еня не высыхал пот  на лбу, я не
даром получал мои чаевые. Куда как не даром.
     Впрочем,  беготне  этой  я  был  рад  первое  время.  Вначале она  меня
отвлекала  от мыслей  о  Елене. Особенно  первое время,  когда  я ничего  не
понимал, учился, ресторан  наш казался мне интересным. Только иногда, носясь
с  грязной  посудой как  угорелый,  чуть  не  оскользаясь  на  поворотах,  я
вспоминал с тоской, что жена моя ушла  в куда более прекрасный мир, чем мой,
что она курит, пьет и  ебется,  и хорошо одетая, благоухающая,  отправляется
всякий  вечер на  парти,  что  те,  кто делает  с  ней  любовь  -- это  наши
посетители, их мир увел Елену от меня. Все, конечно, было не так просто,  но
они --  наши прилизанные приглаженные американские посетители,  джентльмены,
да простит мне  Америка,  стибрили,  уворовали, насильно отняли у меня самое
дорогое мне -- мою русскую девочку.
     Являясь ко мне во время переноса грязной посуды, когда я шел по проходу
между столиками,  вытянув перед собой поднос с  испачканными  тарелками, эти
видения  изменяющей мне Елены  заставляли меня покрываться холодным потом  и
испариной, я бросал на посетителей наших взгляды,  исполненные ненависти.  Я
не  был  официант,  я  не  плевал  им  в  пищу,  я был  поэт, притворяющийся
официантом,  я бы взорвал их на  хуй, но мелких гадостей я не мог им делать,
не был способен.
     "Я разнесу ваш мир! -- думал я, -- я убираю после вас пищевые отходы, а
жена  моя  ебется  и  вы  развлекаетесь  с нею,  только  потому,  что  такое
неравенство, что  у нее есть  пизда,  на которую есть покупатели  -- вы, а у
меня  пизды  нет. Я разнесу ваш мир вместе с этими ребятами -- младшими мира
сего!"  --  пылко думал я,  поймав взглядом кого-нибудь  из  моих  товарищей
басбоев  --  китайца  Вонга,  или  темноликого  преступного  Патришио,   или
аргентинца Карлоса.
     А что я должен был еще  испытывать к этому миру, к этим людям? Я не был
идиотом, никакие сравнения с СССР меня не успокаивали. Я не жил  в мире цифр
и жизненных уровней, или покупательной способности. Моя боль заставляла меня
ненавидеть  наших посетителей  и  любить кухню и моих  друзей по  несчастью.
Согласитесь -- нормальная позиция. Единственно нормальная, необъективная, но
единственно   нормальная.  К   чести  моей  следует  сказать,  что   я   был
последователен.  В СССР я  так же  ненавидел хозяев  жизни -- партаппарат  и
многочисленных управляющих бонз. Я в своей ненависти  к сильным мира сего не
хотел  образумиться, не  хотел  считаться  с разнообразными  объяснительными
причинами, с ответами на мою ненависть, вроде таких:
     -- Ведь ты только приехал в Америку...
     -- Здесь стихи писать -- не профессия, пойми...
     и прочими ответами.
     "Ебал я ваш мир, где мне нет места -- думал я с отчаяньем. Если не могу
разрушить его, то  хотя бы красиво  сдохну в  попытке  сделать это, вместе с
другими, такими же как и я..." Как конкретно это будет, я не представлял, но
по опыту  своей прошлой жизни знал, что  ищущему судьба всегда предоставляет
возможность, без возможности я не останусь.
     Китайский  паренек  Вонг,  приехавший  из Гонконга,  был  мне  особенно
симпатичен. Он всегда мне улыбался, и  хотя  я плохо понимал  его, мы как-то
объяснялись. Он был  моим первым учителем в области моей несложной профессии
--  первую неделю  он очень возился со мной, так  как я ничего  не знал: где
масло взять -- не знал, куда нужно  идти за  бельем -- не знал. Он терпеливо
помогал  мне. В наш короткий перерыв  мы спускались в  подвал -- в кафетерий
для рабочих отеля  -- вместе обедали, я расспрашивал его о его жизни. Он был
типичный китайский паренек  -- жил, конечно, в Чайна-тауне, увлекался карате
-- ходил заниматься к мастеру два раза в неделю.
