были в губной помаде. Я стер
ее, а потом пожалел, что стер.
     Через  некоторое время была  еще одна  встреча,  когда у  нас произошло
странное  сближение, мы обнимались и целовались спьяну,  она  была  нежной и
тихой.  Это было на  корабле,  куда мы  поехали  компанией  --  и Жигулин  с
какой-то   пышной  девицей,  и   высушенная  селедка  Зеленский,  и  мы   --
экс-супруги.
     Корабль стоял в неглубоком заливчике, потом владелец или наниматель его
и  он же  устроитель  парти -- некто  Ред  --  вывел свою посудину  в  более
обширную  лужу, поставил  ее там, посередине этой лужи,  все  мы  напились и
накурились. Зачем мы это делали, никто не знал.
     Хорошо ли я  себя чувствовал? Вначале не очень. На мое счастье, во всей
компании  не оказалось человека, который  мог  бы ухаживать  за  Еленой. Два
педераста --  Марк  и Пауль --  старая  супружеская  пара,  испытывали к ней
скорее братские чувства. Она, все в тех же джинсиках и широкой лиловой блузе
расхаживала среди  нас, рассказывала  какие-то похабные  анекдоты,  обносила
всех поочереди  каким-то  лекарством типа эфира, зажимала нам сама  ноздри и
заставляла  вдыхать.  От одних  ее  пальцев,  прижимающих  мой  нос,  я  уже
находился  в обморочном  состоянии. Вообще она  была  веселая девка, "своя в
доску",  душа нашей немногочисленной  компании, немножко сутуловато и смешно
расхаживала среди  нас  моя красавица, а я был счастлив, что нет  среди  нас
мужика,  что  никто за  ней  у  меня  на  глазах  не  ухаживает,  готов  был
расцеловать человека неопределенного  пола -- Реда, и никак не  реагирующего
ни на женщин  ни  на  мужчин его приятеля, который оказался специалистом  по
вождям  революционных  движений.  Елена   вначале  не  очень-то  со  мною  и
разговаривала, в середине же  действа, когда  я  стоял на носу и  смотрел  в
воду, она подошла и сказала:
     --  Этот корабль напоминает мне,  помнишь,  тот  джазовый  корабль,  на
котором мы путешествовали по  Москве-реке, и мы еще тогда с тобой напились и
подрались, и потом утром вылазили из каюты в окно.
     Это было ее первое напоминание о нашем прошлом.
     Дальнейшее происходило как бы в дымке и тумане. Немудрено, я налегал на
алкоголь, и  все время нюхал с  ее помощью, впрочем, она  обносила всех этим
лекарством. И  в конце, момент, когда мы обнимались с ней, не знаю,  сколько
он продолжался, ускользнул от  меня, я  так теперь досадую и злюсь на  себя,
пьяного.  Не выпил  этот момент по капельке, не расчувствовал, помню только,
что было нежно и  очень тихо. Кажется, я сидел, а она стояла,  и я гладил ее
маленькую  грудку под блузкой. Потом судьба в виде Жигулина  развела нас  по
разным машинам, мы возвращались отдельно, помню свою страшную тоску по этому
поводу.
     Ну,  конечно,  я ей  позвонил  после  этого,  стараясь  что-то нащупать
утерянное. Надеясь на встречу с ней, специально купил какие-то туфли, мечтал
о гвоздике в петлице  моего белого костюма. Она была занята, а скорее всего,
опомнилась от слабости, и я тоже, попереживав, подумал, что это лучше, что я
не должен ни на что надеяться, иначе жизнь моя, Эдички, опять станет адом, а
так она -- полуад.
     Через некоторое время она  позвонила, впрочем, я уже не помню, может, я
позвонил, и такая ли была хронологическая последовательность наших встреч, в
каком порядке я их перечисляю, или другая. Кажется, я позвонил, и оказалось,
что она больна, лежит в мастерской одна, Жигулин был в это время в Монреале,
и хочет  есть. Я купил  ей  каких-то  продуктов, не помню  чего, взял книги,
которые  она  не  очень-то  и   просила,   просто  вид  этих   книг  вызывал
воспоминания, а я  не хотел воспоминаний, потому я отнес ей книги,  я пришел
-- дверь была открыта.
     -- Почему не закрываешь? -- сказал я ей.
     -- А!  --  она  только  махнула  рукой,  села  в постели,  на  ней была
полосатая, обтягивающая ее туго трикотажная пижама, и я сделал ей бутерброд,
она  фыркала, осталась недовольна сортом хлеба, не тот хлеб купил. "Ребенок,
ебущийся ребенок, резиновая девочка", -- подумал я, глядя на нее.
