на
седьмой  вернулся  с  опаской в квартиру на  Лексингтон,  увидел  опять свою
жуткую выставку вещей Елены, развешанных по стенам, с этикетками под  каждой
такого содержания:
     "Чулочек Елены -- белый  Где второй неизвестно Она купила белые чулочки
уже когда была знакома с любовником, и тогда же купила два тонких пояска  --
в   них  она  с  любовником  и   ебалась   --  Лимонову  Эдичке  грустно   и
страстотерпно".
     Или:
     "Тампакс  Елены Сергеевны неиспользованный,  девочка моя могла  вложить
его в пипку -- у нее смешно тогда торчала, висела из пипки нитка".
     Предметы  висели  на  гвоздях  и плечиках,  были  прикреплены  к стенам
клейкой лентой. Веселенькая выставка была, да? Как бы вам такое понравилось,
если  бы  вы были  приглашены  на  такую выставку? А я  пригласил  людей  21
февраля,  и  человек десять  выставку  видели,  и  пришел  ее  и  отснял  на
фотопленку Сашка Жигулин, так что она у меня на трех пленках есть.
     Безумный был я, признаю,  выставка "Мемориал Святой  Елены" называлась.
Вернувшись  из бродяг, я содрал, жмурясь и отворачиваясь,  все эти  вещи  со
стен  и  начал новую жизнь,  которая и привела  меня к Хилтону и Вэлфэру и к
отелю "Винслоу". Ебаный в  рот, сколько событий  прокатилось по мне  за  это
время, и, кажется, я медленно крепну изо дня в день, я это ощущаю.
     И когда я покинул Хилтон, когда я в последний день  хуячил  с работы, я
смеялся,  как глупый ребенок, ведь я свалил с  своих плеч очередную тяжесть,
очередной этап. Только Вонга было  жалко, но я надеялся найти его, когда  он
будет мне нужен. Сейчас я еще не мог быть ему полезен. 3. ДРУГИЕ И РАЙМОН
     Я, вообще-то говоря, очень быстро выкарабкался из моей истории. Правда,
я и сейчас еще не  совсем выкарабкался, но все равно темп поразительный. Мне
известно о других  таких трагедиях, и люди поднимались не скоро, если вообще
поднимались. Еще в марте у меня были первые попытки сближения с мужчинами, а
в апреле я уже имел первого любовника.
     Ну так вот, в  марте, Кирилл, молодой аристократ из Ленинграда,  как-то
сказал мне, что у него есть знакомый мужик лет пятидесяти с лишним, и что он
педераст.
     Почему-то  я это запомнил.  -- Кирюша, -- стал  просить я  его, -- бабы
вызывают у меня отвращение, моя  жена сделала для меня невозможным общение с
женщинами,  я не  могу  с  ними  иметь дело,  их  всегда  нужно обслуживать,
раздевать,  ебать,  они от природы  попрошайки  и иждивенцы  во  всем --  от
интимных  отношений  --  до  нормальной  экономической  совместной  жизни  в
обществе. Я не могу больше жить с ними, а  главное, я не могу их обслуживать
-- первому проявлять инициативу, делать движения, мне нужно сейчас чтоб меня
самого  обслуживали, ласкали, целовали, хотели  меня,  а  не чтоб  я хотел и
заискивал -- все это я могу найти только у мужчин. Мне хуй дашь мои тридцать
лет, я  стройненький, у  меня безупречная, даже  не мужская,  а мальчишеская
фигурка, познакомь меня с этим мужиком, а, Кирилл, век не забуду!
     -- Ты чего, серьезно, Лимонов? -- сказал Кирилл.
     -- А что, я шучу?  -- ответил  я.  -- Посмотри на меня, я одинок,  я на
самом  дне  этого общества сейчас, да какой на дне, просто вне общества, вне
людей. Сексуально я  совсем сошел с ума, женщины меня не возбуждают, хуй мой
изнемог от непонимания, он болтается, потому что не знает,  чего ему хотеть,
а хозяин его  болен. Если так дальше  пойдет, я превращусь  в импотента. Мне
нужен друг, в себе я не сомневаюсь, я  всегда нравился мужчинам, всегда, лет
с  13-ти  я им  нравился. Мне нужен  заботливый  друг,  который бы помог мне
вернуться  в  мир,  человек, который любил бы меня. Я  устал, обо  мне никто
давно не беспокоился, я хочу внимания, и чтоб меня любили, со мной возились.
Познакомь, а остальное я беру на себя, уж я ему точно понравлюсь.
