о шкафа у Раймона еще  бутылку водки, и  мы  ее
выпили,  впрочем, почти этого не  заметив. Он  опять  удалился  к  телефону,
сделал  еще  несколько телефонных  звонков,  на сей  раз  вкрадчивым шепотом
по-английски, но то,  чего хотел, он из телефонной трубки не услышал. Тогда,
так как я был единственный доступный ему объект, он стал приставать ко мне:
     --  Лимонов,  а  Лимонов,  ты помнишь, ты мне  в  отеле показывал  свою
знакомую, русскую эмигрантку, позвони ей, пусть придет, я ее выебу.
     --  Кирилл,  на  хуя  она тебе  нужна,  и, кроме того,  я  с  ней  едва
здороваюсь. Сейчас к тому же  12 часов, для нас с тобой это детское время, а
позвонить сейчас простому человеку, такому, как эта девица -- значит обидеть
ее. Да она давно видит пятый сон. И если я ей позвоню, то что я ей скажу?
     --  А, ты не можешь  сделать  для  меня  даже такую  мелочь, не  можешь
позвать эту девку. Мне тяжело, я поругался с Жаннеттой, мне  нужно сейчас же
кого-то выебать.  Я  для  тебя все делаю -- познакомил тебя с Раймоном, а ты
ничего  не хочешь для меня сделать. Ну и эгоист ты. Лимонов,  --  сказал он,
злясь.
     -- Если бы я был эгоист, --  спокойно  ответил я, -- меня  бы  не  ебли
поступки других  людей, и мне по хуй  было бы  все,  что сделала моя  бывшая
жена. Именно потому, что  я не  эгоист, я и подыхал, лежа на Лексингтон, что
говорить, ты же видел, как я там подыхал, в каком виде я был. А был я такой,
потому  что  внезапно потерял смысл моей жизни -- Елену, мне не о ком  стало
заботиться, а для себя я жить не умею. Какой же я эгоист?
     Все это я сказал очень серьезно, очень-очень серьезно.
     -- Позаботься обо мне,  -- сказал он, -- и о себе тоже -- мы ее  выебем
вместе, хочешь? -- Эдичка, позвони ей, ну пожалуйста!
     Может, он хотел компенсировать себя за  неудачу с Жаннеттой,  выместить
на  чужой пизде  свою злость. Такое бывает.  Но я-то  не мог, чтобы на месте
моего первого опыта присутствовала какая-то девка.
     -- Я не хочу ебать грязных девок, -- сказал я, -- мне женщины противны,
они грубые. Я хочу начать  новую жизнь, я хочу, если удастся,  прямо сегодня
выспаться с Раймоном. Вообще  не дергай  меня,  отъебись, давай лучше поедим
чего-нибудь, есть уже хочется.
     Напоминанием о еде мне удалось передвинуть его  на другой путь. Он тоже
хотел  есть,  и мы  пошли на  кухню. -- Раймон почти  не ест  дома, -- уныло
сказал Кирилл. Мы  залезли в  холодильник, --  из того, что там  находилось,
мало  что возможно  было  съесть.  Мы остановились на  яблоках, съели по две
штуки,  но  яблоки  нас  не  насытили.  В  морозильнике  мы  нашли  котлеты,
по-видимому,  столетней давности, вытащили их и  стали  жарить  на майонезе,
масла  мы не нашли, хотя  Раймон к икре подавал масло. Была в холодильнике и
икра, но мы постеснялись ее трогать.
     Мы развели страшную вонь -- пришлось открыть все окна -- ив этот момент
вошли Луис-Себастьян и Раймон.
     -- Фу, что тут у вас горело, какая вонь! -- сказал брезгливо Раймон.
     -- Мы захотели есть и жарили котлеты, -- стыдливо отвечал Кирилл.
     -- А спуститься в ресторан вы не могли?
     -- У нас сегодня нет денег, -- скромно сказал Кирилл.