     Покушав, она  стала хвалиться. Какой-то ее  любовник  предложил ей пять
миллионов за то,  что она уедет и будет жить с ним. "Ох, Настасья Филиповна,
-- думал я, -- неисправимая ты эксцентричная особа!"
     -- Он был бедным, когда со мной познакомился, -- продолжала Елена. -- Я
сказала  ему, что  нечего  мне  с  ним,  с  бедным,  разговаривать. Он уехал
куда-то, а сейчас вернулся и предложил мне  пять миллионов, он заработал  их
на кокаине.
     Женщина, которой предлагали пять миллионов, лежала в своей нише, матрас
лежал прямо на полу, холодильник был пуст и  даже не включен, грязь и вечный
полумрак наполняли  мастерскую, и почему-то не нашлось  никого,  кроме меня,
принести ей поесть. Наверное, так совпало.
     -- Я отказалась! -- продолжала она хвалиться перед Эдичкой.
     -- Почему? -- спросил Эдичка, -- ведь ты же всегда хотела денег?
     -- А ну его, с ним нужно быть всегда на наркотиках, он сильный человек,
а я нет, я не хочу превратиться через пару лет в старуху. Да еще  его всегда
могут  посадить,  имущество  конфискуют. И я  не  хотела  уезжать  с ним  из
Нью-Йорка, он мне не нравится.
     -- Как Шурик на апельсинах и анаше, так он на кокаине заработал деньги,
-- думал я меланхолически. Поехал Шурик из Харькова в  город Баку, купил там
апельсины и  анашу. Не кокаин, но наркотик. Прилетел в Москву, и продал  все
во много раз дороже. Деньги взял -- в Харьков вернулся, и деньги принес Вике
Кулигиной  --  бляди.  Хорошая  была баба. Старая  уже сейчас,  наверное.  С
талантом была. Стихи писала. Спилась.
     Вот параллель. Елена -- Вика. Она ведь не знает. Ведь Вику видел только
я. Смешала  весь  мир.  Шурики,  Карлосы.  Кокаин.  Хаос все  это, жизненный
хаос...
     Последний раз я от встречи с ней заработал жуткий психический припадок.
Я сам виноват, она  тут ни при чем, вела она  себя нормально, ничем  меня  к
припадку не побуждала.
     Позвонила она мне утром и сказала, у нее всегда становится  тоненьким и
без того тонкий голосок, когда волнуется:
     -- Эд, ты хочешь пойти на мое шоу -- это будет сегодня в три часа?
     Я сказал: -- Конечно, Лена, я буду очень рад!
     -- Запиши  адрес, -- сказала она,  -- между 26-й и 27-й улицами, на 7-й
авеню, Фешен инститют технолоджи, сэкэнд флор, Эдиториал.
     Я пришел. Я волновался. Специально купил новые духи, надел свой лучший,
белый,  костюм,  черную  рубашку с кружевами, крестик  под  горло  подтянул.
Автобус ехал жутко медленно, и я нервничал уже заранее, боясь опоздать.
     Я  не  опоздал, нашел  этот  зал в  огромном  помещении института,  все
передние места были заняты, я  уселся на свободное месте где-то сзади и стал
ждать. На  сцене  был  создан  садик  или  скверик или парк,  особым образом
размещенные растения, особым образом помещенный свет.  Возле сцены  возились
осветители и фотографы, создавая атмосферу тревожного ожидания. Я ждал.
     Наконец,  зазвучала  пронзительная,  странная  для  моего слуха музыка.
Может быть, она только показалась мне странной, потому как очень уже давно я
не  находился в подобном большом собрании, с людьми,  давно не видел никаких
представлений, за исключением кино я никуда не ходил, одичал я.
     И  вышли, и  застыли  в различных позах,  а  потом загалдели, зашумели,
изображая  осеннее оживление,  девочки. Лошадки,  старлетки, модели, все они
были на первый взгляд похожи друг на друга и только позже, напрягая глаза, я
научился  с грехом  пополам  различать  их. Худые,  затравленные и наученные
особым  штукам дети женского пола ходили под  музыку  по сцене,  выходили на
"язык", вертелись на его  кончике, выбрасывая зрителям улыбку или ужимку или
нарочито сумрачное лицо и так же удалялись. Мне почему-то было  жалко их,  и
сжималось  сердце  при  каждом  взгляде  на  них,  особенно  же  было  жалко
короткоостриженных.  Может  быть   потому,  что  маленькие  личики   их  без
преувеличения были  лицами  детей, перенесших только  что  тяжелую  болезнь.
