шею,
поцеловать ему ухо, разыграть из  себя мелкобуржуазную кокотку, декадентку и
нагромоздить перед ним кучу ужимок, мелких  капризов,  странностей  и  милых
привычек,  из  которых он бы не выпутался, конечно. Это я умел. Загадкой для
меня было бы, как вести себя в постели, но это я тоже надеялся постичь очень
скоро. Я же поступил неразумно,  но честно, не стал лгать ему, и не  сказал,
что люблю его.
     Мы вышли  в гостиную. В спальне Раймон объяснялся  с телефонной трубкой
по-французски. Мы остались поэтому в гостиной.
     -- Сегодня я встретил на 5-й  авеню вашу бывшую жену, Эдичка, -- сказал
Кирилл и внимательно посмотрел  на меня, ожидая эффекта. Я пил свою водку  и
только чуть погодя сказал: -- И что?
     -- Летит  по 5-й, никого не  видит, в  каком-то красном жакете,  зрачки
расширены  --  наверное,  она  колется  героином,  или  нюхает  кокаин,  вся
вздернутая, возбужденная. Едет, говорит, в  Италию, на месяц сниматься. Золи
ее посылает. --  Как Лимонов, видишь его? -- спрашивает. Когда узнала, что я
нашел  тебе  "друга"  -- Кирилл  понизил  голос,  -- была очень довольна,  и
сказала:  "Ненавижу мужчин, найди мне старую богатую лесбиянку, чтоб ласкала
меня, ебла, ебла, ебла искусственным членом -- Кирилл несколько раз повторил
это  ебла, очевидно, Елена произнесла тоже так: -- усиленно и несколько раз.
Я вспомнил  ее долгие  и  почти зверские  оргазмы  от  искусственного члена,
которые  я  сам ей  устраивал, и у  меня закружилась  голова,  вниз  потекла
теплота, после этих оргазмов  я ебал ее с особенным удовольствием. Я хлебнул
большой  глоток водки, и оставив свои ощущения,  чувствуя свой наполнившийся
хуй, стряхнул мутность и прислушался, заставил  себя прислушаться  к  словам
Кирилла. Он закончил фразу... после  искусственным  членом последовало: -- и
тогда наша семья будет полностью пристроена, -- сказала она.
     Дальше Кирилл пустился в рассуждения  относительно того, что Елена не в
его вкусе, и что я в ней находил, а я автоматически насмешливо улыбался ему,
едва  выбираясь  в это  время из  нашей кровати, едва из нее, "супружеской",
выбираясь.
     Слава Богу, вошел Раймон -- реальная личность из  реального мира, и моя
пытка кончилась.  Мы выпили еще и еще. Через полчаса, проведенные в светской
беседе,  Раймон  стал  через  брюки  поглаживать  мой  член,  совершенно  не
стесняясь  Кирилла.  Я  улыбался  и  делал  вид,  что ничего  особенного  не
происходит.
     Раймон не сидел рядом  со мной,  он тянулся к моему  хую с кресла, я же
был на  диване. Это еще более усугубляло несерьезность ситуации. Я ничего не
чувствовал от прикосновений Раймона, совершенно ничего, тут был  Кирилл, а я
не  был здоровый крестьянский парень  из  какой-нибудь  Аризоны,  у которого
нормальные инстинкты и  хуй естественно встает, если его трогают посторонние
люди. Я  был  нелепый европеец с неестественными связями внутри организма, я
был хороший актер, но я  не  мог управлять и этим. Слезы еще выжать, куда ни
шло, но  поднять хуй в такой ситуации?  Я,  впрочем, не знал, нужно  ли это.
Единственно  подумал, что, может быть,  нестоящий хуй его  отпугнет. Нет, не
отпугнул, скорее наоборот.
     Когда я через некоторое время вышел через спальню Раймона в обширный  и
художественно декорированный портретами и  фотографиями  туалет,  сделал там
пи-пи,  и  вытерев  член  салфеткой,  возвращался,  Раймон  встретил  меня в
спальне. У него были странные глаза, губы цвета скисшей на  солнце клубники,
и он что-то бормотал.  Бормоча, он прижался ко мне. Я был куда выше его, мне
пришлось  обхватить  его спину и  плечи  руками. Мы топтались,  он продолжал
бормотать, и через брюки массировал мой член -- зачем,  я  не мог понять. Со
стороны мы были  похожи,  очевидно, на  японских  борцов.  Наконец,  он стал
подталкивать  меня  к кровати. Ну, я шел,  что  мне  оставалось делать, хотя
какое-то неудовольствие тем,  что он все это так нелепо совершает, появилось
во мне и ширилось.