     Как-то у нас было еще время после еды и мы поднялись в раздевалку -- он
со смехом показал мне порнографический журнал с китаянками, но он утверждал,
что  это японки, что  китайские женщины  порядочные  и  в таких  журналах не
снимаются. Я что-то  грубо шутил по поводу  журнала и китайских женщин, Вонг
очень смеялся. Журнал понравился мне  больше таких  же журналов с  западными
женщинами,  этот  журнал не  вызывал  во  мне  боли, которую я испытывал  от
случайно  увиденных журналов с похабно развалившимися блондинками. Блондинки
были связаны  с  Еленой,  и  я  волновался  и дрожал  от  вывернутых  пипок,
выставленных напоказ  внутренностей и  эпидермусов  половых  губ.  Китайский
журнал меня успокоил. В нем не было для меня боли.
     Официанты были одеты иначе  чем мы, басбои,  куда  более внушительно, я
завидовал их  форме.  Короткий красный мундир с погончиками и черные штаны с
высоким  поясом  делали  их  похожими на тореадоров.  Высокий  красавец-грек
Николас, плечи -- косая сажень; губастый, все что-то приговаривающий  шутник
Джонни  --  роста  почти такого же как Николас, но  тяжеловатый  и  крупный,
итальянец Лючиано, узколобый, узкокостый, ловкий, похожий на сутенера  -- со
всеми  с ними  я работал --  от  них в конце брекфеста  и ланча получал свои
пятнадцать процентов чаевых. Всякий день я уносил домой от 10 до 20 долларов
чаевыми.
     Официанты все были разными, -- одни, как, например, всегда опаздывающий
веселый высокий  черный парень Эл:  он приходил  позже всех официантов, и  я
часто  помогал ему накрывать  на столы  --  давали  мне  больше всех чаевых,
другие, как  некто Томми -- парень в  узких  и коротких брючках и  очках  --
меньше всех.
     Два старых китайца-официанта, они всегда работали вместе, я  не  помню,
как их звали -- были скуповаты и ничем не похожи на Вонга, он уже был другой
формации  китаец.  Сумрачный  испанец  Луис выполнял свою  работу  с  вполне
отрешенным видом, китайцы  же  очень переживали за свою работу  и все  время
старались меня чему-то учить, хотя с ними мне выпало работать уже дней через
десять, и к тому  времени я вполне овладел своей нехитрой профессией. Больше
всего  я  любил  работать  с  Элом  и   Николасом  --  они  были  веселые  и
разговаривали со  мной  больше всех.  Николас часто  поощрял меня возгласами
вроде "Гуд  бой!  Гуд бой!"  -- я в Николаса был  влюблен.  Человек  он был,
впрочем, горячий, и мог иногда накричать  на меня, -- в этой спешке и вечном
летании  с  кухни  в  ресторан и  обратно  у меня, как  и  у всех, случались
заминки,  на  это  я никогда  не  обижался.  Однажды  я видел,  как  Николас
раздраженно  швырнул  кучку пенни, данную  ему в  качестве  чаевых, горячий,
говорю, парень был. По  незнанию языка я не все понимал в его разговорах, но
однажды, сидя в кафетерии вместе с ним, Джонни и Томми, услышал, как Николас
горячо  говорил: "Общественное  мнение  считает, что  люди,  которые идут  в
официанты, ищут легких денег  и  потому  суют свой доллар..." -- дальше я не
понял,   но   было  ясно,  что   Николас  обижен   на  общественное  мнение.
Действительно, работа наша, и их и моя, была очень напряженной, утомительной
и нервной.
     Я не раб по натуре своей, прислуживать умею плохо. Это сказывалось, наш
менеджер Фрэд и метрдотели  Боб и Рикардо любили обедать на боковом балконе.
Я очень злился, когда  оказывался обслуживающим ближайшие к балкону  боковые
столики  -- они меня обязательно куда-то гоняли, хотя это не  входило в  мои
обязанности. Подавая  Бобу -- полному молодому человеку --  стакан молока, я
весь внутри сжимался -- не любил и не мог быть слугой. Иногда вместе с нашим
начальством  обедала какая-нибудь  женщина  или девушка.  Кто  там  на  меня
обращал внимание, -- слуга есть слуга, но мне  казалось, что она  смотрит на
меня и презирает. Не мог же я сказать ей, что еще год назад дружил с послами
нескольких стран, что  веселился с ними на закрытых вечеринках,  помню  одну
такую, где было 12 послов, не секретарей, а настоящих как есть послов, среди
них были послы Швеции и Мексики, Ирана и Лаоса, а моим другом был сам хозяин
--  посол  Венесуэлы,  Бурелли  --  поэт  и  прекраснейший  человек.  В  его
посольство  на улице  Ермоловой мы с Еленой ходили как домой. Не мог же я ей
объяснить, что в моей  стране я был одним из  лучших поэтов. Все бы смеялись
-- скажи я это.  Идя на работу в отель, я написал в анкете всякие глупости о
своей прошлой жизни, что я,  мол,  всегда работал официантом в харьковских и
московских ресторанах. Хуй-то, если бы так.
