и приятеля -- и уходили огородами к реке, и
дальше --  частные околозаводские домики. Ночной стук в  окно  перепуганного
круглолицего друга. Распитая на ночь бутылка водки. Кто лег где. Я почему-то
лег в комнате его покойной матери, под иконами. Первые иконы...
     Тьфу   ты,  черт!  Вечное  давал  крепкое   слово  не   вспоминать  эту
Россию-Украину, прошлое отбросить,  как хвост отбрасывает  ящерица, помню по
опыту детства,  наблюдал и жил  с ящерицами в  овраге и  на кладбище -- ради
спасения жизни оставить хвост. Он отброшен, и я здесь на Парк-авеню, фланер,
вышедший  погулять  по  солнышку,  паразит  американского общества,  ножками
перебираю.
     И   не  заметил,  как  у  церкви  Святого  Варфоломея   сел.  Цветочки.
"Наслаждайтесь, но не  разрушайте".  Наслаждаемся,  но и  разрушить хочется.
Какое же наслаждение, не  разрушая! Нюхать, что ли? Попы понасадили розочек,
хуе-мое всякое развели, спокойную жизнь для всех тех, кто знает свое место и
не  бунтует. Красота якобы.  А убивают  не  всегда  свинцом.  Розочками тоже
можно. И денежками. Такие зелененькие. Знаете?
     Редкие прохожие. Кто  уже с толстой кучей  "Нью Йорк  Таймз"  шествует.
Дорвался. Приобрел. Милая газетеночка. Четыре  часа отстоял у двух дверей ее
--  входной  и  выходной.  Демонстрация  номер  один.  Не  метод.  Устарело.
Убедился. Никто внимания не обращает. Листовки берут, но читают ли? Это тебе
не  СССР.  И  типа из ЭфБиАй  мелькнуть жетоном  прислали  -- мол,  знайте и
помните. Жетоном мелькнул перед глазами, а вроде случайно. Свобода! Это тебе
не Красная площадь. Всего несколько минут... Здесь можно год стоять, хуй кто
заметит. Стой, Эдичка, и Александр стой.
     Ножки вытянем. Белые  штанины симметрично легли на тротуар.  Обнажились
деревянные босоножки. Ходите, педераст, на  таких  каблуках?  Хожу, люблю. А
тонкие черные пальчики из-под  ремней.  Писатель. И  челка густая и крылатые
сложные волосы. И фигурка. И оттопыренная причудливая попка.  Привлекателен.
Не то что бы красив. Но фигурка уж очень хороша. Да и мордочка тоже.
     Идут. Не так много их сегодня. То девочка лет 50-60, то мальчик с седой
бородой.  Редко  взрослый,  как  нужно,  человек.  Что-то с  нами  со  всеми
произошло. И я юноша 30 лет. Что же с нами такое? Тут я зачем-то механически
присоединил себя  к ним. Хорошенькое  "мы". Они  -- полезные члены общества.
Они носят бумаги  из комнаты в комнату, играют  на инструментах,  боксируют,
устраивают  какие-то  компании,  живут  на  деньги,  оставленные дедами  или
отцами, они платят налоги, выполняют свои функции, ебут  секретарш и смотрят
свои шоу.
     А я сижу здесь, мог бы лежать в номере отеля день-деньской,  только что
физическая конструкция моего  организма к лежанию не подходит. Водку мог  бы
пить и ругаться мог бы вслух.  А они как-то все запланированы. Единственное,
что  им  осталось,  где  они  могут проявить инициативу --  это  в  том, как
одеться,  и  некоторые,  по  темпераменту,  сексуальные  приключения. И  то,
знаете, в неслужебное время -- по вечерам и на уикэнды. В уикэнды выливается
из американских мужчин рекордное  количество спермы. Ни один день  недели не
может соперничать  по количеству  вылитой, низвергнутой  спермы с уикэндными
днями. Часть уикэндной спермы достается сейчас и женщине, которую я любил --
моей бывшей жене Елене.
