у,  изображавшему  пробивание
дыры  в  доме,  поперечным разрезам  комнат, видам справа  и слева, сверху и
снизу, и в довершение всего выставленному куску стены вместе со штукатуркой,
я  не  удивляюсь.  Мешки из  тюля в галерее Кастелли --  баснословно далекий
когда-то из  России Раушенберг вступил в  свой  салонный период. Куда больше
нравится  мне  его  работа  в  Модерн-арт на  53-й улице -- брезент, железо,
использованная  автомобильная шина -- все грубо  и  резко -- в картине виден
протест.  Теперь  Раушенберг  мэтр,  светило, его купили,  его  работы стоят
огромных денег и естественно -- вряд ли он сам это понимает -- тюлевые мешки
это  его  салонный период, пюи-де-шаванство, он  стал  светским  художником,
украшающим,  благолепным.  Мне жалко  исчезнувшего  из его  работ  брезента,
грубой   фактуры.  Америка  разделывается  со   своими  художниками  другими
средствами, чем Россия. Впрочем, Россия тоже  умнеет, и выставка моих друзей
-- крайне левых художников -- в Правлении Союза художников  СССР тому пример
-- управляющие  русские учатся у своих американских коллег более современным
гуманным средствам убийства искусства, а именно:  хочешь убить  художника --
купи его...
     Посетив  все галереи, которые находятся в том же здании, что  и галерея
Кастелли,  я  обычно спускаюсь на  Вест Бродвей. Бродят люди.  Художников  я
всегда  отличаю.  Мне  знакомы  их  лица,  как  и  лица  мордатых  парней  с
Вашингтон-сквер.  Это  лица  моих  московских  друзей художников. Бородатые,
внешне одухотворенные, или  напротив --  неприметные, замученные ли  работой
или свежие и нахальные, они знакомы мне до ниточки морщин, так же как и лица
их подруг  --  верных, прошедших  с  ними  сквозь многие годы,  и случайных,
веселых  спутниц по постели, выпивке и курению, не затронувших души, сегодня
прибывающих, завтра уходящих.  В  апреле и марте мне хотелось жить в Сохо, я
рвался  туда, мне  хотелось  жить  в  небольшом  доме,  знать  всех  соседей
художников, сидеть по вечерам на ступеньках этого дома, пить пиво, трепаться
с  соседями, завести прочные связи,  мне так  хотелось, но лофты чрезвычайно
дороги, и тогда я не осуществил своей мечты. Сейчас, когда я стал спокойнее,
я уже не хотел бы жить в Сохо.  Я понял, что я очень изменился, что меня уже
не удовлетворяет только  искусство,  и  люди искусства, и  то, что  когда-то
делало меня счастливым, тот богемный, веселый образ жизни уже невозвратен, а
если  бы  мне удалось его сымитировать, это оказалось  бы  вскоре  ненужным,
раздражающим и злящим повторением уже  виденного. Они  эгоистичны, думаю  я,
тащась по улице и  глядя  на  обитателей  Сохо,  они  ищут  успеха  у  этого
общества, они циничны и замкнуты в своем кругу,  плохо поддаются организации
и,  в   конце  концов,  только  часть  этой  цивилизации.  В  молодости  они
протестуют,  ищут, негодуют в  своем искусстве, а потом становятся столпами,
подпирающими этот порядок.
     Во  что  превратился  Сальватор Дали. Талантливый  художник когда-то --
сейчас он старый шут, способный только украшать своей мумией богатые салоны.
В  одном из таких салонов  я с ним и познакомился. Туда привели меня и Елену
все те же Гликерманы -- Алекс и Татьяна.
     Дали  сидел  в  красном углу, вместе  со своим  секретарем  и  какой-то
девицей.  Оказался  он  маленького роста,  плешивым  с  нечистой  кожей лица
старичком, сказавшим мне по-русски: "Божья коровка, улети на небко, там твои
детки  кушают котлетки"...  Это то,  что говорят  многие  поколения детей  в
России, когда на руку к ним  сядет насекомое, именуемое в просторечьи божьей
коровкой, на крылышках  у него пятнышки. Моя  Елена была от Дали в восторге,
он  от  нее,  казалось,  тоже,  называл  Жюстиной,  чего  она,  поверхностно
нахватанная  отовсюду,  в  сущности, малообразованная девочка  с Фрунзенской
набережной, не знала. Ну, я, большой и умный Эдичка, конечно, сказал ей, что
Жюстина  --  героиня  одного  из  романов  маркиза де  Сада. Дали назвал  ее
"скелетиком".  "Спасибо  за  скелетик",   --  сказал   он  Гликерманам;  его
секретарь, хуже меня говоривший  по-английски,  записал наш номер телефона и
обещал звонить в определенный день.