     Я  не врал  Кириллу,  действительно,  так  и  было.  У  меня даже  были
многолетние поклонники,  я принимал их ухаживания со смешком,  но  чем-то их
внимание  мне было  приятно,  порой я  даже  позволял себе сходить  с ними в
ресторан,  а иной раз, шутки, и какого-то раздражения ради, позволял им меня
поцеловать,  но я никогда  не ебался с ними. Среди  простых людей  однополая
любовь считалась нечистой, грязной. В моей стране педерасты очень несчастны,
и их, если захотят, могут подстеречь,  и за  противоестественную, по  мнению
советского закона, любовь, могут посадить в тюрьму. Я знал пианиста, который
сидел два года за педерастию,  сейчас сидит  кинорежиссер Параджанов. Но это
--   простые   люди,   власти,  закон,   я-то   был  поэт,   и   я  упивался
"Александрийскими песнями" и другими стихами Михаила Кузмина, где воспевался
мужчина-любовник, и где говорилось о мужской любви.
     Самым  моим  настойчивым  поклонником  был  рыжий  певец  из  ресторана
"Театральный"  Авдеев.  Ресторан находился прямо  против окон моей квартиры.
Всякий вечер, если  я  был дома, я мог  слышать  его голосочек,  распевавший
"Бедное сердце мамы" и другие полублатные песни. Ресторанчик  был небольшой,
грязненький,  сидели  там  ежевечерне  почти   исключительно   свои.   Среди
завсегдатаев его были воры, цыгане с окраин нашего Харькова, и еще  какие-то
темные личности.  Я слышал  голос моего певца  летом  громко,  в натуральную
величину, зимой -- приглушенный закрытыми окнами.
     Я  тогда только перебрался  жить к  Анне  -- седой  красивой  еврейской
женщине,  и  мы жили вместе как муж  и жена,  у меня было счастливое  время,
хорошо шли стихи, я жил  весело,  много пил,  у меня  был  хороший кофейного
цвета английский костюм,  доставшийся мне  не совсем честным путем, я  много
гулял и фланировал по главной улице нашего города  вместе  с моим  другом --
красавчиком Геннадием, Геночкой, сыном директора крупнейшего  в нашем городе
ресторана.
     Гена  был  сплошной  восторг.  Бездельник,  свое призвание  он видел  в
кутежах  и  гулянках,  но роскошных. Как  ни  странно,  он  почти равнодушно
относился к женщинам. Даже встречу с позднее появившейся Ноной,  которую он,
казалось бы, любил, он мог променять на поездку  вместе со мной в загородный
ресторанчик,  который  мы  называли  Монте-Карло,  и где  роскошно  готовили
цыплят-табака. Дружба с Геной продолжалась  несколько лет, пока я не уехал в
Москву. Я  и  Гена  были шалопаистые  ребята, вроде  феллиниевских ребят  из
провинциального города.
     Отношения  с  Геной,  думаю,  были  одной  из  граней  моей  врожденной
гомосексуальности,  -- ради встреч с ним я убегал от жены и  тещи, прыгал со
второго этажа. Я его очень  любил, хотя мы даже не  обнимались.  Я весь был,
как  сейчас вижу,  запутан  в  гомосексуальные связи,  но только  не понимал
этого. Когда  я прощался с  Геной на углу  нашей главной улицы -- Сумской, в
самом начале которой я жил, и ресторанчик  "Театральный" тоже там  находился
--  из  ресторана  выходил Авдеев,  под  глазами  у него было темно,  слегка
подкрашенные губы блестели,  он подходил, и  глухим, томным  голосом говорил
"Добрый  вечер!", иногда  для этого  ему  нужно  было перейти  через  улицу.
По-моему, ради этого "Добрый вечер!" он даже  прерывал свои  песни,  то есть
бросался  ко мне прямо с  эстрады. Через большие  окна ему хорошо было видно
улицу. Часто  я  бывал очень пьян, и, по воспоминаниям ребят, Авдеев  иногда
помогал  мне дойти  до моего  дома,  войти в подъезд и  вступить  на  первую
ступеньку, ведущую вверх.
     А до Геночки и ежевечерне наклоненной в приветствии фигуры Авдеева, еще
когда  я учился  в  школе, у меня  был друг  мясник Саня Красный,  огромный,
немецкого  происхождения, с красноватой кожей  человек, за что  он и прозван
был Красным.  Был он старше  меня  не то  на шесть, не то  на восемь  лет. Я
являлся к нему  в мясной  магазин чуть  не с утра,  я всюду ходил  с  ним, я
сопровождал  его даже на свидания к девушкам, а кроме того, у нас была более
прочная  связь  --  мы  вместе  работали  --  воровали.  Я  выступал в  роли
херувимчика-поэта -- читал, обычно это происходило на танцевальной площадке,
или в парке, раскрывшим от  удивления рты девушкам стихи, а Саня  Красный  в
это  время  своими  короткими,  казалось бы  неуклюжими  пальцами,  легко  и
незаметно,  он  был в  этом деле большой артист, снимал  с  девушек  часы  и
потрошил их сумочки. Рассчитано все было прекрасно, мы  ни разу не попались.