     Он положил меня на кровать, я лег спиной, и  он лег сверху, делая такие
движения, как делают с женщиной, когда ее ебут. Некоторое время он занимался
этой имитацией,  тяжело дышал  и сопел  у меня  над ухом,  целовал в  шею, я
откидывал  голову  и катал ее из стороны в сторону совершенно так же как это
делала  моя последняя жена, я поймал себя на этом, очевидно, такое же было у
меня и выражение лица. Эти вещи передаются.
     Раймон  был  тяжелый   и  неудобный.  При   всем   моем  раздражении  я
сочувствовал ему, сознавая себя неумелой девственницей. "Тяжело ему со  мной
придется", -- подумал я. Но неудовольствие от того, что он все это так глупо
и неудобно устраивает, не покидало меня.
     А в  соседней  комнате  Кирилл говорил  по  телефону,  и дверь  не была
закрыта. Ах  вот почему он бормотал что-то нечленораздельное,  а  не говорил
нормально  --  понял я. Я вообще слишком много думал в этот момент. Не  буду
думать, -- решил я, и возвратился  к действительности.  Тяжелый рыжий дядька
копошился на  мне. Хорошенькая  ситуация, Эдичка,  вы  лежите  и сейчас вас,
кажется, выебут. Впрочем, вы этого хотели.  -- Ну, положим, я не именно ебли
хотел, а любви, ласки, я так  устал без ласки и как естественное продолжение
и ласки для  моего хуя. Но то, что происходит,  -- чепуха какая-то.  Неужели
ему не  хватает тонкости понять, что со мною нужно не так. Или он  не боится
испугать меня, не дорожит мною.
     Он сполз ниже, расстегнул зиппер на моих брюках, но не мог  расстегнуть
ремень, не знал  устройства. Я  мысленно улыбнулся. Точно так же моя  первая
женщина запуталась  в  моем ремне -- тот был советский армейский моего  папы
ремень,  не  могла расстегнуть ремень  у мальчишки. Этот же  -- итальянский.
Первый мужчина.  Нет,  ни хуя не расстегнешь,  не  знаешь устройства.  Хуй с
тобой  -- помогу. И я,  не меняя томного  выражения лица, опустил руки из-за
головы, где они все это время находились, вниз и расстегнул ремень.
     Он в горячке  сдвинул мои красные трусики и вынул его -- член. Господи,
он  был  скрюченный и  маленький, как у  мальчика, и  от  прикосновения  его
схватившей ладони выступила, выкатилась как слезинка, капелька мочи. Сколько
ни  вытирай  салфетками,  эта  капелька  всегда  таится   в  глубине,  чтобы
выкатиться  при удобном случае. Интересно,  как Раймон справится с ним. -- А
ты думал  легко ебать травмированных? -- хотелось мне ему сказать. Он дергал
и мял мой член. -- Грубовато, поспешно, -- думал я.
     В соседней комнате Кирилл укорял в чем-то свою Жаннетту. И нехотя, но я
прислушивался к  голосу Кирилла,  разбирал  отдельные слова. Раймон дергал и
мял, мне было неудобно, одно его колено давило мою ногу, я вдруг  понял, что
ни  хуя  у него ни  получится,  что  я сейчас  встану  и сбегу, и  чтобы  не
навредить себе и не обидеть его, я быстро прошептал томно: "Кирилл услышит!"
     Он понял, встал,  а, может, отчаялся что-либо сделать с моим членом, но
он встал и ушел в сомнамбулическом состоянии в ванную комнату.
     Когда он вернулся, я уже прохаживался по спальне, глядел в окна вниз на
улицу, был застегнут и рубашка заправлена, и мы вышли к Кириллу и продолжили
пить, а потом я, вынув из кармана жилета принесенные стихи, читал их Раймону
и  Кириллу,  причем  Кирилл важно выражал  свое  мнение  по  поводу  каждого
стихотворения.
     Стихи вернули мне утраченное спокойствие. В этом  деле я  выше всех,  и
тут,  единственно  в  стихах,  я  тот,  кто  я  есть. Читая  стихи,  я обрел
спокойствие, говорю, хотя эти  люди  --  Раймон  и Кирилл были не  для  моих
стихов. Раймон вежливо понимал, что это искусство, и как искусство это нужно
ценить и восхищаться этим, но едва ли он действительно ощущал, кто перед ним
сидит  и что  читает. Он хотя и  был больше европеец, чем американец, однако
столько  лет  прожил в этой стране, что невольно  отводил искусству скромную
роль безделушки, украшающей жизнь. Мило, конечно, что его возможный любовник
поэт,  это  интересно,  романтично,  но  и  все.  Мои стихи  были  для  него
маленькие, а он  -- Раймон  -- большой, тогда  как на деле  страданья Эдички
были  куда больше  не  только  Раймона, но и всего города  Нью-Йорка, именно
потому что Эдичка  виден, видим через стихи. Так я важничал, впрочем, вполне
убежденный в этом и до сих пор.