     А такие люди, как я, мы, конечно, не  подарок, но здесь  так же  редки,
как и в России. Вот одеваются они и стригутся -- усы, бороды, можно подумать
-- художник, писатель, оригинальный человек,  со сложной жизнью --  в России
это  часто  совпадает. Здесь -- ничего подобного.  Продает пылесосы,  читает
только  газеты.  Такие  люди   порой   охотно  поддерживают  все  новшества.
Сексуальную революцию  --  почему  нет, не могут ведь  любить,  не в  силах,
убогенькие, все  что  угодно  поддерживают.  Рабы любят  казаться свободными
людьми.
     Солнышко-то поддает  жару.  Я  встаю  и  перемещаю  свое тело  на самый
раскаленный  кусок. Как многие боятся  солнца, так я боюсь  тени. В солнце я
влюблен  чуть  ли не  до  оргазма...  Мой  оргазм, твой оргазм,  их  оргазм.
Просклоняем,  проспрягаем. Резкие швы  моих  джинсов давят  мой  нежный хуй.
Мальчик мой, поверни же его. Давно потеряв смущение, я лезу рукой в  штаны и
поворачиваю прохладное и жидкое месиво из  яиц, мошонки и члена,  поудобнее.
Всем  все равно и мне тоже. Так удобнее. Зачем я учился есть ножом  и вилкой
--  так привык  и не могу отучиться  -- стыдно даже  за  свою такую столовую
воспитанность --  ну ее на хуй! И никак не могу научиться  жирно  смеяться в
кинотеатрах.  О, этот смех!  Кое-кто из моих приятелей говорит,  что  это  в
американцах, толстокожесть их некоторая, от отсутствия страданий, от  долгой
мирной  жизни народа.  Не знаю.  На  экране  пьяные  муж  и жена,  их  дочка
покончила с  собой, пьяные, они обвиняют друг друга,  кричат... Зал смеется.
Что это -- неправильные реакции? Семипудовые детины с сальными ляжками сзади
меня сотрясаются от хохота.
     В первые  месяцы жизни в Америке я боялся этого  хохота.  Потом он меня
раздражал. А дальше я стал завидовать обладателям звериного хохота и считать
себя слюнявым интеллигентом...
     Тени  от  высочайших  в  мире  зданий пересекают  Парк-авеню.  Синие  и
глубокие, как на  Украине, где еще цветут пышные цветы.  Иногда мне кажется,
что пахнет  куриным пометом.  Этот запах  возник и сейчас. Боже мой, где тут
куры, откуда взяться курам? Ответь, здание Святого Варфоломея!
     Девушка... еще одна.... Не  так  уж красивы. А вот явно модель. О, меня
пробирает  некоторая  дрожь опасности. К моделям я отношусь  мистически. Мне
кажется, что я имею право  на всех моделей, именно потому, что моделью стала
моя бывшая жена. Хорошая модель, ухоженная модель, понесло от нее духами. О,
как  я люблю духи и другие  красивые запахи! Молчаливо приветствую прошедшее
ее тело. Но нужно сидеть -- знать свое место. Я, что я ей могу предложить --
себя, с сомнительными мужскими  достоинствами, которые, впрочем, никогда  не
были  абсолютно  мужскими.  Какой  из меня  Геракл,  я женоподобный,  слегка
аполлонический  тип.  Спать со  мной для  женщины  все  равно,  что спать  с
подругой  или  сестрой.  Нет,   я  не  настоящий  мужчина.  Где  моя  густая
растительность и жгучие глаза? Где тяжелый подбородок и грубая сила?..
