,
Эдичка, твердо и спокойно это знаю.
     Восстановили  нас  против  советского  мира наши  же  заводилы, господа
Сахаров, Солженицын  и иже с ними, которые  в глаза не видели Западный  мир.
Ими  двигала  наряду  с  конкретными  причинами --  интеллигенция  требовала
участия в управлении страной, своей  доли требовала -- руководила ими  еще и
гордыня,  желание объявить себя. Как  всегда в  России, мера не соблюдалась.
Возможно, они честно обманулись -- Сахаровы и Солженицыны, но они обманули и
нас.  Как-никак   "властителями  дум"  были.  Столь  мощным   было  движение
интеллигенции против своей  страны  и ее порядков,  что и сильные не  смогли
противиться, и их потащило. Ну мы и хуйнули  все в Западный  мир, как только
представилась возможность. Хуйнули сюда, а  увидев, что за жизнь тут, многие
хуйнули бы обратно, если не  все, да нельзя. Недобрые люди сидят в советском
правительстве...
     Умные очень бля  американцы  советуют таким  людям,  как мы  с Алешкой,
переменить профессию. А  куда мне девать все мои мысли, чувства,  десять лет
жизни, книги стихов, куда самого себя, рафинированного Эдичку деть. Замкнуть
в оболочку басбоя. Пробовал. Хуйня. Я не  могу уже быть простым человеком. Я
уже навсегда испорчен. Меня уже могила исправит.
     У американской безопасности в свое время еще будет с  нами хлопот. Ведь
не все  же сломаются. Через пару  лет ищите  русских  среди  террористов  во
всевозможных фронтах освобождения. Предрекаю.
     Переменить профессию. А душу возможно переменить? Определенно зная,  на
что он способен, всякий ли сможет подавить себя здесь и жить жизнью простого
человека, не претендуя ни на что, и видя вокруг себя деньги, удачу, славу и,
большей частью, все это малозаслуженно, уже зная по опыту и Советского Союза
и здешнему, в  данном  случае  это одинаковый опыт:  послушный  и терпеливый
получает от общества все, протирающий задницу, услужающий -- получает все.
     Гениальных  изобретателей вегетарианских  бутербродов  для секретарш  с
Уол-Стрита -- раз,  два,  да и  обчелся, здесь приходят к успеху по  большей
части  так же, как и в СССР -- послушанием, протиранием штанов на своей  или
государственной службе, скушным каждодневным  трудом. То есть, растолкую  --
цивилизация  устроена  таким  образом,  что  самые  норовистые,   страстные,
нетерпеливые  и, как правило,  самые талантливые, ищущие новых путей, ломают
себе шею. Эта цивилизация -- рай для посредственностей. Мы-то считали, что в
СССР рай для посредственностей, а здесь иначе, если ты талантлив. Хуя!
     Там идеология, --  здесь коммерческие соображения.  Приблизительно так.
Но мне-то  какая разница, по каким причинам  мир не хочет отдать мне то, что
принадлежит мне по  праву моего рождения  и таланта. Мир спокойно отдает это
-- место я имею в  виду,  место в жизни и признание -- здесь  -- бизнесмену,
там -- партийному работнику. А для меня места нет.
     Что ж ты, мир -- еб твою мать! Ну, я терплю-терплю, но когда-то это мне
надоест.  Раз нет места  мне  и многим другим,  то  на хуй такая цивилизация
нужна?!
     Это последнее я  говорю уже Алешке Славкову, который  далеко не во всем
со  мной  согласен.  Его тянет  к  религии,  он склонен  искать  спасения  в
религиозной  традиции, вообще он спокойнее Эдички, хотя и в нем бушуют бури,
я  думаю.  Он  мечтает  стать  иезуитом,  а я смеюсь  над его  иезуитством и
предрекаю  ему  участие в  мировой революции вместе  со  мной,  в революции,
которой цель будет разрушить цивилизацию.
     -- А что на ее месте построите вы, ты и твои  друзья  из Рабочей партии
-- говорит  Алешка, почему-то смешивая меня с  Рабочей партией, к  которой я
никогда не принадлежал, а только интересовался ими,  как любым  другим левым
движением.  Просто  с  Кэрол   и  ее  друзьями  я   сошелся  ближе,   чем  с
представителями других партий, но это чистая случайность.
     --  Свалить  эту  цивилизацию,  и.  свалить  ее  с   корнем,  чтобы  не
возродилась, как в  СССР, труднее  всего,  --  говорю я  Алешке. --  Свалить
окончательно это и есть построить новое.
     -- А как с культурой поступите? -- спрашивает Алешка.