Господи,  и  здоровые  мужики  мнут этих детей,  мнут  их,  ебут,  напирают,
вдавливают в них свои хуи. Я затосковал, и только усилием воли заставил себя
собраться и глядеть на сцену.
     Между тем появилась и Елена. Она излишне нервничала и вертелась. Первый
ее костюм я не запомнил,  потому что разглядел ее под шляпой не сразу, когда
же понял, что это  моя душенька,  она  уже  мелькнула личиком  и  исчезла за
кулисой. Второй  ее  костюм  был  нечто  лиловое  и ниспадающее, можно  было
назвать это платьем,  но  можно  было и  не называть.  Сверкнув из-под шляпы
глазами, Елена сорвала в нем аплодисменты зрителей.
     Вообще же  она выступала хуже других девочек. Хотя мне и не хочется это
признавать, она была излишне вертлява, от волнения  развязна  и не собранна,
среди  ее подруг было несколько  профессионалок  очень высокого  класса, они
работали четко  и механично, движения  их  были сухи  и  отточенны,  никаких
мелких ненужных  дополнительных  складок  на их  одежде не  появлялось,  они
демонстрировали чистоту  стиля и чистоту каждого движения. Ничего лишнего не
было, в нужное время резкое движение  лицом, подбородок вверх, все вовремя и
четко.
     Елена   же   слишком   танцевала,   кокетничала,   слишком   увлекалась
самодеятельностью, играла и переигрывала, суетилась, двигалась нечисто.
     Если говорить о красоте, как женщина она на мой, Эдичкин, необъективный
взгляд, была куда более  привлекательна,  чем другие модели, весь  остальной
кордебалет. Но работала не профессионально, это было видно.
     Судите сами -- появляется она в белом таком костюмчике из  парусины,  с
капюшоном, и белые сапожки,  в таком, знаете,  костюмчике хорошо грибы после
дождя  собирать  где-нибудь в  Коннектикуте,  выйдя  из дверей  своей  виллы
молодой  и бездельной женщине. Так она появляется в этом костюмчике, танцует
под  музыку на сцене, как бы собирает грибы или ягоды, если грибов в Америке
не   собирают,   и   получается  неплохо,  кое-кто  аплодирует.  Но   потом,
продвинувшись на язык, уже на конце его, именно там, где нужно себя показать
крупным  планом, Елена  вдруг быстро  кружится,  движения  скомканы,  теряют
четкость, так что мы, зрители не успеваем даже рассмотреть ее лицо, мелькают
смазанные Еленины черты, ее -- не ее -- не поймешь, и она смывается с языка.
Она даже  не зафиксировала на мгновение своего  лица, не сумела  его подать,
остановить  на  время  -- преподнести. Нет, она выступала непрофессионально.
Аплодисменты угасли, не успев начаться.
     В конце были шары, шествие,  музыка, шум, спутанные  ленты  --  тут она
была в своем репертуаре --  цирковое  искусство  для нее. Она  запуталась  в
шарах, махала  шляпой и прочее, это у нее хорошо получалось. Я был недоволен
ею, мне хотелось чтоб она во всем была первая.
     Я поторчал  немного  в зале,  а потом вышел и  стал  ждать  ее.  Многие
девочки, которых встречали или любовники или друзья, или они уходили одни --
были, кажется, и такие  худые и дерзкие девочки, -- уже прошли,  а Елены все
не  было. Наконец, она  показалась  --  была она  в белой шляпе  и  каком-то
коричневом в цветах легком костюмчике -- блузка  и юбка, потом я рассмотрел,
что он был  старенький,  и  в  туфлях  коричневых,  тоже  стареньких,  ножки
затянуты в какие-то мутные колготки. Я подошел к ней и поцеловал ее, решился
трусливый Эдичка поцеловать ее,  поздравил, заметив, что краска на ее  щеках
лежит как-то несвеже, коркой. Вид у нее был усталый.
     --  Спасибо,  --  сказал  я, --  мне  понравилось,  только  ты  излишне
торопилась. Было видно, что тебе некогда.
     Так я сказал, не  мог  же я сказать,  что  мне не понравилось,  как она
выступила,  я  не  хотел ее обижать.  Тут  же стоял  и рассеянно-растерянный
Жигулин с фотоаппаратом, который, конечно, только пришел, и ничего не видел.
     --  Не  могу понять, где  Джордж, --  нервно оглядываясь  по  сторонам,
говорила Елена. -- Он был в зале, а где он теперь?