     В общем,  я вел  двойную жизнь. Менеджер  был  мной доволен,  официанты
тоже,  иногда метрдотель Боб меня чему-то учил, я собирал все свои актерские
способности  воедино и, старательно  выкатив глаза, слушал, как он советовал
мне перед работой наполнить водой и льдом бокалы, кроме кувшинов, чтоб потом
подавать воду прямо  в бокалах,  не задерживаясь -- когда был большой наплыв
посетителей. Я глядел Бобу в глаза и говорил: "Ес,  сэр!" через  каждые пару
минут. Он-то  не  знал, что у меня  на душе и в  голове.  "Ес, сэр! Спасибо,
сэр!". Боб  был доволен.  Но я-то вел двойную жизнь. И  все  более ненавидел
посетителей.  Не  только  из-за   Елены,  но,  в  основном,  из-за  нее.   В
выдававшиеся  несколько минут  передышки я  складывал лестничкой салфетки --
чтоб были под руками готовые  -- и невольно, с  болью вспоминал, не  мог  не
вспоминать события последних месяцев...
     Она  объявила  мне,  что  у нее есть любовник 19  декабря, при страшном
морозе  и  вечерней  тусклой  лампочке в  нашей лексингтоновской трагической
квартире.  Я, потрясенный и униженный, сказал ей тогда -- "Спи с кем хочешь,
я люблю  тебя дико, мне лишь  бы жить вместе с тобой и заботиться о тебе"  и
поцеловал ее неприкрытые халатом колени. И мы стали жить.
     Она и это  мое решение  объяснила моей слабостью, а не любовью. Вначале
после 19  декабря она  еще заставляла  себя и пыталась  не отказывать  мне в
любви,  делать со  мной любовь,  по  какому-то свойству моего организма  мне
тогда ее всякий день хотелось, у меня постоянно стоял хуй. В своем дневнике,
если я отваживаюсь заглянуть туда, я  обнаруживаю короткие радостные записи,
что я делал с  ней любовь четыре раза, или два, или один. Но она все более и
более наглела,  и постепенно наши "соития",  --  иного  слова не  подберешь,
именно соития -- так они были торжественны для меня -- стали очень редкими.
     Наконец, она  совсем перестала делать со  мной любовь  и открыто  вслух
всякий раз  говорила,  что хочет  со  мной расстаться.  Я  бродил в сумерках
своего подсознания,  мастурбировал  по  ночам в  ванной комнате,  надев  ее,
только что пришедшей и уже спящей, еще теплые колготки и трусики, часто и то
и  другое было в пятнах спермы, чужой, разумеется, и  хотел я  одного только
счастья, --  выебать свою  собственную жену. Так во мне  постепенно родилась
бредовая идея -- изнасиловать Елену.
     В солнечный-пресолнечный морозный день  у  интеллигентного сэйлсмена  с
бородкой в магазине на Бродвее я купил наручники. Они были... ну, все знают,
какие наручники продаются на Бродвее за семь долларов. Пришел я домой уже  в
полной  истерике  от  этой  покупки.  Попробовав  и  внимательно  рассмотрев
наручники, я с ужасом обнаружил,  что они оказались с кнопкой для открывания
без  помощи ключа, то есть и  стальные и  будто бы крепкие, но для игры, для
детей. Даже  было написано, что не менее  трех  лет дети могут играть такими
наручниками. Жалкая история, очень жалкая.
     От  жалости  к  себе и своему  телу,  которое,  чтобы  добиться  ласки,
вынуждено  прибегать к  таким кошмарным  методам,  я  разрыдался.  И даже  в
попытке  насилия  у меня  случилась  неудача. Я выл, плакал очень  долго,  а
потом,  задыхаясь и  плача,  все-таки нашел выход  --  взял  столовый  нож с
зазубринами и в полчаса, не переставая при этом плакать, спилил  открывающие
кнопки-рычажки  с  наручников, и они  стали  настоящими, открывались  теперь
только с  помощью ключа. Делая это, я  видел себя со стороны, и как писатель
решил, что эта жуткая сцена годится для Голливуда: Лимонов, плачущий от горя
над  наручниками   для   своей   любимой  и   стачивающий   столовым   ножом
кнопку-предохранитель.