     Елена  очень  ждала звонка и хотя, к несчастью,  заболела, но постоянно
что-то нюхала, чтобы выздороветь, и говорила,  что пойдет к  Дали, даже если
будет умирать, но  он  не  позвонил.  Мне было жаль расстроившуюся  девочку,
старый маразматик расстроил  дитя,  и она от  отчаянья  и насморка и болезни
очень  много и хорошо в тот вечер ебалась  со мной, хотя это  уже был период
трусиков, заляпанных в сперме.
     Все извращено  этой  цивилизацией,  джентльмены  в костюмах  загадили и
испакостили  все.  Продающиеся во всех магазинах литографии и офорты  старых
маразматиков типа Пикассо, Миро, того же Дали и других, превратили искусство
в огромный  нечистый базар. Им мало их денег, они хотят еще  и еще. Им  мало
картин маслом и темперой, мало рисунков, акварелей  и  гуашей, так чтоб  еще
больше  выколотить деньги, они  делают свою халтуру на камне, и  в сотнях  и
тысячах экземпляров пускают это в продажу. Негодяи, обесценившие все. Многие
из  них обременены женами и несколькими  семьями, родственниками и друзьями,
им  нужно  много  денег.  Деньги,  деньги  и  жажда  денег  руководят  этими
старичками. Из бунтарей  когда-то они превратились в грязных дельцов. То  же
ожидает сегодняшних молодых. Поэтому я перестал любить искусство.
     Я боюсь в Сохо только улицы Спринг-стрит, где жил и  живет он -- первый
любовник моей жены. Даже  когда я гляжу на столб  с вывеской "Спринг-стрит",
меня мутит,  в глазах играют блики, и состояние  мое близко к тошнотворному.
Приближаясь  к Спринг-стрит, я стараюсь пропустить  столб с названием, такое
вещественное подтверждение моей боли и мук, моего поражения раздражает меня.
Но порой я не успеваю вовремя  закрыть глаза, и тогда это название разрезает
мои глаза пополам. И, главное, душу, душу пополам режет. То же бывает, когда
я  еду в  собвее,  и  название этой  станции,  яркое  и  выпуклое,  внезапно
выступает  вдруг  из  темноты, может  быть, пятнадцать раз повторенное,  оно
бежит за поездом,  бежит, бежит... Она, Елена, как будто уже оставила своего
Жана, но страшное название, наверное, заставит меня перевернуться и в гробу,
до этого я не знал в жизни поражений, или они были несущественны.
     Порой   бездельный   Вашингтон-сквер   и  затаившееся  молчаливое  Сохо
надоедают мне, и я начинаю часто посещать Централ-парк, благо, он совсем под
носом -- пройти четыре улицы вверх, свернуть  с Мэдисон на Пятую  авеню, и я
уже в Централ-парке. Обычно  я иду  до 67-68-й улицы вдоль парка и у детской
площадки вхожу в парк. Я поднимаюсь по извилистой тропке в гору, захожу в ее
дальний конец и ложусь, раздевшись, на  горячие  камни загорать. Это место в
моем собственном географическом атласе называется Детская гора. Там я  лежу,
созерцая  небеса  и  пентхаузы  роскошных домов  Пятой  авеню, откуда торчат
растения, и я предполагаю,  какая там  идет  жизнь. Возле меня  бегают дети,
обычно  это хорошие дети,  попадаются и  плохие -- один мальчик, например, в
течение более чем двух часов с дикой злобой ломал и рвал мой любимый куст на
Детской  горе. Я  ничего  не мог сделать, мне оставалось молча страдать, ибо
рядом сидел отец этого кретина и поощряюще  улыбался.  Отец тоже был кретин.
Когда они ушли, я встал и пошел расправил куст.
     Еще  в Москве поэт  Сапгир рассказывал мне,  что  растения  тоже  очень
страдают, что когда в  комнату к растению вошел  человек, убивший накануне в
присутствии  этого  растения другое  родственное  ему  растение, специальные
индикаторы отметили ужас. Меня растения  не  боятся, но мне мало что удалось
поправить после этого дьявола-мальчика.
     Детская гора -- мое обычное местопребывание в Централ-парке. Я пишу там
стихи, и  в то время как я это делаю,  моя спина  -- задняя половина меня --
медленно чернеет. Черней! Черней! -- моя  половина.  Мне досаждают мухи. Ах,
эти мухи -- они  кусают ноги Эдички  Лимонова, такого молодого в свои годы и
такого прекрасного. Естественно, что я большое животное и  меня сопровождают
мухи. И чего я на них злюсь! Они  для меня, как шакалы льву -- свита. А дома
тараканы. Мои тараканы...