     Я их не  очень баловал,  так,  может, стихотворений пять-семь  прочел и
спрятал рукопись в карман жилета. Хватит. Тем более, что Раймон отвлекался к
телефону,   а    Кирилл,    конечно,    пытался    мне    объяснить    свое,
питерско-ленинградское отношение к стихам. Ленинградцы любят напыщенность  и
пафос, манерность и  псевдоклассичность,  я  для  них слишком прост  с моими
стихами.
     Появился  гость  --  некто француз, владелец сети магазинов,  продающих
роскошное  готовое  платье  от Ив-Сен-Лорана,  Кардена  и прочих французских
знаменитостей. Эти красиво звучащие фамилии были мне  знакомы еще в  Москве.
От Ив-Сен-Лорана, например, брал свои  вещи Луи Арагон  -- член Центрального
Комитета  Французской  Компартии  и один из крупнейших  французских  поэтов.
Откуда  я знаю? О, у Эдички масса светских связей, хотя он молчит  о них, не
очень  заикается.  Об  ивсенлоранности   Арагона  говорила  мне  Лиля  Брик,
знаменитая  Лиля,  мой  друг  --  женщина, вошедшая в историю как  любовница
великого поэта  Вовки Маяковского,  великого, что б там  разная советская  и
антисоветская сволочь ни плела.
     Ну  да, я забыл  о  французе. Он  был  с  зализанными тонкими ниточками
волосиков по обе стороны черепа, костистый, высокий, с несколько крупным при
общей  худобе задом, в узеньких брючках, с таким же узким, сужающимся к носу
лицом. Похож был на какую-то рыбу.
     Молодой бездельник, покрывшись  пятнами,  стеснялся,  стал  говорить  с
французом по-французски. Нужно признать, что это ему неплохо  удавалось. Его
бабушка, о которой он постоянно вспоминал, умела не только бить надтреснутые
кузнецовские тарелки о  стены, но  и научила внука говорить  по-французски и
по-английски, чего не скажешь о моей, к сожалению.
     По желанию Раймона,  хвалившегося  моей фигурой, я должен был вертеться
перед французом, показывая себя. Мне казалось, что мне пятнадцать лет, и что
родители показывают меня своим друзьям. Куда пятнадцать, меньше лет. Десять,
восемь.
     Французу я явно понравился, он был старый закоренелый педераст, сколько
ему  было  лет, не знаю, он был законсервирован  как старая слоновая  кость,
сиял,  отполированный,  и все  время улыбался  и  говорил  тонким  отчаянным
светским голоском, каким в оперетте говорят смешные светские люди --  князья
и принцы,  смешные,  но не  без  шарма. Мне француз  тоже  нравился,  и куда
больше,  чем Раймон, но я  не смел ему об этом сказать. Он был почему-то мне
приятен, от  своих узеньких, нарочито не  по моде брюк,  до ниточки волос на
голове.
     Раймон  был тучнее, кровянистее,  мяснее, конечно, француз нравился мне
больше.
     Кирилл, не  имея  ни копейки  денег,  из вежливости  вел  переговоры  о
покупке костюмов для него, Кирилла. Всем было ясно, что ни хуя он  не купит,
но что это его манера делать всем приятное, как-то участвовать в их жизни. Я
думаю,  он был в полном восторге от того, что сидит в  компании  педерастов,
он,  добрая  душа,  любил своих  друзей,  любил  их титулы,  или  отсутствие
титулов, держу пари  --  он всегда преувеличивал и  достаток Раймона  передо
мной и другими людьми, и вообще все преувеличивал в большую и лучшую сторону
о своих  друзьях.  Это  невинное детское  развлечение, но этим он  и себя не
забывал, он  -- Кирилл, имея  таких друзей  как бы вырастал в собственных  и
чужих глазах.
     Француз,  к сожалению, очень  скоро ушел, на прощанье похлопав  меня по
попке и  сказав: "Я  думаю, это  лучше для вас что  вас бросила жена". В его
устах  это звучало  убедительно  -- я  подумал: --  конечно, лучше, может, и
лучше. И  от  его похлопывания  я  был  в  восторге  --  почему-то  мне  это
понравилось.