Как видите, мое искусство шло тогда бок о бок с преступлением. После дела мы
отправлялись или в  ресторан, или  покупали пару бутылок  вина, выпивали  их
прямо из горлышка в парке или в подворотне и шли гулять.
     Я очень любил показываться с ним на улицах и в людных местах -- он ярко
одевался, носил золотые перстни, один был с черепом, это, я помню, потрясало
мое воображение, вкус у него  был как у гангстеров, какими  их  изображают в
кино. Он любил, например, в летний вечер быть в белых брюках, черной рубашке
и белых  же  щегольских  подтяжках,  у  него было  пристрастие  к подтяжкам.
Огромный, даже с брюхом,  которое с годами становилось у него все больше, он
никак не походил  на обычных  в те годы довольно сереньких обитателей нашего
промышленно-провинциального  города   с  самым  многочисленным   на  Украине
пролетариатом.
     Попался он без меня -- сел в тюрьму за попытку изнасилования женщины, с
которой он до этого много раз имел любовь. В тюрьме он работал на кухне и...
писал  стихи.  Когда он вышел  --  его хорошо и глубоко пырнули  ножом.  "Не
помогло и мое сало!" -- жаловался он мне, когда я пришел к нему в больницу.
     Он был добрый по отношению ко мне, он поощрял меня к писанию  стихов  и
очень любил стихи слушать. По его просьбе  я несколько летних сезонов подряд
на городском  пляже  читал  изумленной  толпе  стихи, приблизительно  такого
содержания:
     Мою  девушку из машины За руки вытащат  люди Я посмотрю как  мужчины Ее
насиловать будут
     Мужчины с крутыми затылками С запахом папирос дешевых Кобелями забегают
пылкими Возле бедер твоих лажовых...
     Смешно и грустно  читать эти стихи, написанные 16-ти-летним  человеком,
но   я   вынужден   признать   перед   самим   собой,   что   есть   в   них
неприятно-пророческая нотка -- выебал мир мою любовь -- мою  Елену, и именно
эти  --  с крутыми  затылками --  бизнесмены и  коммерсанты ебут сейчас  мою
Еленушку...
     Я был предан  Сане  душой и телом. Если бы он  хотел, я бы, наверное, с
ним спал. Но он, очевидно,  не знал,  что можно меня так использовать, или у
него не было к этому наклонности, или он не был  для этого достаточно тонок,
а массовая русская культура  не принесла ему этого на блюдечке, как приносит
человеку американская.
     Такова предистория.  Любовь к сильным мужчинам.  Признаю и теперь вижу.
Саня Красный был так силен, что ломал брусья в ограде танцевальной площадки,
брусья же были толщиной в  крепкую руку здорового человека. Правда, он делал
это только тогда, когда у нас не было 50 копеек заплатить за вход.
     Гена  был высок, строен  и  похож  на  молодого  нациста. Синие  глаза.
Красивее мужика я не встречал.
     Теперь-то   мне   понятны   мои  дружбы,  это   только  две,   наиболее
запомнившиеся, были и  другие, но много лет я  жил как в чаду,  и только моя
трагедия  вдруг открыла  мне  глаза,  я  смог посмотреть  на  свою  жизнь  с
неожиданной точки зрения.
     Ну, я как-то  обосновал  внимавшему Кириллу свое желание. Он всегда так
слушает рассказы собеседников,  не только мои, будто это  главное  дело  его
жизни, с очень заинтересованным  видом, но  это только вид.  Молодой человек
этот очень  много обещает, но мало делает. В  данном  случае  я, слава Богу,
знал, что он не привирает для солидности, он действительно жил одно  время в
квартире какого-то временно уехавшего  педераста, и я там у него был и видел
особые журналы для мужчин  и все такое прочее. Чем черт не шутит, --  может,
Кирилл  и  познакомит.  Мне приходилось цепляться за  все, у  меня ничего не
было,  с   этим  миром  мы   были  чужие.   Плохое  знание  языка,  особенно
разговорного, пришибленность после трагедии, долгая оторванность от людей --
все  это  причины,  по  которым  я  был  сверходиноким. Я  только  шлялся по
Нью-Йорку пешком,  проходя порой  по  250  улиц  в день,  и  в  опасных  и в
неопасных районах шлялся, сидел,  лежал, курил,  пил  из пакетиков алкоголь,
засыпал на улице. Бывало, что я по две-три недели ни с кем не разговаривал.