     Я лежу, и  бьют где-то часы. Где же еще -- конечно, у зоопарка. Сколько
времени? Двенадцать часов? Или сколько? Мой милый  -- время  давно считается
на стихи, но иногда ты  спотыкаешься и говоришь:  -- Время  12 долларов и 35
центов, -- или считаешь на страны: -- Это были две страны тому назад, -- или
вообще не считаешь времени. Или на жен: -- Это было при моей второй жене.
     О, жаркое прекрасное солнце! Эдичка предпочитает тебя науке английского
или даже  любви, в  которой он  сейчас  явно  ущербный.  Играет механическая
музыка. Но где? Ах, забыл, в зоопарке.
     Ох,  эти  мухи!  Сквозь  камень,  потому  что  упираюсь  в него членом,
приходят мысли  о тех ситуациях, в которых, расставив ноги, этой весной была
моя  жена.  Только  чувство  жизни  вызывает  это  во  мне,  только  желание
участвовать в кровавости мира, только желание играть в опасные игры.
     Впрочем,  я медленно сползаю по камню.  Ящерица оскользается по  камню.
Пара,  которая устроилась  ниже,  не  видна.  Мужчина  в черном  с  гремящим
поводком от собаки. Где собака? Что-то  поднял -- рассматривает в кустах. Не
мешай  моей свободе...  Человек  в спортивном  костюме возле  меня... -- Что
надо? -- Нет, ничего.  Идиот  в черном  разбил то, что рассматривал.  Зачем?
Идиот есть  идиот. ...Тишина. Нет. Мальчик. Дитя бежит  -- куда  не знает --
чуть не по мне. Сползаю. С одним кольцом  на руке. То,  что дала мать Елены,
давно я уже снял. Ну его и их. Елену и ее мать.
     Когда-то  я был просто молодым бандитом. И моя  эмоциональная натура...
Идейный бандит... Сколько лет держался человек -- был поэтом. И все вернется
на  круги  своя.  Но вы,  Эдичка, и  сейчас  поэт. А  они меня...  Никуда из
Нью-Йорка  никогда. А  как же сосна Централ-парка, ее тень  синяя, классовая
ненависть   и   другие  важные   вещи.   Полежим  теперь  лицом   кверху.  Я
переворачиваюсь.
     Справа видны  машины  на Парк-авеню. В  листве. Все как всегда --  я  и
солнце. Зелень. Эдичка Лимонов и солнце.
     Головы детей из-за камня. Счастливый  день наедине с собой. Еще недавно
одиночество убивало. А сейчас  удовольствие  безграничное. Тучка.  Уже хуже.
Чем-то напоминает мое лежание Коктебель. Солнышко -- вернись! Мне девять или
восемь лет. Вернись -- солнышко! Я -- Эдичка -- люблю тебя. Меня бросила моя
красивая  жена. Слишком  красивая и слишком все же глупая. Она ушла от меня.
Солнышко ровно  исчезло. А зря. Но вот  светлеет тень  моей руки на квадрате
бумаги.  Но  вот вновь  темнеет.  Мы играем --  я и оно. Латиноамериканского
происхождения женщины и дети  фотографируются. Солнце пришло. Уходит  опять.
Люди спустились ниже.  Видна половина их роста -- верхняя. Они  без ног. Мой
отец неестественный автоматический коммунист. Я настоящий. Парадоксально?
     Когда мне надоедает лежать, я натягиваю свои белые  брюки и отправляюсь
бродить по парку, иду обычно к скульптуре "Алиса в стране чудес" и хожу в ее
районе, или  сижу на  скамейке, наблюдая  возящихся на скульптуре детей, она
никогда,  эта Алиса, не бывает  пуста, вечно  на ней кто-то возится. Бывает,
что я  просиживаю здесь  часа  по четыре и  порой странные желания  посещают
меня,  глядя  на  некоторых  детей,  а  порой  я  совершенно  нормален  и  с
удовольствием наблюдаю  заросших и конопатых  американских  мальчиков, смело
прыгающих  на досках-колесиках с  пяти-шести  длинных ступенек возле  Алисы.
Кое-кто  из  них умеет делать это замечательно ловко. Особенно нравится  мне
один мальчишка, он, сволочь  эдакая, похож на девочку,  даже с  локонами, но
нахальством  и  храбростью  выделяется среди  других  своих  приятелей,  они
слишком уж мужественны, он нежный мальчик.