     Наручники я так и  не пустил в дело, как  и веревку. Мечта изнасиловать
Елену шла бок о  бок с мечтой убить ее. Недели за две до покупки наручников,
я,  уже  сумасшедший, поднял ковер, нелепый  розовый ковер в нашей  спальной
комнате  и  пристроил под ковром  веревку-удавку,  один конец ее закрепив за
трубу в  углу  комнаты,  из второго я сделал  затягивающуюся петлю,  чтобы в
самом  крайнем  случае,  когда  станет  совсем невмоготу,  легко и  бесшумно
удавить ее.  Потом  я думал убить себя, способом... способы самоубийства все
время  менялись  в моем воображении.  Веревка пролежала  там довольно долго,
иногда мне кажется, что именно она спасла меня и Елену от гибели. Лежа рядом
с Еленой  ночами, чужие  люди,  соседи,  всякий  под своим  одеялом,  вдыхая
исходящий  от нее  запах алкоголя  и  курева,  тогда  она  пристрастилась  к
марихуане,  кокаину  и прочим прелестям, лежа, она чуть всхрапывала во  сне,
уставшая от оргазмов с  ненавистными мне американскими мужчинами (вот почему
я  никогда  не  смогу  уже  любить тебя,  Америка!), я  все же успокаивался,
вспоминая про веревку. Я все же знал, что протяни я руку под свою подушку --
конец веревки  окажется  в  моих руках,  набросить  петлю на  рядом  лежащую
маленькую  головку  моей  мучительницы  ничего  не  стоило.  Эта легкость  и
возможность все  прекратить утешала меня,  и  может  быть  потому  я миновал
взрывы,  которые могли привести  к убийству,  ведь я был уверен, что  всегда
могу убить ее, в  любое время смогу.  Благодаря  веревке  из меня постепенно
вышла какая-то часть злости и безумия...
     Все  эти  страшности  вспоминаются  мне,  пока  я  складываю  салфетки.
Возвращает  меня  к действительности Николас --  он сует  мне  в руки пустой
кофейник и я лечу на кухню, по дороге замечая, что молодая женщина и толстый
человек,  похожий  на гангстера,  кончили  свой  завтрак и ушли,  и  что сам
менеджер  Фрэд убирает со стола, и застилает чистую скатерть, в то время как
это должен делать я.  Мой промах  окончательно меня  отрезвляет,  я бегу  на
кухню с такой скоростью, что на поворотах мне приходится хвататься за стену,
чтоб не упасть от скорости. -- Интересно, кто она ему, -- думаю я на бегу --
безусловно не дочь,  --  или жена или любовница. На представителя  конгресса
пульпы и пейпера он вроде не похож, а, с другой стороны, какого хуя так рано
поднялся. С  такой красивой  женщиной меня лично  хуй  бы  вынули из постели
раньше обеда...
     В нашем  ресторане  бывают, как видите, и женщины.  Их куда меньше, чем
мужчин, я гляжу на них с опаской, недоверием и простите... с восторгом. Увы.
Я  особенно на них гляжу -- я презираю  их, ненавижу, одновременно сознавая,
что  то,  чем  занимаются они,  никогда  мне  не  будет  доступно.  Какое-то
преимущество  имеют они  передо мной,  преимущество  рождения.  Я  вечно  их
обслуживал  в  этой  жизни,  куда-то  приглашал,  раздевал, ебал  их, а  они
молчаливо лежали, или вскрикивали, или лгали и притворялись.
     Меня и  раньше  иногда пронизывали  острые приступы вражды  к женщинам,
настоящей злобной  вражды.  Потом  была Елена и  вражда утихла,  спряталась.
Сейчас, после  всего, меня пронизывает острая зависть к Елене,  а так  как в
ней  для  меня воплотился весь женский  род, то  зависть  к женщинам вообще.
Несправедливость  биологическая  возмущает  меня.  Почему я  должен  любить,
искать, ебать, сохранять -- сколько еще можно было бы нагромоздить глаголов,
а она должна только пользоваться. Я думаю, моя ненависть исходит от зависти,
что у меня нет пизды. Мне почему-то кажется, что пизда более совершенна, чем
хуй.