     --  Я  дам вам  денег,  пойдите  поешьте,  молодые люди  должны  хорошо
питаться, -- сказал Раймон, дал Кириллу денег и пошел нас провожать.
     -- Извини, -- сказал он мне  у двери интимно, -- я хочу  тебя, но  Луис
часто остается  со  мной  делать  любовь  и спит здесь, он меня очень любит.
Вдруг он неожиданно  крепко и взасос поцеловал меня, охватив своими большими
губами  мои маленькие губы. Что я ощутил? Странно мне было, и  какую-то силу
ощутил.   Но  продолжалось  это   недолго,  в  гостиной  ведь   передвигался
Себастьян-Луис. Я и Кирилл вышли.
     -- Позвони мне завтра в  двенадцать часов на работу -- Кирилл даст тебе
телефон. Вместе пообедаем, -- сказал Раймон в уменьшающуюся щель.
     Внизу в ресторане мы купили  себе по огромному длинному  куску  мяса --
вырезки с картофелем. Стоило  это очень дорого, но было вкусно и мы наелись.
Отягощенные пищей, мы  вышли  в нью-йоркскую  ночь и Кирилл проводил меня до
отеля.
     --  Кирилл, -- сказал я шутливо,  -- Раймон хорош, но ты мне  нравишься
больше, ты высокий, крупный, опять-таки молодой. Если бы ты еще имел немного
денег, мы были бы прекрасная пара.
     --  К  сожалению, Эдичка, меня  пока не тянет к мужчинам -- может быть,
когда-нибудь, -- сказал он.
     На электронных часах на башне АйБиЭм было два часа ночи.
     Назавтра я позвонил ему и мы встретились у него в оффисе.  Перебравшись
через баррикаду  холеных  и обезжиренных секретарш, я, наконец, попал в  то,
конечно,  холодное  и  светлое  и просторное,  по величине больше,  чем холл
нашего  отеля, помещение,  где  он делал свой бизнес, вершил  свои дела.  Он
выглядел  барином  --  серый  в  полоску   костюм,   галстук  с  искрой,  мы
незамедлительно  отправились  в  ближайший  же  ресторан,  находился  он  на
Мэдисон, недалеко от моего отеля.
     В  ресторане было  полным-полно седых и  очень приличных  дам,  были  и
мужчины, но меньше. Относительно дам я подумал, что каждая из них, очевидно,
отправила на тот свет минимум двух мужей.  Мы сели рядышком, для меня Раймон
заказал салат из авокадо и креветок.
     --  Я этого блюда  есть не могу, -- сказал он, -- толстеешь от этого, а
тебе можно, ты мальчик.
     Мальчик  подумал про себя,  что  да,  конечно, он мальчик, но  если  бы
продолбить в голове дыру, вынуть ту часть мозга, которая заведует памятью --
промыть и прочистить как следует, было бы роскошно. Вот тогда мальчик.
     -- Что мы будем пить? -- осведомился Раймон.
     --  Если  можно --  водку,  --  скромно сказал я и поправил свой черный
платок на шее.
     Он заказал  водку  и  мне и себе, но они  подают  ее со льдом, и это не
совсем та оказалась водка, которую я ожидал.
     Мы ели и  беседовали.  Салат  был изящного  тонкого  вкуса,  блюдо  для
гурманов, я опять ел  с вилкой и  ножом -- я ем очень ловко, как европеец, и
горжусь этим.
     Со стороны у нас, конечно же, был вид двух педерастов, хотя он вел себя
очень солидно, разве что поглаживал мою руку. Некоторых  старых дам мы  явно
шокировали, и мы на нашем диванчике чувствовали себя как на  сцене, сидя под
перекрестным  огнем  взглядов.   Как  поэту  мне  было   приятно  шокировать
продубленных жизнью леди. Я люблю внимание любого сорта. Я чувствовал себя в
своей тарелке.
     Раймон стал рассказывать мне про гибель своего пятнадцатилетнего  сына.