     Модель  качается  между 53-й  и  54-й  улицами  уже,  а  что я могу  ей
предложить? Что?  Себя?  Да  ее  ебет  добрый десяток фотографов и  людей из
иллюстрированных журналов, куда более смазливых, чем я. Да еще наверняка она
имеет одного-двух  бизнесменов, которые подбрасывают  ей деньги на  жизнь. А
как же, большинство из  них,  ведь их  неисчислимое  количество  носится  со
своими большими и маленькими портфолио по улицам, большинство почти не имеет
оплачиваемой работы  -- существует надеждами на  удачу, которая минует почти
всех этих девочек,  и  остановится на нескольких,  редко справедливо  сделав
свой выбор. Какая справедливость, а этот бегемот Марго Хемингуэй?
     Короче говоря, знай свое место, Лимонов, -- длинные ноги соблазнительно
мелькают в разрез юбки. Когда-то и мы имели такие ноги неотлучно при себе...
Хуевая полоса в вашей жизни нынче, Эдичка... Молодая,  красивая, такая жара.
Красоту можно любить и просто так, как красоту только... Но я не имею денег,
это фраза, которую  я говорю, когда у меня просят денег на улице: "Я не имею
денег, я имею Вэлфэр". Действует молниеносно.
     Я  не могу  пригласить модель в самый  захудалый ресторанчик, я не имею
денег ни на что. Знай свое место, Лимонов, сиди  здесь. Ты пария, подонок, и
поза у тебя подоночная, и морда у тебя  подоночная -- человека, не знающего,
куда девать день и  ждущего приключений за чужой счет. Поглядываешь на всех,
ждешь. Морда человека, которому свистят из проезжающих машин. Ты -- грязь, и
не имеешь права  даже глядеть на этих девочек. Независимо от того,  выбились
они в люди или нет еще,  они в этой системе,  они никого не раздражают,  они
нужны,  они приняли ценности этого  мира. А ты дерьмо. Да, они так же, как и
ты, готовы  подставить себя кому  угодно, и  так же, как ты, не видят в этом
ничего зазорного, считают, что это совпадает с их желаниями, но они -- да, а
ты -- нет. Ты не разрешен, а они разрешены.
     А почему? А потому. Не хуй рассуждать...
     Опять  потянулись  ньюйорктаймцы.  Читатели  хуевы.  Сизифы  с  грузом.
Впрочем, читаю  ее и я. Какая-то глупая  гордость. Читаю по-английски, узнаю
по-английски,  по-английски,  по-английски, что происходит в разных  странах
мира.  Хоть туго, медленно, но читаю, узнаю, что в Уганде  происходит, что в
Кении,  и  в  Израиле,  и в Ливане, и что делает сейчас  Леопольд  Сенгор --
президент Сенегала и  поэт, который вместе со мной был напечатан  в  одном и
том же номере австрийского литературного журнала,  покойным  его  редактором
Фидерманом в 1973 году. Я  хочу написать Леопольду письмо -- может  быть, он
пригласит  меня. Хотя что ему -- черному Марку Аврелию -- до меня, но, может
быть, и пригласит. Тогда я поеду в Сенегал. Наскребу,  займу денег на билет,
и поеду. Это не пустая мечта, пустых мечтаний у меня  не бывает. Я буду жить
в  зеленом  городе  у президента  и читать ему стихи.  Что  еще  лучше может
придумать воображение  поэта? А?  Я  убегу от Нью-Йорка и буду снова,  как в
России, поэт, а не вэлфэрщик Эдичка.
     Накрытый хрустящей скатертью белый стол в саду, и колышется африканская
весна в ветвях окружающих  деревьев. Бокалы на столе.  Руки  Сенгора и  мои.
Стихи...  И  я бы  даже  легко и  безоблачно  умер  в этот  момент, если  бы
враждебные  президенту оппозиционные партии вдруг совершили бы  нападение на
резиденцию  президента и  вооруженные люди, вдруг появившись  из  зарослей в
саду,  прервали  бы  наши  занятия.  Я  обязательно  совершил бы  какой-либо
театральный  жест. Презирая жизнь и смерть, я бы закрыл собой  президента, и
пуля попала бы мне в переносицу, там, где у меня всегда натирали раньше кожу
очки,  дужка  очков, в это  красное пятно. Вот туда.  И брызнула  бы  густая
кровь. И быстро закапала бы и оживила  скатерть.  Было бы красиво -- красное
на белом. А часть крови попала бы в холодный, только что наполненный бокал с
белым вином, и вино бы мутнело, взаимообнимаясь с кровью.