     Она очень нервничала, на хуй ей был нужен ее верный пес Эдичка, который
приполз  бы весь в крови, если б она позвала. Ей  нужен был Джордж, которого
не  было. Эдичка  был благородный рыцарь, он  не напомнил Елене ее слов, что
она никого не любит, что  ей все безразличны. От друзей Елены  Эдичка хорошо
знал,  что в последний уикэнд Джордж уже не пригласил Елену  в  Саутхэмптон,
что  в его доме Елена нашла  какие-то  тампаксы,  явно  другой женщины,  что
Джордж, ранее  обещавший купить  Елене шубу,  теперь уже собирался купить ей
просто пальто. И  что до сих пор он ни разу не заплатил  пока за  мастерскую
Жигулина, как обещал это делать. Циник хромоногий  и жлоб, играет с ней, как
с мышью.
     Эдичка смолчал и только сказал участливо: -- Может, он в  холле, пойдем
посмотрим? -- и пошел с Еленой в холл.
     Конечно, никакого  Джорджа  в холле  и в видах не было. Она не плакала,
может, она не умеет плакать,  я не  знаю, в последний раз  я видел ее слезы,
когда душил ее, пытался задушить. Сейчас она нервничала и сказала, обращаясь
к Жигулину, что она пойдет домой, может быть Джордж позвонит домой, ведь они
должны вечером идти в театр.
     Я сказал, что хорошо бы еленино выступление обмыть по русскому  обычаю,
и  что я предлагаю им пойти куда-нибудь  выпить, что  я их угощаю.  При этом
Эдичка извинился, что не принес Елене цветов, у меня не было на это времени,
так я мчался к ней, а потом  я думал, не рассердится ли она, может  быть, по
местным понятиям  это нелепо -- дарить цветы  модели,  участвовавшей в  шоу.
Может быть, это провинциально.
     В  конце концов, мы  пошли  вдвоем в бар. Жигулин не  пошел. Мы сидели,
пили, и она  объясняла мне свою  достаточно безумную идею о каких-то рулонах
ткани,  в  которые  она хочет заворачиваться,  чтобы таким  образом  сделать
платье,  и еще  какие-то прожекты из этой же ткани -- шить  должен был я. Я,
пусть и сам не ахти какой нормальный парень, но понимал, что это  тоже форма
охуения от западной жизни -- желание Елены перескочить через деньги -- легко
и  просто  иметь таким  образом платья,  да  еще и в дизайнеры  поиграть.  Я
понимал, что  эта детская затея безумна и  ни хуя  из этого не выйдет, но  я
соглашался, я боялся ее обидеть, или вызвать ее гнев.
     -- Сейчас  поедем и  я тебе покажу  ткани, они  у меня в мастерской, --
говорила  Елена, --  ты поможешь мне завернуться,  мне нужно идти  сегодня с
Джорджем в театр, а мне так надоели старые платья.
     -- Слушай, давай я дам тебе денег и ты купишь себе платье, -- сказал я.
     -- Ну, вот еще... -- сказала она неуверенно.
     -- Чего  там,  Лена, -- сказал я, --  мы старые  друзья, когда  станешь
великой моделью, поможешь мне.
     -- А сколько у тебя денег с собой? -- спросила она заинтересованно.
     -- Да долларов сто будет, -- сказал я. Она на секунду задумалась.
     -- Допивай, -- сказала она, -- поедем в Блумингдэйл, посмотрим, что там
есть.
     И она опрокинула  свой  алкоголь  одним  движением.  В этот  момент нам
подали  какие-то  сосиски  и что-то  типа тефтелей на блюдечке.  Может,  так
полагалось.  Она попробовала одну,  а одну, взяв за  палочку, на которую она
была   наколота,  сунула   мне  в  рот.  Особого  рода  внимание,  ласка.  Я
расплатился,  дал   бармену  на   чай  так  много,  что  он  заулыбался   от
удовольствия, и мы вышли.
     Ехали мы в такси очень долго, был трафик, и едва ли не быстрее мы могли
дойти пешком, она очень нервничала, пыталась выйти раньше, я успокаивал ее.
     --  Нет,  я  куплю  себе  туфли, -- сказала она, когда  мы выходили  из
машины, -- я приспособлю как-нибудь эту ткань, а вот туфлей у меня нет.
     Я сказал,  что  это ее дело, и что я лично  советую ей  купить  крупную
вещь, -- чтобы была большая по объему, заметная, -- сказал я.