     После  француза пришел итальянец. "Он был когда-то моим любовником,  --
сказал Раймон, когда  итальянец  ушел в ресторан поесть,  он  не  давал  мне
спать, очень сильный хуй у этого молодого человека. Ох, он такое творит!" --
говорил Раймон с  восторгом.  Мне в его словах почудился укор. "Сам виноват,
-- подумал я, -- не имеешь подхода!".
     Итальянец пришел переночевать. Когда я осведомился у Раймона, почему он
не остановился в отеле, выяснилось,  что  он еще  и миллионер. Миллионер был
лет 35, не более и очень симпатичный. Звали его Марио.
     Педерасты всех  национальностей  входили в  этот вечер  в дом  Раймона,
правда, они не скоплялись, а посидев, уходили, на их место  являлись другие.
Оставался  только Марио, но  и он вскоре  ушел  в  отведенную  ему  гостевую
комнату и пребывал там.
     Иногда  Раймон  снова  принимался трогать  меня за хуй,  но  постепенно
чувствовалось, что  он  устал, и от усталости, уже не контролируя себя, стал
пошловат, говорил  какие-то неуклюжие  и жирные остроты,  чего  в нормальном
состоянии с ним не  случалось. В конце концов он объявил нам с КИРИЛЛОМ, ЧТО
он извиняется,  но хочет спать. Я был разочарован. Видно, это  отразилось на
моем лице, потому  что Раймон  сказал: -- Пойди к Марио, хочешь?  --  и  уже
шутливо продолжал,  -- только он не даст тебе спать, я лично  Марио  немного
побаиваюсь, хотя мы уже много лет не спим вместе и друг друга не возбуждаем.
И он повел нас в  комнату  к  Марио, слегка покачиваясь, ведь он  целый день
работал в оффисе, а  потом  еще пил с  нами наравне  целый вечер,  это  было
понятно.
     Марио  сидел  в  расстегнутой рубашке  и  перебирал  какие-то  бумажки.
Деловой человек, он, право же, был  красивый, и я при моем  желании сегодня,
сейчас, лишиться своей девственности, наверное, остался бы с ним, если бы не
понимал  что  Раймон не  хочет  этого,  если  его не разочаровал  вид  моего
сморщенного отростка, то  не должен  хотеть.  И я не остался, хотя  шутливые
слова  и косой взгляд Марио на меня, этакий скользящий, убедил меня  тотчас,
что Раймон прав, не сочиняет Раймон.
     Нужно было уходить, но завязалась какая-то глупая беседа, виной которой
были усталый и обрюзгший вдруг РАЙМОН  и Кирилл. Назавтра  у Раймона  должно
было быть  парти, очень важное, так как  должен был придти  его босс, хозяин
дела,  не  педераст, и Кирилл вызвался  достать  для  этого хозяина красивую
девушку. Где он собирался достать ее, я не знал, но нелепый разговор тянулся
и  тянулся,  Раймон жаловался  на отсутствие посуды, но потом вспомнил,  что
красивую посуду принесет ему Себастьян-Луис.
     -- Он  же сегодня  звонил,  я совсем  забыл.  Мои сервизы все  частично
перебиты, я давно ничего не устраивал дома, все приглашал людей в рестораны,
-- говорил Раймон тоном зажравшегося собственника. В  нем  проснулся гнусный
буржуа,  который  за свои  деньги  претендует  на  весь  мир  со  всеми  его
материальными и духовными ценностями. Из тех, кто купили мою глупую девочку.
Я разнервничался.
     Внешне  я сидел  с  ним в  обнимку, он машинально  гладил мое плечо, но
заглянув в меня, что же можно было  увидеть, господа? Ненависть. Ненависть к
нему,  одуревшему от  вина и усталости.  И  вдруг  я  понял,  что  сейчас  с
удовольствием  перерезал бы глотку  этому Раймону ножом или бритвой, хотя не
он меня насиловал, а я насиловал себя сам,  сидел  здесь,  но я перерезал бы
ему глотку, содрал бы с  него кольца  с бриллиантами и  ушел бы восвояси  из
дорогой  квартиры с Шагалом,  и купил бы себе  девочку-проститутку  на целую
ночь, ту, китайско-малайского происхождения, маленькую и изящную, что всегда
стоит на  углу  8-й  авеню и  45-й улицы, проститутку, но самочку,  девочку.
Целовал бы ее всю ночь, делал бы ей приятное, и пипку и пяточки целовал.
     А на оставшиеся  деньги купил бы  этому балбесу  Кириллу  самый дорогой
костюм  у Теда Лапидуса, потому что кто ему еще купит, а я старше и опытнее.