     Все  это, конечно, очень  театрально,  но я  почти  не  сомневаюсь, что
поступил бы именно так, и я вполне могу написать письмо Леопольду Сенгору. А
хули?
     "Дорогой господин президент! Позвольте..."
     Тут я вспомнил, что у меня с собой нет бумаги, а по опыту своей жизни и
многолетнего поэтического творчества я  знал, что можно  выдумать, сложить в
голове стихотворение или письмо, но пока  я  приду в отель и смогу  записать
выдуманное,  связный  текст испарится и  на  его  месте окажутся клочковатые
обрывки. И я пошел дальше. Пошел себе дальше.
     Я   хожу  по  жарким   улицам  летнего  Нью-Йорка  с  улыбкой.   Улыбка
предназначается всем. И истеричной девушке с лохмотьями  кудрей, играющей на
неопределенном  музыкальном  инструменте, и  черным,  и  белым, и желтым  --
идущим, стоящим  или бегущим по  улице, оборванные они  и  грязные или чисто
вымытые и благоухающие  духами.  Я иду, покачивая бедрами,  туго  обтянутыми
белыми штанами. Мои обнаженные руки и грудь коричневые и  гладенькие. На мне
все  белое  и мои ступни обнажены,  лишь в одном  месте  пересекают их ремни
босоножек.  Мужчина  и  женщина, я иду на  каблуках. Иду, двигаюсь. На  меня
смотрят.
     Я вступаю в контакт с любым экземпляром  человеческой  породы,  который
только проявит интерес  и внимание  ко мне, скажет мне слово или улыбнется в
ответ.  Моя  душа и  тело доступны каждому. Я пойду с вами куда  угодно -- в
темные кварталы Вест-сайда или в богатые апартменты Парк-авеню. Я пососу вам
хуй, поглажу вас всего  руками, ласково и любовно буду  ласкать ваши половые
органы. Я полижу вам пизду, тихо раздвинув ее тонкими  ласковыми пальцами. Я
добьюсь  вашего  оргазма  и потом уже выебу вас  сладострастно,  медленно  и
нежно. На  окне будет в это время болтаться какая-нибудь занавеска. А может,
это будет на  улице,  на скамейке в сквере или парке, и от  душной беседы мы
вдруг перейдем к томительным прикосновениям.
     Я не хочу  работать,  как-то  называться и иметь профессию. Я работаю с
вами. Я  послан на эти  улицы, я  живу  на них,  я на  них дома. И вы можете
встретить меня и сказать мне: "Здравствуй, Эдичка!" И я отвечу: "Здравствуй,
сладкий!".
     Иногда мне кажется, что я снимаю с них проклятие, когда ласкаю  их, что
я послан кем-то свыше для этой цели. Я иду и иду в знойном мареве.
     Я иду и вспоминаю строчки Аполлинера "Шаталась по улицам  Кельна.  Всем
доступна и  все же мила..." Густое  солнце  заливает  улицы  моего  Великого
Города.  Я  никуда  не  спешу.  Высокий, черноволосый  и  элегантный  хозяин
ювелирного  магазина,  стоя  на  пороге,  долго  провожает   меня  взглядом.
Томительное мгновение. Можно повернуться, подарить улыбку. Можно... можно...
     И дни, как мягкие  волны, переваливают через мое тело. Волна за волной,
теплые. И по утрам я просыпаюсь со счастливой улыбкой.