Мальчик разбился насмерть на мотоцикле, за несколько дней  до того купленном
втайне от отца. -- Он у меня  учился в Бостоне, и я не мог проконтролировать
эту покупку,  -- со вздохом сказал Раймон. --  После его смерти я  поехал  в
Бостон и пришел там к человеку, который  продал ему мотоцикл. Он был черный,
и он сказал мне: -- Сэр, я очень сочувствую вашему горю. Если бы я знал, что
все так будет, я бы никогда не  продал мальчику  мотоцикл, я бы потребовал у
него разрешение  от  отца.  --  Очень хороший человек этот черный, -- сказал
Раймон.
     Стараясь отвлечь его от грустных  воспоминаний, я спросил о его  бывшей
жене. Он оживился -- видно, это была интересная для него тема.
     -- Женщины  куда грубее мужчин, хотя  обычно принято считать  обратное.
Они жадны, эгоистичны и  отвратительны. Я так давно не имел  с ними  дела, а
тут недавно поехал в Вашингтон и после многолетнего перерыва случайно выебал
какую-то женщину. О, знаешь, она показалась мне грязной, хотя это была очень
красивая, женственная  35-летняя чистоплотная баба. В самой их физиологии, в
их менструациях  заложена какая-то грязь. -- Кирилл сказал мне, что ты очень
любил  свою  жену,  и   что  она  очень  красивая  женщина.  Сейчас  ты  еще
переживаешь,  конечно, но  ты  не  представляешь,  как тебе повезло, что  ты
избавился от  нее,  ты поймешь это позднее. Любовь  мужчины куда  прочнее, и
часто пара проходит вместе  через всю  жизнь. -- Тут он вздохнул и отхлебнул
водки. Ненадолго задумался.
     -- Правда, сейчас такая любовь встречается все реже и реже. Раньше, лет
20-30 назад, педерасты жили совсем не так. Молодые  жили со старыми, учились
у них, это  благородно, когда молодой  человек и старый  любят друг  друга и
живут  вместе. Молодому  человеку  часто нужна  опора  -- поддержка  зрелого
опытного ума. Это была хорошая традиция.  К сожалению, сейчас совсем не так.
Сейчас молодые предпочитают жить с  молодыми  и ничего, кроме скотской ебли,
не  получается. Чему может научиться молодой человек от  молодого... Прочных
пар  теперь  нет, все часто меняют  партнеров. -- Он опять  вздохнул.  Потом
продолжал:
     --  Ты  мне нравишься.  Но у  меня  уже месяц  роман с  Себастьяном.  Я
познакомился с  ним  в  ресторане,  знаешь,  у  нас  есть такие  специальные
рестораны,  куда не  ходят женщины,  а только такие, как  я. Я сидел с целой
компанией, и он тоже был с компанией, я его сразу заметил, он сидел в углу и
был очень таинственный. Он -- Себастьян  сделал первый шаг -- он послал  мне
бокал  шампанского,  я  ответил  ему бутылкой.  Я вначале  подумал,  что ему
нравится мой приятель -- молодой  красивый  итальянец.  Нет,  оказалось  ему
нравлюсь  я --  старый.  Он  подошел к нашему столику представиться.  Так мы
познакомились.
     -- Он меня  очень любит, -- продолжал Раймон. -- И у него очень хороший
хуй. Ты думаешь, я вульгарен? Нет, ведь речь идет  о любви,  для  любви  это
важно -- у него очень хороший хуй. Но  он меня не возбуждает, а вот когда  я
вчера поцеловал тебя у двери, у меня сразу встал хуй...
     Я,  в ответ на такое  откровенное излияние,  преувеличенно  внимательно
разрезал кусочек авокадо,  а потом, положив нож и вилку, взял бокал, выпил и
зашелестел льдинками в водке.
     Раймон не заметил моего смущения. Он продолжал.