     Прошло какое-то время. Я пару раз звонил Кириллу и спрашивал, как дела,
когда  же он сдержит  обещание  и познакомит меня с  этим мужиком. Он что-то
бормотал  невнятное,  оправдывался  и явно  выдумывал причины.  Я уже совсем
перестал   на  него   надеяться,   как  вдруг  он  позвонил  мне   и  сказал
неестественно-театральным  голосом: "Слушай,  ты помнишь  наш разговор  -- я
сижу  у  приятеля, его  зовут Раймон, он хотел бы тебя  видеть,  --  выпьем,
поболтаем, приходи  -- это  рядом с твоим отелем". Я  сказал: -- Кирюша, это
тот мужик, педераст?
     -- Да, -- сказал он, но не тот.
     Я сказал:
     -- Хорошо, через час буду.
     -- Приходи быстрее, -- сказал он.
     Я не стану лгать и говорить, что я с зажженными очами и огнем в чреслах
поскакал туда. Нет.  Я колебался и был слегка испуган. Я даже, может быть, с
минуту не хотел идти. Потом долго думал, в чем идти -- наконец, оделся очень
странно,  в рваные синие  французские джинсы, и прекрасный новый итальянский
джинсовый  пиджак,  одел  желтую  итальянскую  рубашку,  жилет, разноцветные
итальянские сапоги,  шею  обмотал черным платком и пошел, волнуясь, конечно,
волнуясь. Поживите столько  лет  подряд  с  женщинами, а  потом  попытайтесь
перейти на мужчин. Разволнуетесь.
     Он жил, --  впрочем, не хочу навредить  этому человеку.  Он,  в  общем,
милый дядька. Квартира "вся в антиквариате", как говорили у нас в России. На
стене Шагал с дарственной надписью, безделушки, картины, изображающие, как я
потом  узнал,  самого  хозяина  в  балетной  пачке,  фотографии  и  портреты
танцовщиков и  танцовщиц, включая Нуреева  и Барышникова.  Хорошо налаженный
изящный холостяцкий быт. Три, может быть, четыре комнаты, хороший запах, что
всегда отличает апартаменты  светских  и богемных  людей от квартир мещан  и
обывательских гнезд. В тех всегда воняет или пищей,  или куревом, или чем-то
затхлым. Я очень чувствителен к запахам. Хорошие духи для меня праздник, над
чем в школе смеялись плебеи-соученики. По запаху квартира мне понравилась.
     А вот  и  сам  хозяин выворачивается из кресла мне навстречу. Рыжие,  в
меру длинные волосы, плотный,  невысокого  роста,  немножко  по-артистичному
развязный, даже по-домашнему хорошо одетый. На шее -- плотно бусы и какие-то
приятные цепочки.  На  пальцах -- бриллиантовые  кольца. Сколько  ему лет --
неизвестно,  на  вид  больше   пятидесяти.   На  самом  деле,  очевидно,  за
шестьдесят.
     Кирилл с ним на дружеской ноге. Они дружески переругиваются. Начинается
разговор. О том  о  сем, или,  как писал Кузмин, "То Генрих Манн,  то  Томас
Манн, а  сам рукой тебе  в карман". Нет,  пока никаких рукой  в  карман, все
очень прилично, три артистических личности, бывший танцовщик, поэт и молодой
шалопай-аристократ  беседуют.  Разговор  прерывается   предложением   выпить
холодной водки  и закусить икрой и огурчиками. Хозяин идет на кухню, Кирилла
берет  с собой.  "Я буду употреблять  его для разрезывания  огурцов". Мне он
помочь не позволяет. -- "Вы -- гость".
     -- Господи, блаженство-то какое! В последний раз я ел икру,  кажется, в
Вене -- привез несколько банок из России. Елена еще была со мной...
     "Как хорошо, что он не набросился на меня сразу" -- вот почти буквально
что  я  тогда  думал.  Выпив водки,  я немного  осмелею,  и пока  это  будет
происходить, я осмотрюсь.