     Я тоже был нежным в  детстве, за что всегда  меня дразнили песьеголовые
приятели, куда  им было понять,  что я другой породы. Мальчишка у Алисы тоже
другой  породы, своим  нахальством он, конечно, старается искупить свою вину
перед этими маленькими мужланами. Я тоже был отчаянно смел, на спор во время
народного гулянья подошел к женщине, продающей пирожные, взял один из лотков
и спокойно унес его, подняв над головой, в толпу, а потом в кусты, в парк. Я
искупал свою девочкину внешность. Мне было 13 лет.
     Я улыбаюсь. Одно в моей жизни хорошо. Проверяя ее по  своему детству, я
вижу, что ни хуя я его не предал, мое милое баснословно далекое детство. Все
дети  экстремисты. И  я  остался экстремистом, не стал  взрослым, до сих пор
странник, не продал себя, не предал душу свою, оттого такие муки.  Эти мысли
воодушевляют  меня. И принцесса, которую я мечтал встретить в жизни и всегда
искал -- встретилась  мне,  и все было,  и  сейчас, слава Богу, я  веду себя
достойно -- я не предал свою любовь. Один раз, один раз, -- вздыхаю я...
     Я покидаю Алису и улыбка чеширского кота тает в воздухе. Полу-педераст,
красная сволочь  Эдичка  идет в гору  под  бравую песню русской  гражданской
войны:
     Белая армия, черный барон Снова готовят нам царский трон Но от тайги до
британских морей Красная армия всех сильней... Так пусть же красная, сжимает
властно  Свой  штык  мозолистой рукой И  все  должны  мы, неудержимо  Идти в
последний смертный бой!!!
     И  хочется мне,  господа, в этот  момент только  пулю в лоб, потому что
устал я, честно говоря, держаться и боюсь умереть не героем.
     За оградой  парка меня  подхватывает на руки Нью-Йорк, я окунаюсь в его
теплоту и лето, кончающееся лето, господа,  и  несет меня мой  Нью-Йорк мимо
дверей его магазинов, мимо станций собвея, мимо автобусов и ликерных витрин.
-- "И все должны мы,  неудержимо! Идти в  последний смертный бой!" -- звучит
во мне.

13. НОВАЯ ЕЛЕНА
     Вы  спросите, что же  происходило с Еленой, пока Эдичка спал с  черными
ребятами, охотился на революционерок, злился на Розанн и гулял по Нью-Йорку.
Как  она,  Елена,  и встречается  ли Эдичка  с ней хоть  иногда  в  джунглях
огромного города, нос к носу -- два животных, узнавшие друг друга, фыркают.
     Встречается он  с ней,  да. И ох,  он помнит эти  встречи. Они начались
медленно уже давно, но распространенными  и запоминающимися они стали только
в августе, незлобливом, все сглаживающем августе -- мутный и волокнистый, он
лег  на мой город, затянул его, приготавливая  к противной осени  и жестокой
свинцовой зиме. Переходное время, господа.  Пробовали идти дожди,  испытывая
свое  влияние на меня. Природа убедилась, что я  выдержу, хоть от  дождей --
издревле подвержен русский  человек влиянию погоды -- становлюсь сумрачнее и
тоскливей. "Выдержит", -- сказала природа и включила опять солнце.
     У  нас с апреля  существуют с Еленой  какие-то  мелкие  отношения.  Нам
необходимо время от  времени встречаться, чтобы передать друг другу какие-то
вещи,  или  книги, в  общем,  мелкие  предметы  переходят  из  рук  в  руки.
Нормальные отношения между разошедшимися мужем и женой.
     В тот  раз день был хмурый и хуевый. Я получил свой чек в доме 1515  на
Бродвее, потом пошел в банк на 8-ю авеню и там разменял чек на деньги, потом
поплелся  на  14-ю улицу,  долго  приценивался  и, наконец,  купил себе пару
трусиков --  синие и  желтые,  цвета национального украинского флага,  хотел
купить клубники  и  съесть ее, но стало жаль 89  центов, купил мороженное  и
пошел в отель.
     Когда я  пришел, то позвонил  Александр и сказал, что будет  ураган.  Я
ответил ему:
     -- Только  ураган,  а землетрясения не будет, одновременно со всемирным
потопом и пожаром в шести штатах Новой Англии, включая еще штат Нью-Йорк?
     -- Нет, --  сказал Александр,  -- увы,  только  ураган. Александру тоже
хотелось, чтоб мир провалился к чертовой матери.
     Позже позвонила Елена. -- Я буду дома, -- сказала она, -- можешь придти
и забрать книгу.