     -- У Себастьяна,  знаешь,  до этого произошла  жуткая трагедия.  Он был
близок к самоубийству.  Он  шесть лет  жил  с  одним человеком,  я  не  хочу
называть  его имени, это известный человек,  очень-очень богатый.  Себастьян
любил его и все  шесть лет не расставался с ним. Они вместе ездили в Европу,
путешествовали на яхте  вокруг света. И вдруг этот человек полюбил  другого.
Себастьян год не мог придти в себя. Он говорит мне, что если я его брошу, то
он этого не переживет.  Он  очень хорошо ко  мне  относится, он  делает  мне
подарки -- вот это кольцо подарил  мне он, и, может  быть, ты видел огромную
вазу в гостиной, ее тоже подарил мне он.
     -- Вчера,  ты заметил, он  был  немного мрачный. У  него сорвалось одно
дело -- речь шла  о больших деньгах, -- продолжал Раймон.  Себастьян хотел и
не смог продать кубки короля Георга,  я не помню, какого только по счету, он
очень переживает. Он вообще любит свою работу в галерее, но он очень устает.
Он приходит ко мне делать любовь, но, бывает, что  засыпает от усталости,  я
целую  его, пытаясь разбудить,  мне хочется  любви,  но он устает  на  своей
работе. К тому же ему приходится много ездить, и до меня ему от работы ехать
не близко, мы хотели бы поселиться вместе, но этому мешает его работа.  Дело
в  том,  что у нас  в стране таких,  как мы, не преследуют,  но будет все же
нехорошо, если его  богатые клиенты и особенно клиентки узнают о том, что он
педераст. Они наверняка перестанут покупать  у него  в галерее. Если не все,
то многие. Поэтому мы не можем поселиться вместе -- слухи дойдут  неминуемо.
А  жить  вместе нам было бы  удобнее  и  из экономических соображений -- он,
знаешь, не  то что  скуповат, нет,  он экономный,  это хорошо, потому что  я
слишком легко трачу деньги. Он говорит -- мы могли бы обедать иногда и дома,
он  любит готовить. Раньше я на моей службе мог  позволить себе многое,  мои
ресторанные   расходы  тоже  оплачивала   фирма,   я  пользовался   большими
привилегиями, я был друг и  компаньон  моего хозяина. Сейчас, когда умер мой
друг  и  компаньон --  мы  вместе создавали это дело -- я  уже таких больших
привилегий не  имею. Финансовые стеснения раздражают меня  --  я привык жить
широко.
     -- Как ты думаешь, -- обратился  он  ко  мне  неожиданно,  прервав свой
монолог, -- Себастьян действительно любит  меня, как говорит?  Я говорю  ему
часто: "Ты молодой, я -- старый, зачем ты любишь меня?" Он отвечает мне, что
я -- его любовь.
     -- Я не знаю, как быть, -- продолжал Раймон задумчиво. Он мне нравится,
но я тебе сказал  -- от  тебя у меня сразу встал хуй, от него это происходит
не так, но он говорит, что любит меня. Могу ли я ему верить? Как ты думаешь?
-- он выжидательно посмотрел на меня.
     -- Я не знаю, -- сказал я. Что я мог сказать еще.
     -- Я боюсь влюбляться, -- сказал Раймон. -- У меня уже не  тот возраст.
Я боюсь влюбляться. А потом, если меня бросят, это будет трагедия. Я не хочу
страданий. Я боюсь влюбляться.
     Он выжидательно смотрел не меня и поглаживал мою руку своими пальцами в
кольцах, из-под  которых кое-где торчали рыжие волоски. Рука была тяжелая. Я
тупо, как во сне, смотрел на эту  руку. Я понимал, что  он хочет знать, буду
ли я  его любить, если он  оставит Луиса. Он просил гарантий. Какие гарантии
мог  я  ему дать? Я ничего не  знал. Он  был  хороший,  но мне  трудно  было
разобраться, есть ли у  меня к нему сексуальная симпатия. Я  мог понять  это
только после любви с ним.