     А  сейчас  я расскажу  вам, как  я  "обосрался".  Этого типа я встретил
как-то вечером. Спала жара. Я шел по  57-ой улице, шел в кинотеатр, устав от
всех  и всего --  просто шел  в  кино,  никакой революционной  деятельности,
никакого  секса.  Шел по теплым,  продуваемым вечерним ветерком улицам, тихо
думал о чем-то, может  быть о  том, как  мне приятно вот так идти, короче --
наслаждался. И сзади меня  равномерно топал какой-то человек. Потом, изменив
темп, поравнялся со  мной.  Первые косые  взгляды, скошенные глаза, то  ли в
насмешке, то  ли  в восхищении.  Седая  борода, довольно стройный,  высокий.
Что-то говорит. Я переспросил. Поговорили. Немного. Чуть-чуть. Я сказал, что
я русский. Он сказал, что он визитор из  Англии. Визитор. Хорошо. Простились
у дверей кинотеатра "Плейбой".
     Я  немного поразмышлял  о  нем, но  два фильма  с  ужасами, убийствами,
многочисленными  ковбоями  и  злодеями --  Марлон  Брандо  и  Джек Никольсон
заставили меня забыть о седобородом.  Но я  вновь встретил его в  1.20 минут
дня через день на той же 57-ой улице.
     -- О, русский! -- сказал он. -- Куда идешь?
     -- К моим друзьям. Они должны быть у меня в отеле в два часа. А куда вы
идете?
     -- Я визитор. Я ищу мальчиков  или девочек. А  тебе,  русский, нравятся
мальчики?
     -- Да, мне тоже нравятся и девочки и мальчики, -- сказал я.
     -- Ты знаешь, что такое "гэй"? -- спросил он.
     -- Да, -- сказал я, -- конечно.
     -- Может, мы увидимся? Когда? -- спросил он.
     -- Я занят сегодня, -- сказал я. -- Может, завтра? -- сказал я.
     -- Завтра я не могу, -- сказал он с видимым сожалением.
     -- Может, в воскресенье? -- спросил я.
     -- Не знаю, -- сказал он. -- Может, сегодня вечером?
     -- Может, -- наконец согласился я. -- Я  дам вам мой номер  телефона --
позвоните сегодня вечером.
     У  меня  был  троцкист  Джордж и революционный француз  из Канады,  они
задавали мне вопросы о диссидентском движении в СССР и записывали мои ответы
на тайп-рикордер. Ничего утешительного  я им  не  сказал,  и  в свою очередь
спросил Джорджа, когда уже можно начать стрелять, а не только защищать права
то  крымских  татар, то  палестинцев, то  еще кого-то, когда  закончатся эти
бесконечные маленькие интеллигентские собрания, и будет борьба.  Последовали
долгие  объяснения. Меня  обозвали анархистом, и два  западных революционера
покинули восточного, русского  революционера.  В дверях  они  столкнулись  с
Леней  Косогором,  человеком,  отсидевшим десять лет  в  советских  лагерях.
"Какая каша из людей!" -- подумал я.
     Когда  ушел и  Леня,  наконец, я  решил устроить  себе удовольствие  --
сделал себе сэндвичи с огурцом, луком и ветчиной,  налил себе бордо. История
сэндвичей  и бордо короткая, но яркая. Это все принес соседу Эдику из номера
1608  какой-то друг, а сосед  Эдик  вегетарианец  и  вина  не  пьет почти --
припасы он,  от греха подальше,  отдал мне.  Так  вот, я налил себе  бордо и
приготовился укусить бутерброд... Раздался телефонный звонок.
     -- Хэллоу, -- сказал я.
     -- Это Бэнжамэн, -- сказал голос.
     -- Я не Бэнжамэн, -- сказал я.
     -- Я -- Бэнжамэн, -- сказал он.
     -- О, Бэнжамэн! -- сказал  я, -- я не занят уже,  хочешь встретиться со
мной? Давай встретимся на углу 57-й улицы и 5-го авеню.
     --  Нет,  -- сказал  он. -- Я  сегодня хочу остаться дома. Гоу ту  бэд!