     Как  хорошо-то, водка и икра. Мне,  отвыкшему от нормальной жизни,  все
как  чудесный сон.  Мы пьем из изящных, хрустальных, оправленных  в  серебро
рюмок,  а не из  пластмассового дерьма -- и  хотя только закусываем -- перед
каждым стоит тонкая хорошая тарелка. Здесь так просторно после моей отельной
тюремной камеры, можно вставать, ходить, рассматривать. На хлеб намазывается
настоящее  масло,  сверху  настоящая  икра,  и  водка  замороженная и огурцы
дольками, еще раз бросаю я взгляд на стол.
     Он  на  меня  пока  не наседал, мирно  и с сочувствием  расспрашивал об
отношениях с  женой, не бередя моих ран, а так, как бы между прочим. Сказал,
что у него тоже была жена, когда он еще не знал, что женщины так ужасны, что
давным-давно когда-то  она сбежала от  него  в  Мексику  с  полицейским, или
пожарным, не помню точно, что она очень богатая и  что у нее было двое детей
от него. Один сын погиб.
     Когда  мы  прикончили бутылку, а сделали мы это довольно быстро --  все
пили легко и были специалистами, людьми, которые пьют постоянно, каждый день
и много, он отряхнулся, пошел в ванную комнату и стал собираться в балет.
     Оделся он очень изящно -- бархатный черный пиджак от Ив-Сен-Лорана, а в
кармашек  вставил шикарный платок.  Выйдя  в таком  виде,  он  спросил  нас,
нравится ли  нам, как он оделся,  и получив утвердительный ответ от  меня  и
"Раймон -- вы душка" от Кирилла, остался очень доволен.
     Тут раздался звонок -- это за Раймоном зашел некто Луис  (его любовник,
шепнул мне Кирилл),  но Раймон называет его Себастьяном, по имени известного
святого,  расстрелянного из луков. Себастьян -- мексиканец. Он  не показался
мне интересным, он был  очень  консервативно одет,  такого  же  роста  как и
Раймон, лицо у него было  приятное,  но  безо всяких выдающихся черт. Он был
владельцем  картинной галереи. Ему  было  лет  35-40,  и  Раймон  считал его
молодым.
     Они ушли,  но  Раймон  просил  нас с  Кириллом остаться, дождаться  его
прихода. Кирилл, поигрывая  тем, что он оказался  на высоте -- сдержал  свое
обещание,  спросил покровительственно:  "Ну,  как  тебе нравится  Раймончик,
Эдичка?  Не  правда ли,  он душка?"  При этом,  я думаю, он подражал жаргону
своей знаменитой аристократки-бабушки, о которой он очень много рассказывал,
бабушка  дожила  до 104 лет и  имела дурную, по  моему мнению, привычку бить
надтреснутые старинные тарелки о стену.
     Я сказал, что, по-моему, ничего, неплохой мужик.
     -- Он сейчас в любви с Луисом,  но  когда  мы были на кухне, он сказал,
что ты ему очень понравился.
     Еще бы я  ему  не понравился, это неправдоподобно, но он  как две капли
воды походил на Авдеева -- певца из ресторана "Театральный", поклонника моей
ранней юности. Бывает же такое!
     Кирилл расхваливал Раймона как  товар, который он собирается продать. И
умный Раймон, и  интеллигентный, и роскошно одевается  --  при этом он повел
меня в спальню,  где  в стенном шкафу висело множество Раймоновых вещей.  --
Вот! -- горделиво распахнул он шкаф. -- Смотри, сколько всего!
     Сам Кирилл ходил в жутких стоптанных туфлях. У него не  было достаточно
силы воли даже для того, чтобы пойти, когда у него есть деньги, очень редко,
но деньги у него бывали, и купить туфли, хотя он страдал от этого.
     Сейчас  они   с   Луисом,  продолжал   Кирилл   тоном   нежной  матери,
рассказывающей о похождениях своего  горячо любимого  сына, шьют себе фраки,
специально для театра,  какие-то особенные  одинаковые  фраки. -- Ты знаешь.
Лимонов, -- ради серьезности момента он даже перешел с Эдички  на  Лимонова,
-- Раймон знал многих великих людей, от Нижинского, до... А еще Раймон...
     Точно  так  же,  наверное, расхваливал Кирилл  меня Раймону. И  поэт, и
умница, и такой тонкий, ужасно страдал бедняжка из-за предательства жены...
     Вскоре Кирилл  загрустил. Возбуждение от того,  что он  был на  высоте,
выполнил свое обещание,  прошло. Очевидно,  борясь с  пустотой,  он  ушел  в
соседнюю комнату и стал телефонировать. Он звонил своей любовнице  Жаннетте,
и,  кажется,  отважился  поругаться  с  ней.  Расстроенный,  он  вернулся  в
гостиную, взял из холодильног