     -- Посоветуй, как мне поступить, -- сказал он.
     -- Наверное, он любит Вас, -- сказал  я полулживо,  только затем, чтобы
что-то сказать. Я хотел  быть честным с  ним, как и со всем миром, я не  мог
сказать ему: -- Брось Луиса, я буду любить тебя преданно и нежно. Я не  знал
-- буду  ли. Мало того, меня вдруг поразила мысль -- он ищет любви, заботы и
ласки,  но ведь я ищу того же самого --  за этим я и сижу с ним, я пришел за
любовью, заботой и лаской. Как же мы разойдемся? Я растерялся. Если я должен
давать ему любовь -- я не хочу,  не хочу и все, я хочу  чтоб меня  любили --
иначе не нужно  ничего. За его любовь ко мне, если она будет, я  полюблю его
впоследствии, я себя знаю, так будет, но вначале пусть он.
     Потом  мы  перешли  от  этого  взрывоопасного  момента.  Не  перешли --
переползли с  трудом.  Он спросил меня  о  том,  как я жил  в  Москве,  и  я
терпеливо  рассказал ему то, что мне  пришлось уже, может  быть,  сотню  раз
рассказывать здесь в Америке вежливым, но, в основном, безразличным людям. Я
повторил ему все, только он не был безразличный. Он меня выбирал.
     -- Мои произведения  не  печатали журналы и  издательства. Я печатал их
сам  на пишущей машинке, примитивно вставлял  в картонную обложку,  скреплял
металлическими скрепками-скобками и  продавал по пять рублей штука. Сборники
эти    оптом    по    5-10     штук     продавал     я    своим    ближайшим
поклонникам-распространителям,  каждый  из  которых  являлся  центром кружка
интеллигентов.  Распространители   платили   мне  деньги  сразу,   а   потом
распродавали  сборники  поштучно  в  своих  кружках.  Обычно  Самиздат  идет
бесплатно, я  единственный, кто продавал  таким образом свои  книги. По моим
подсчетам, мне распространили около восьми тысяч сборников...
     Говорил я  это  Раймону  заученно-монотонно, скороговоркой.  Так читают
скушные и надоевшие тексты вслух.
     -- Еще  я  умел  шить и  шил по заказу брюки. Брал  я за  одну пару  20
рублей, шил я и сумочки, и моя предыдущая жена Анна, помню, ходила продавать
их в ГУМ  --  главный универсальный магазин  на  Красной площади по  3 рубля
штука. Все это были неразрешенные, преследуемые в СССР способы добычи денег.
Я сознательно рисковал каждый день...
     Он  не очень-то  уже  слушал  меня.  Моя  русская  арифметика  мало его
интересовала. 3 рубля, 20 рублей, восемь тысяч... У него были свои заботы. Я
пришел за любовью и увидел, что от меня хотят любви. Он прикидывал, способен
ли я.  Это мне уже не нравилось. В этой роли --  любящего -- я уже  потерпел
поражение. Я тоже хотел гарантий.  Я совсем не хотел возвращаться  в  старую
шкуру.
     Мы  расплатились, заплатил,  конечно,  он  -- мне было нечем,  потом  я
привыкал  к  роли девушки, и решили подняться в  лифте наверх.  Раймон хотел
посмотреть посуду, он собирался купить  новый обеденный сервиз, а в  верхнем
этаже была галерея.
     Нас встретила в  галерее  некрасивая  девушка, а позже вышла  и  старая
дама.  Мне было приятно, что они видят нас -- импозантного Раймона и меня, и
все понимают. Раймон мял блюда, рассматривал тарелки и бокалы, предлагал мне
полюбоваться старинным фарфором -- мы  интеллектуально, с  пользой проводили
время.  Я  люблю  красивое, я  разделял  его восхищение  творениями мастеров
старого уютного мира, где были  семьи, не было кокаина и ебущихся, потных от
наркотиков Елен, не существовало похабного  мира фотографии  и  его  грязных
кулис. Семейные  обеды,  чинная  жизнь,  вот что  олицетворял для меня  этот
фарфор. К сожалению, мне на роду написано иное, -- подумал я.