Приходи!
     Я покрылся потом.  Грубо.  А ресторан?  А  прелюдия? Что  мы --  крысы?
Может, я подумал не совсем так, но что-то вроде этого. "Гоу ту бэд". Ишь ты!
Придумал!
     --  Я  не  могу сегодня  в постель,  --  сказал  я,  --  я имею  плохое
состояние.
     Тут  мы  с ним начали запинаться и  запинались некоторое время, я искал
нужные английские слова, а он... не знаю, почему запинался он...
     Наконец, я сказал:
     -- Хорошо,  я подумаю. Если  хочешь, дай мне  номер телефона, я позвоню
тебе в течение получаса.
     --  Я не помню номер, и  я сижу  в ванне, -- сказал он,  -- но я живу в
отеле "Парк-Шеридан", номер 750, посмотри в телефонной книге, -- сказал он.
     -- Я позвоню, -- сказал я и повесил трубку .
     Сейчас  вы  меня  немножко  поймете.  Мне  стало неприятно от  грубости
начала. Я хотел  лечь с ним  в койку,  он мне чем-то нравился, но  уж  очень
грубо. Конечно, может быть, так и поступают нормальные люди,  у которых мало
времени, у которых работа, и они визитеры,  и у них есть вечер и чего  бы не
пригласить русского  парня, который согласен, и к чему тут канитель и терять
время.
     Он был нормальный, но это меня и раздражило. Он даже не захотел сделать
вид,  что  я  ему нравлюсь, что  у него не  просто желание каким-то  образом
потереться  о  меня своим  хуем,  раздражив его не то у меня во рту, не то в
этом моем  отверстии, и он  бы  что-то делал мне, и  ему были бы приятны мои
содрогания,  конвульсии  моего организма,  смотреть на это. Нет,  он ленился
даже вид сделать. Что говорить,  мне это было  неприятно. Для меня любовь --
это взаимное ласковое притяжение и маленькая игра.
     Поэтому я сидел расстроенный над  телефонной книгой  и  судорожно искал
его номер, при этом еще пил бордо, и ел мясо из борща,  справедливо полагая,
что мой нервный организм в таких условиях откажется выполнять свои  функции,
обиженный  грубым его предложением,  поэтому нужно  мясо. Я обливался  семью
потами, так бывает  со мной,  когда  я нервничаю, я  ходил  и подпрыгивал  в
комнате,  волосы облепили мой лоб, и вообще произошла свистопляска,  -- если
бы кто мог видеть это со стороны!
     Номера  в  книге   не  было,  не  было  такого  отеля,  но  книга  была
двухгодичной давности, я подумал -- ив этом  дискриминируют нас, и что отель
есть, я не сомневался. Я мог бы позвонить вниз  и спросить у оператора номер
этого  отеля, но  у  меня  с нашей  администрацией, если  вы  помните,  были
отвратительные отношения, и  нужно  было  просить,  на что  я не мог  пойти.
Стрелка часов неумолимо подвигалась,  срок заканчивался, я был в отчаянии  и
не знал, как мне поступить. Не пойти, но  как  же моя  свобода, как мое "Все
могу!" Боюсь, думал  я,  трус, русский,  к мужику на его грубое  предложение
пойти.  Если  б  он  сказал  -- пошли  в ресторан, все  было бы  о'кэй.  Это
привычно,  понятно,  а потом в  постель. Но тут,  эх,  не могу  переступить.
Раскольников... Эдичка несчастный, сгусток русского духа...
     А  Бэнжамэн  этот --  он,  верно,  ничего  плохого  не имел  в виду  --
приглашал развлечься  в постели, не знал же, что русские такие идиоты, и что
я, обливаясь потом, буду думать -- идти или не идти. Впрочем, справедливости
ради  следует  сказать,  что  если  бы  я  нашел  в  телефонной  книге  этот
злосчастный  Парк-Шеридан,  не Шератон,  отель,  я бы  поз