     --  У,  суки,  --  думаю я, глядя на приходящих в наш  ресторан  хорошо
ухоженных  девиц  и дам. Как-то раз  один  из подобных взглядов поймали  мои
товарищи -- басбои. Темноликий преступный тип со вставными зубами --  басбои
Патришио, указав на женщину, на которую я взглянул, насмешливо спросил меня:
"Ду ю лайк ледис?" Я сказал,  что да,  что я был три  раза женат. Патришио и
Карлос недоверчиво  посмотрели  на  меня.  "Мэби  ю  лайк мэн?"  --  спросил
заинтересованно Патришио, дыша на меня алкоголем. Он допивал за посетителями
оставшийся  в бокалах алкоголь. Потом это стал делать и я, заходя  обычно за
какую-нибудь ширму. Я и доедал порой за посетителями то, что они не доедали.
Как восточный человек я, например, очень люблю жирное мясо. Посетители такие
куски оставляли, я же не был брезглив.
     А та беседа о женщинах  и мужчинах закончилась восхитившим и  Карлоса и
Патришио  моим ответом, что вообще-то  я люблю  женщин,  но могу  и обменять
предмет  любви  и  любить впредь  мужчин.  Потом  нас  разогнал  появившийся
метрдотель Рикардо,  мы  побежали кто  за  маслом,  кто за  салфетками,  кто
убирать освободившиеся грязные тарелки у посетителей из-под носа.
     Когда я поступал в ресторан, у меня грешным делом мелькала мысль, что я
буду здесь на людях  и смогу завести какие-то знакомства. О, как я был глуп!
Официанта и  посетителей, да что  официанта, и метрдотеля самого отделяет от
посетителей железная стена.  Никакого сближения не наблюдалось. Первые дни я
лез  со своей рожей  и  фигурой  на глаза  всем  красивым  посетительницам и
симпатичным  мне  посетителям.  Мне  казалось,  они должны обратить на  меня
внимание.  Только потом я  понял,  что  я  им  и  на  хуй не  нужен. Мысль о
сближении, о знакомствах была полнейшей чепухой, господа,  и появилась она у
меня только потому, что я еще был не совсем здоров после моей истории.
     Мои  товарищи по работе неплохо  ко  мне  относились.  Латиноамериканцы
называли  меня "Руссия". Почему  они  присвоили  мне  имя  страны, откуда  я
сбежал, не знаю. Может быть, им это имя было приятнее, чем мое,  привезенное
из  России, но  довольно обычное  для Америки имя  -- Эдвард.  Мой китайский
приятель  Вонг  вообще во мне души не  чаял,  особенно после того, как я ему
помог  с  бельем.  Дело  в  том,  что  на  каждого  из  басбоев  приходилась
обязанность раз в три дня привозить из подвала, из прачечной, огромный короб
с  чистым бельем  и выгружать его  в  кладовую,  где у  нас хранилась всякая
всячина -- кроме  белья -- свечи, сахар, перец, и прочие необходимые вещи. Я
любил кладовую -- любил ее запах -- чистого белья и пряностей. Иногда я туда
забегал  среди  работы -- сменить полотенце или  быстро  сжевать кусок мяса,
оставшийся в тарелке какого-нибудь пресыщенного посетителя, и  бежал дальше.
Так вот я как-то помог Вонгу после работы сгрузить  белье и разложить его по
полкам  в кладовой -- вдвоем это получается куда быстрее, но здесь почему-то
не делают так. Вонг так благодарил меня, что мне стало неудобно.
     Как-то в  другой день он взял у меня  маленький мой словарик Коллинса и
найдя там слово "гуд" -- показал мне и, широко улыбаясь, сказал -- "Это ты".
Похвалой  этого  парня  я  горжусь куда  больше,  чем  всеми  комплиментами,
сделанными мне и моим стихотворениям  в разное время моей жизни. "Я хороший"
-- это признал Вонг; наверное, я действительно неплохой.  Я хотел бы дружить
с  Вонгом, но, к сожалению, не получилось, ведь мне  пришлось  покинуть "Олд
Бургунди", господа.
     Возвращаясь  с работы, я иногда захожу к  другим русским, которые также
работают в "Хилтоне". Выйдя через проходную  отеля  и  отбив время  на своей
рабочей  карте, можно,  поднявшись из  подвала,  свернуть  налево и  увидеть
гарда,  бывшего  капитана  Советской  Армии господина Андрианова.  Высокий и
солидный,  он  записывает  номера  приходящих  к  эстакаде  для  погрузки  и
разгрузки  траков  и  наблюдает  за  порядком.  С  ним  можно  поговорить  о
чем-нибудь, он до разговоров большой охотник. В другое время Андрианов стоит
в вестибюле у главного входа отеля, и он до того солиден и внушителен, седые
виски  из-под  фуражки, что  с ним  заговаривают иногда  проходящие  богатые
женщины.
     С  этим Андриановым  случи