     Под книгой подразумевался все тот же мой многострадальный "Национальный
герой" -- рукопись на английском языке  -- переведенная уже, может быть, два
года  назад  и нигде  не  напечатанная. Елена  прекрасно знала эту мою  вещь
по-русски. "Национальный герой"  был  нужен  ей,  чтобы дать  его  прочитать
новому  любовнику --  Джорджу-"экономисту", как  она  говорила.  "Экономист"
что-то  делает на  бирже и  он миллионер.  Так сказала  Елена, я-то не знаю,
правда  ли это. Допустим. Он  имеет дачу в Саутхэмптоне,  где живут такие же
миллионеры.  По рассказам  Елены выходит, что  они ни  хуя не делают, только
курят, нюхают  кокаин,  пьют,  устраивают парти  и ебутся, чему  она, Елена,
очень рада. Так ли это, я тоже не знаю. Во всяком случае, так говорит она.
     При  чем  здесь  мой  "Национальный герой"?  Ну, я  думаю,  она  хотела
похвалиться перед своим экономистом умным бывшим мужем. При этом часть ума и
таланта  автоматически переходит на  нее -- Елену.  Экономист в  гробу видел
литературные  произведения  бывшего  мужа  Елены и  читал мою  рукопись  три
уикэнда, хотя дела  там  на сорок  минут, он  был  не  любопытнее и не лучше
Розанн, и я думаю, он  предпочитал ебать  Елену,  а  не читать  литературные
произведения ее мужа. Те, у кого  что-то есть, ведут себя очень  осторожно в
этом  мире, ибо боятся, как бы у них не оттяпали часть того, что они  имеют.
Литература им -- до пизды дверцы.
     Я пришел забрать. Жила она по приезде из Италии  уже не у Золи, а сняла
половину мастерской Сашки Жигулина, это там,  где я встретился  с  еврейской
мещаночкой, если помните, и этот ебаный экономист обещался вроде платить  за
мастерскую.
     Когда  иду к ней --  всегда волнуюсь, ничего  не  могу с собой сделать,
волнуюсь,  как  перед  экзаменом  в  детстве.  Пришел в  клетчатой маленькой
рубашечке,  джинсовом  жилете, джинсовых  брюках,  белые  носки,  туфли двух
цветов -- очень прелестные туфельки, а нашел на улице, и черный шарф на шее.
     Явился.
     Встретила она меня  необычайно  прекрасной  -- в  белом  вздутом летнем
платье до полу, красный шнур через лоб и шею -- красивая, блядь, хоть возьми
и убей. И как я, слабое существо, позволяю, чтоб ее кто-то ебал.
     Так подумал,  и от греха подальше сказал: -- "Хочешь, вина куплю?" -- и
убежал тотчас в магазин, едва она сказала: -- "Ну купи, если хочешь".
     Кажется, хорошего вина  купил -- сам пью всегда всякое говно, но это я,
я  всегда был  умным дворняжкой, а она белая леди, ей дерьмовое вино пить не
пристало. Сели каждый на свой стул у стола. Сидим, вино пьем. Разговариваем.
Потом Жигулин пришел, к которому отец из деревни,  из Израиля, прилетел. Сел
и  отец,  и Жигулин сел. Поговорили об общих знакомых. Поговорили о Старском
--   бывший   богатый   и   известный  московский  художник,  типичный   был
представитель и в некотором роде кумир золотой молодежи в Москве. Елена и он
в одной  компании крутились,  бывший муж  Елены --  Витечка -- был приятелем
Старского.  Елена  даже  была  влюблена  в  Старского  и  мечтала,  как  она
признавалась впоследствии, поебаться  с ним, но он не решался, что-то тянул,
а потом в ее жизнь насильственно вторгся  я, и был в ее  жизни  до тех  пор,
пока она меня так же насильственно не изгнала из своей жизни.
     Елена интересуется,  как там  живет  Старский. --  Плохо,  --  отвечает
Жигулин-старший, -- иногда мне кажется, что он покончит с собой. Работы нет,
его картины почти не продаются, даже машину пришлось ему продать сейчас.
     -- Уж если Лека, который так любил автомобили, -- представить Старского
без машины трудно, он с  детства имел автомобиль, -- продал  машину -- можно
себе  представить, как он там  живет,  -- говорит Елена. -- Но чего  он  там
сидит, не уедет?
     -- Конечно, жизнь в Израиле не для него, -- продолжает Жигулин-старший.
-- Там все  ложатся едва ли не в 11 часов, а Лека, ты помнишь Леку, для него
ж