     Мы прошествовали на рысях через  Блумингдэйл, влетели в нужный отдел, и
она  занялась своей любимой работой.  О, она большой  знаток  в этом деле. Я
жалел, что  у  меня нет миллиона, я хотел  бы посмотреть на нее,  выбирающую
вещей на миллион долларов. Уверяю вас, она нашла бы, что купить.
     На сей раз, как  это ни странно,  туфли, которые  она купила  через  30
минут, указал  ей  я.  Это  были черные туфли  на  высоком тонком  каблуке с
золотым  ободочком.  Она  померила эти  туфли, потом  потащила  сейлсвумен в
другой отдел, что-то мерила там, потом вернулась, надела два разных туфля на
ноги, прошлась, посмотрела, и остановилась все-таки на тех, что указал ей я.
Проделав утомительную, -- в Блумингдэйле не торопились, -- процедуру оплаты,
туфли стоили 57 долларов, мы вышли и прошлись по другим отделам.  Я не знаю,
как мы оказались у белья, она  уже рассматривала трусики в рюшках, оборках и
цветах. "Тебе  нравятся?" -- обращалась она ко  мне все  время. "С некоторых
пор мне  страшно смотреть на  женское белье", -- сказал я ей. Она пропустила
мое высказывание мимо ушей. Чего ей меня слушать, на хуй ей мои проблемы.  И
я опять заткнулся, хотя так хотелось договорить.
     Мы купили ей некоторое количество трусиков, еще какие-то мелочи и пошли
в мастерскую.
     Там она  тотчас разделась  в  ванной,  вышла в одних колготках прямо на
голове тело, без  трусиков, так носят модели  на показах,  чтобы  трусики не
вдавливали  бедра,  треугольник  волосиков  возле  пипки взглянул  на Эдичку
иронически.  Гологрудая  и  голопопая  под  колготками Елена  вышла  в новых
туфлях.
     Я  не думаю, чтобы она специально мучила  бедного  Эдичку, она просто о
нем не думала,  она привыкла так ходить среди фотографов, среди персонала, и
не собиралась  менять свои привычки. Эдичка увидит ее  голой и затоскует?  А
хуй с ним!
     Я вспомнил ее слова: "Ты -- ничтожество!" -- сказанные мне в феврале по
телефону. -- "Нет в моем сердце злобы!" -- сказал я себе  для успокоения. --
"Как Христос Марию Магдалину!" -- продолжал я про себя. Помогло.
     И  вдруг меня осенило: -- Господи, да она не знает, что нужно делать со
всеми нами, с людьми, с Витечками, с Эдичками, Жанами... Употребить в сексе,
взять деньги, сделать, чтобы мы повели в ресторан. Вот все, что можно с нами
делать. Она невинна, как дитя, ибо не знает, как еще можно применить нас. Ее
не научили. В остальном мы ей  мешаем. Она мечтала, когда  жила с  Виктором,
мечтала со мной, мечтает сейчас.  Ей все равно, кто с ней. Она не видит. Мне
от этого открытия стало страшно.
     Она о  любви  не  знает. Не знает,  что  можно кого-то любить,  жалеть,
спасать,  из тюрьмы вырывать, из  болезни, по голове погладить, горло в шарф
укутать, или  как в евангелии -- ноги вымыть  и  волосами своими высушить. О
любви -- Божеском даре человеку -- ей никто не сказал. Книжки читая, она это
пропускала.  Скотская любовь ей доступна, чего  тут хитрого. Она думает, это
все. Поэтому она всегда так тосковала в  своих тетрадках, я их всегда читал,
так беспомощно-мутно воспринимала и воспринимает мир.
     Может, ей еще повезет, и она полюбит. И будет ей  тяжело и прекрасно. Я
завидую тому, на кого, наконец, изольется любовь этого несчастного существа.
Ему  достанется многое. В  ней столько,  должно  быть, накопилось. Но скорее
всего, никогда  не  испытает она счастья отдания всего себя -- души своей --
другому существу, сладкой  боли от этого противоестественного для животного,
каким является человек, поступка.
     В  этом мире многие,  как она, несчастны, но только по причине неумения
любить, любить другое существо.  Бедные вы, бедные! Распадающийся Эдичка все
же был счастлив, в нем, в больном, есть Любовь, позавидуйте ему, господа!
     Так я размышлял, а она крутила попкой, в этот момент пришел Жигулин.
     -- Эдичка туфельки купил, -- сказала она.
     -- Мне не купишь? -- спросил меня заинтересованно Жигулин.
     --  Лена, тебе уже  нужно уходить, а ты еще  обещала сходить со мной  в
бар, -- сказал я, не отвечая Жигулину.
     -- Успеем, -- сказала она, -- сейчас приму душ