Вся эта картина была такой  живой, что  я невольно вздрогнул, и  тем рассеял
туман  перед собой. Обозначились Кирилл и  деловой  Марио, и  рядом  со мной
мясная морда Раймона. -- Пора идти,  -- сказал я, -- ведь вы, Раймон, хотите
спать.
     И мы вышли. Я и Кирилл.
     Я поставил точку  на Раймоне, хотя кто-то кому-то должен был звонить, и
как-то выйдя из отеля, я, красиво одетый,  встретил того же Раймона, а с ним
Себастьяна  в  черном  костюме и  белой глупой  шляпке  из  соломки,  "очень
дорогой", по мнению вездесущего  Кирилла,  которого я ждал, и который вскоре
подошел. С  ними был  еще мальчик-мексиканец. Выглядели  они как  кавказские
родственники, приехавшие  в  гости к дяде Раймону в Москву. Они  были  очень
озабочены, вся компания искала  какое-нибудь новое место, где  можно было бы
пообедать.  "Нам бы  их  заботы!"  --  сказал завистливо Кирилл.  Увидав  на
противоположной стороне улицы мексиканский ресторан, Раймон и его кавказские
родственники заспешили туда. С полпути Раймон обернулся и посмотрел на меня.
Я улыбнулся и помахал ему рукой.  Тогда я уже выспался с Крисом, у  меня уже
был Крис.
4. КРИС
     Я говорю, что в поисках спасения я хватался за все. Возобновил я и свою
журналистскую  деятельность,  вернее,  пытался восстановить.  Мой  ближайший
приятель  Александр, Алька, тоже пришибленный изменой  своей жены  и  полной
своей ничтожностью в этом мире,  жил в это  время на 45-й улице между 8-ой и
9-ой  авеню в апартмент-студии, в хорошем доме, расположенном по соседству с
бардаками и притонами. Он, очкастый интеллигент, осторожный еврейский юноша,
вначале  побаивался  своего района, но потом привык и стал чувствовать в нем
себя как дома.
     Мы часто собирались  у  него, пытаясь  найти пути  к  публикации  своих
статей  --  идущих  вразрез  с  политикой  правящих  кругов  Америки   --  в
американских газетах, а  вот в каких именно, мы не знали -- "Нью Йорк Таймз"
нас отказывалась  замечать,  мы  туда ходили еще осенью,  когда я  работал в
"Русском Деле" корректором, как и Алька. Мы сидели тогда друг против друга и
быстро нашли общий язык. Мы носили в "Нью  Йорк Таймз" наше "Открытое письмо
академику  Сахарову" --  "Нью  Йорк Таймз"  нас в  гробу  видела, они  нас и
ответом не удостоили. Между тем  письмо  было куда  как  не  глупое и первый
русский трезвый голос с Запада. Интервью с  нами и пересказ этого письма был
все-таки напечатан, но  не в  Америке, а в Англии, в лондонской  "Таймз".  В
письме  мы говорили об идеализации Западного  мира  русскими людьми, писали,
что в действительности в нем полно проблем и противоречий,  ничуть не  менее
острых, чем  проблемы в  СССР. Короче говоря, письмо призывало к тому, чтобы
прекратить  подстрекать советскую интеллигенцию, ни хуя  не  знающую об этом
мире, к  эмиграции, и тем  губить ее. Потому-то "Нью Йорк  Таймз"  его  и не
напечатала.  А  может,  они  посчитали,  что   мы  не  компетентны,  или  не
отреагировали на неизвестные имена.
     Факт остается  фактом, мы  так же, как  и  в России, не могли в Америке
печатать свои  статьи, то  есть,  высказывать свои  взгляды. Здесь нам  было
запрещено другое -- критически писать о Западном мире.
     Вот  мы собирались с Алькой на 45-й улице, в  доме  330, и решали,  как
быть.  Человек слаб,  часто  это  сопровождалось  пивом  и  водкой. Но  если
пиджачник государственный деятель побоится сказать, что он  сформулировал то
или  иное решение государственное  в  промежутке между двумя стаканами водки
или   виски,   или   сидя   в   туалете,   меня   эта  якобы   неуместность,
несвоевременность проявлений человеческого таланта и гения всегда восхищала.
И  скрывать  я   этого  не  собираюсь.  Скрывать  --  значит  искривлять   и
способствовать искривлению человеческой природы.
     Где-то сказано, что Роденовский "Мыслитель" насквозь  лжив. Я согласен.
Мысль  это  не  высокое  чело  и напряжение лицевых мышц, это  скорее  вялое
опадание  всех  лицевых  складок,  отекание  ли