     Но осмотр  и  приценивание кончились,  мы поехали вниз на лифте,  он на
виду  у мальчишки  лифтера  поцеловал меня,  и мы  вышли  на  улицу,  полную
автомобилей. Была весна 1976 года, двадцатый век, и Великий Город Нью-Йорк в
ланчевое время.
     --  Я хотел  бы  с тобой делать  любовь,  но Луис  сейчас почти  всегда
остается  ночевать.  К тому  же, он  сейчас будет опасаться тебя,  ты видел,
каким  взглядом он вчера смотрел на тебя?  Я  помнил  только  усталый взгляд
Луиса-Себастьяна и нашу с ним неклеющуюся беседу.
     -- Ты, может быть, придешь  ко мне сегодня в пять -- мы проведем вместе
немного времени, выпьем чего-нибудь, -- сказал Раймон.
     --  Хорошо, я буду рад, -- сказал я,  и в самом деле обрадовавшись, ибо
во мне  опять  обнаружилась  непреклонная  решимость  во  что бы то ни стало
выспаться  с ним,  не  побоюсь употребить канцелярское выражение -- хотелось
официально  стать  педерастом, внутри себя  я им  уже стал,  и  впредь  быть
таковым и считать  себя таковым. Я хотел подытожить. Может быть, так девочки
хотят  потерять  девственность.  Было  в  этом  желании  моем  даже   что-то
ненормальное, я ощущал это.
     Мы  попрощались  на Мэдисон, и я не пошел сразу в  отель,  а долго  еще
ходил по улицам, обдумывая его слова. -- Ив этом мире педерастов -- любовь и
нелюбовь, слезы  и трагедии,  и нет убежища от рока, слепого случая -- думал
я. И так же редка любовь истинная.
     Приняв душ, в  пять я был у  него. Там  был  и Кирилл.  Раймон сидел  в
спальне  в  кресле, распустив  узел галстука и  что-то  пил, пригубливая  из
большого бокала.  -- Сделай  ему что-нибудь  выпить! -- приказал он Кириллу.
Молодой сводник. заговорщически подмигнув  мне, сказал: -- Идемте, Эдичка, я
Вам сделаю что-нибудь выпить.
     -- Ты что, без компании не можешь? -- сказал притворно-сердито Раймон.
     -- Да я просто  не знаю, чего  он хочет, я ему  покажу, что есть, пусть
выберет.
     Я вышел с  Кириллом  на кухню. Благо  зазвонил  телефон и Раймон нас не
удерживал, занятый телефонным разговором.
     -- До твоего прихода, -- зашептал Кирилл, делая мне водку с оранджусом,
-- до твоего прихода Раймон попросил меня, чтоб я  тебе  сказал -- он  будет
водить тебя в рестораны, очень  часто, купит тебе костюм, только ты чтобы не
жил пока  ни  с кем.  Раймон должен  решить, что  ему делать  -- остаться  с
Луисом, или быть с  тобой,  он говорит: -- Себастьян  меня очень любит, но у
меня на него не встает. Эди же меня не любит, но, может  быть, полюбит  еще,
ведь мы только что познакомились.
     -- Вообще, -- продолжал  Кирилл  свистящим шопотом, -- он не верит, что
ты ни разу не пробовал мужчин, говорит: "мне кажется, он спал с мужчинами".
     -- Это я так хорошо замаскировался, -- сказал я  тупо, думая о своем. Я
мог притвориться  и днем  в  ресторане сказать, что люблю его  и просить его
бросить  Луиса, жить со мной,  наговорить ему Бог  знает чего, на  что я был
способен,  сыграть,  прислониться к его плечу,  погладить  его красную