     --  С этой-то феодальной культурой, --  говорю  я,  -- внушающей  людям
неправильные  отношения между людьми, возникшие в далеком прошлом при другом
порядке  вещей, с ней как? Разрушить ее  на хуй,  вредную,  опасную, все эти
рассказики о добрых миллионерах, о прекрасной полиции, защищающей граждан от
зверских преступников,  о  великодушных политических  деятелях  -- любителях
цветов и детей. Почему ни одна падла из господ писателей,  Алешка, ни  одна,
заметь  --  не  напишет, что преступления,  большинство их,  порождены самой
цивилизацией. Что если человек  прирезал другого и взял его деньги, то вовсе
не потому, что ему цвет и хрустение этих бумажек до степени убийства другого
нравятся. Он от  общества своего знает, что эти бумажки  среди его сородичей
--  Бог,  они ему и  женщину  дадут какую захочет,  и  жратву  дадут,  и  от
изнуряющей  физической работы избавят. Или человек  за измену  жену убил. Но
если  бы  нравы были  другие,  мораль  другая, и  только  любовь  мерила  бы
отношения между  людьми, то зачем  бы  он за нелюбовь  убивал.  Нелюбовь это
несчастье, за  нее жалеть нужно.  По телевидению все семьи да джентльменов в
костюмах  показывают. Но это уже  уходит -- джентльмены в костюмах уходят, и
дикий ветер новых отношений, игнорируя все полицейские меры, все религиозные
рогатки, воет над Америкой  и всем миром. Джентльмен в  костюме, седой глава
семьи терпит поражение за поражением, и  скоро,  очень скоро он уже не будет
управлять миром. Муж и жена, сошедшиеся, чтобы было спокойнее и экономически
выгоднее  жить,  не  по  любви,  а по  приказанию  обычая,  это всегда  было
искусственно и порождало массу трагедий. На хуй сохранять отживший обычай...
     Так я его агитировал, он возражал, а потом я все же занялся капустой, а
он  "Меморандумом".  Он  хорошо  знает  английский, перевел эти  страницы он
быстро, но  потом  все  равно  пришлось  давать  эту  бумажку просмотреть  и
исправить ошибки Банту -- американцу, приятелю Эдика Брутта, моего соседа по
отелю.  Ошибок  было  не  так  много,  в  основном,  он  пропускал  артикли,
поэт-католик  Алешка.  После  содеянного,  после  работы  тяжкой   он  хотел
отдохнуть. Отдых в его понимании -- это выпивка.
     Я  повел его в мой любимый магазин на 53-й улице между  первой и второй
авеню и там мы купили ром с Джамейки -- именно то, что я хотел уже с неделю.
Он тоже хотел ром, ему и мне хотелось испытать ромовые вкусовые ощущения. Мы
не были алкоголиками,  ни хуя подобного, хотя, как увидите, напились в конце
концов. Еще он купил для себя соды, и совместно мы приобрели два лимона -- и
направились в мой отель.
     Пришли.  Сели у  окна. Был вечер, пятичасовое закатное  солнце освещало
мою каморку. Ром отливал желтым, серебрился и густо  лежал в похабных грубых
стаканах, принадлежащих Эдичке, неизвестно кем и когда принесенных. Время от
времени  мы  отправляли  его  в  глотки.  Алешка  закурил  сигару,   вытянув
негнущуюся ногу, он наслаждался. Наслаждаясь, он сдвинул стул, стул задел за
вилку, за провод, которым был включен в электросеть холодильник, и невидимое
вредительство  совершилось.  Лужа  воды  была   обнаружена  спустя  полчаса,
пришлось  ее  вытирать,  уже когда  мы, прихватив  остатки  рома, собирались
исчезнуть, отправиться в путь,  на этом настаивал Алешка, шило было у него в
жопе, не иначе, он хотел пойти к Паблик лайбрери и купить джойнтов.
     Мы пошли. По  дороге  было мною обнаружено, что Алешка, несмотря на всю
его  наглость  русского поэта, джойнт и  употребить-то правильно  не  умеет.
Оказалось, что тоненько закрученные сигаретки джойнтов он купил,  раскрутил,
смешал  с обычным  сигарным  табаком и  курил. Я долго и  покровительственно
смеялся  над Алешкой.  Конечно, было  понятно  теперь,  почему  марихуана не
действовала на него, он жаловался на это все время.
     -- Это же как слону дробинка, курить-то нужно именно эту тоненькую, уже
готовую  сигаретку,  ни  с чем не  смешивая. Мудило,  -- сказал  я  ему,  --
провинциал московский, Ванька.
     Мы, когда пошли, даже соду прихватили с собой. Купили у Паблик лайбрери
на 42-й улице джойнты, на всякий случай, два у одного парня и два у другого,
-- если  одна пара окажется некрепкой, то  другая порция, может, будет лучше
-- и стали решать, куда пойдем. Он хотел затащить меня в отель "Лейтем" -- у
меня же об этом отеле были херовые воспоминания, там мы жили, когда приехали
с Еленой в Америку,  в номере 532,  до квартирки на Лексингтон, до  трагедии
или в самом начале трагедии, и мне не хотелось видеть свое прошлое.
     Мне хотелось жить так, как будто я обрел сознание 4-го марта 1976 года,
в день, когда я вселился  в отель "Винслоу", а до этого  ничего чтоб не было
--  темная  яма и  все, не было, не было.  Алешка  же тащил меня в то место,
показать. Не хотел я идти к его другу -- саксофонисту длинноволосому Андрею,
который  только что приехал, не хотел оживлять свое прошлое, а он тащил.  Ну
что с ним было делать, упрямый, сука.
     Я сказал ему, что там, в отеле "Лейтем" я был счастлив, я любил и  ебал
свою  Елену,  мы  переворачивали всю  постель,  и  помню, ебались  во  время
выступления Солженицына  с  включенным телевизором  и его  мордой на экране,
ебались,  и  я  хотел  в этот  момент  кончить, но не мог,  созерцая  его  в
полувоенном френче,  даже сладкая пипка моей девочки не могла меня заставить
кончить. Ебались мы при Солженицыне, конечно, из озорства.
     Когда  ей  надоедало ебаться, тогда  это  уже началось,  и  она  хотела
смотреть телевизор, я разворачивал ее на нашей огромной отельной постели, за
всю  жизнь  у  нас  не  было такой  постели, я  разворачивал ее, подкладывал
подушки,  и  она  стояла  на  коленках  и  на  руках, смотрела телевизионную
передачу,  обычно какие-нибудь ужасы и дьявольщину, она это любила, а я ебал
ее  сзади. Даже это,  тогда  начавшее проявляться ее невнимание  ко  мне, не
могло меня охладить, мне очень ее хотелось, хотя было уже четыре года как мы
делали с ней любовь и, возможно, мне пора было остановиться и оглядеться.  Я
этого не сделал, а зря. Мне  нужно было самому изменить  наш уклад жизни, не
дожидаясь, пока  она изменит его насильственно.  Я мог  еще  кого-то ввести,
мужчину ли, женщину,  в  наш  секс, а я  не догадался.  Моя  инертность, что
поделаешь, у  меня  было много забот -- я работал  за 150 в неделю в газете,
вечерами писал статьи, надеялся еще что-то сделать на эмигрантском  поприще,
и держался за свою семью в ее традиционном виде. Не сообразил Эдичка, а ведь
она  уже  выясняла  тогда осторожно,  спрашивая: "А что бы  ты  сказал, если
бы..."  -- дальше следовало предположение, хихикающее предположение о ебущем
ее  мальчике,  которого  я  в  свою  очередь  ебу  в попку и  всякие  другие
головоломные  акробатические  трюки.  Какой  я  был  мудак,  это  я-то,  для
которого,  в  сущности,  не  существовало  запретов  в  сексе. Ведь  за  все
разрешения,  какие  я  ей бы  дал, она еще больше бы  меня любила,  а так  я
потерял ее навсегда и безвозвратно. Впрочем,  иногда мне  кажется, что  есть
форма жизни, при которой я мог бы ее вернуть, но не как жену в старом смысле
этого слова  --  это уже невозможно.  Парадокс  -- я,  который хочет  нового
больше всех,  сам оказался  жертвой  этих  новых отношений между мужчиной  и
женщиной. За что боролись -- на то и напоролись.
     Алешка хотел, чтоб я пошел и чтоб я увидел место своего бывшего счастья
и  мог сравнить  его с сегодняшним  своим  ничтожным  положением.  Что  было
делать, он уперся, а оставаться одному, мне, на которого уже свалилось почти
пол-литра рома и что-то вроде тоски, никак не хотелось. Пришлось пойти.
     Конечно, он жил в том же крыле, что и мы когда-то жили,  и даже на  том
же  этаже. Пришлось мне  пройти и мимо двери  532. Андрей  был с  длиннющими
волосами, в джинсах, с бородой, хуй скажешь, что он приехал из СССР, обо мне
это тоже хуй скажешь. Мы прикончили ром, пришел еще один парень, здоровенный
блондин  из Ленинграда,  поэт, тихий такой, стихи о КГБ  и  о сапогах пишет,
формалистическое. На хуя он приехал сюда в Америку -- тоже неизвестно.
     Эти