овека  и
несправедливостях здесь, в Америке, "Нью Йорк Таймз" печатать отказывается".
     Так  сказал  этот  парень,  крепкий парень, он  не  торопился,  говорил
спокойно, медленно, слегка покачиваясь, даже я все до  слова понимал, что он
говорит.
     Я  наблюдал за Ливановым, того всего скособочило от  ужаса.  Вот попал,
бедняга,  наверное, не ожидал. Что ему скажут его хозяева, которые дали  ему
работу,  которые  кормили  и  поили  его   здесь,  оплачивали  ему  учителей
английского, что  скажут  американские  правые,  которые давали и  дают  ему
деньги. Удачно сидел в тюрьме или психбольнице  там -- получай деньги здесь.
Но что  они скажут -- американские правые Ливанову, узнав, что он участвовал
в таком митинге?
     Кэрол стоило огромного труда уговорить Ливанова придти и выступить. Она
занималась  этим долго.  Сейчас  моя  подруга,  ведущая  митинг,  заливалась
соловьем, объявляя выступающих ораторов и вкратце рассказывая о каждом.  Она
была довольна.
     Мы с  Александром сидели во втором ряду. Мы  были спокойны, потому  что
знали,  что в решительный  момент все эти девочки,  дяди и  тети, резонеры и
ораторы,  восточные поэты и плейбои из  "Интернешнл  эмнести" разлетятся кто
куда, и  останутся  такие люди, как  Мартин Состр, Кэрол да мы с ним. Мы так
думали и вряд ли мы ошибались.
     Сейчас Кэрол звонит мне часто.
     -- Здравствуй, Эдвард, -- говорит Кэрол по телефону, -- это я -- Кэрол.
     -- Хай, Кэрол! Рад тебя слышать, -- отвечаю я.
     -- Мы сегодня имеем собрание, -- говорит Кэрол, -- ты хочешь пойти?
     --  Конечно, Кэрол,  --  отвечаю  я,  --  ты же  знаешь,  как  мне  все
интересно.
     -- Тогда встретимся в  шесть часов у собвея на Лексингтон и 51-я улица,
-- говорит она.
     -- Да, Кэрол, -- в шесть часов, -- говорю я.
     Мы встречаемся в  шесть, целуемся, я  беру у нее одну сумку, больше она
не разрешает, и мы спускаемся в собвей.
     Иногда, в ланчевое  время вы можете  застать нас  на  53-й улице, между
Мэдисон и Пятой авеню, сидящими у водопада. 6. СОНЯ
     Меня  редко  куда-либо  приглашают,  а я так люблю общество.  Как-то  я
явился  на  парти к единственному человеку, который еще  принимает  меня,  к
фотографу и баламуту, я уже о нем упоминал, к мудиле гороховому, к мальчишке
и  фантазеру, все  его мечты  и  мечты  его друзей  направлены  на то, чтобы
разбогатеть без особенного труда, -- к Сашке Жигулину. Может, он сложнее, но
эта характеристика тоже годна.
     Он живет в  полутемной большой студии на  Исте 58-й улицы и из кожи вон
лезет, чтобы удержаться  в ней и платить  свои 300 долларов  в месяц, потому
что сюда он может приглашать гостей и корчить из себя взрослого.
     Пришел  я по глупой своей привычке, очень странной у русского человека,
ровно в восемь часов, и, конечно, никого еще  не  было, и я глупо слонялся в
своей  кружевной  рубашке, белых брюках, бархатном лиловом  пиджаке и  белом
великолепном жилете  среди  работающих, переставляющих,  открывающих банки и
бутылки, наклеивающих плакаты  Сашкиных  друзей и ничего не хотел делать. От
скуки и равнодушия я  ушел -- сходил за сигаретами,  понаблюдал, как меркнет
небо на улицах, повдыхал запах  зелени, был май, недалеко был Централ-Парк и
из  него  несло весенней  погодой  и  волнением, и  вернулся. Помощники ушли
переодеваться, и был только Сашка, также скрывшийся вскоре в ванную комнату,
и была нивесть  откуда взявшаяся девушка маленького роста с пышными, типично
еврейскими  волосами и  странно  манерным разговором,  какими-то  затянутыми
фразами  или, наоборот, слишком  быстро  произнесенными,  казалось,  что она
плохая актриса, старательно и раздельно  произносящая свою роль.  Как  потом
оказалось,  в своей Одессе она посещала-таки театральный кружок, и считалась
очень талантливой. Меня  всегда притягивали уродливые  экземпляры. Так в мою
жизнь вошла Соня.
     Весь вечер мы провели вместе, я познакомил ее с являвшимися  поочередно
моими друзьями  и  знакомыми.  К  числу  последних  относился и Жан-Пьер  --
художник, живущий в  Сохо,  первый  любовник моей  жены,  и  Сюзанна  --  ее
любовница. Сама легкокрылая Елена, мелькнув шляпкой, улетела тогда в  Милан,
мы все трое провожали ее,  и пребывала в Милане, блистая опереньем и сводя с
ума итальянцев и итальянок,  как я догадываюсь. Много ли нужно, чтобы свести
с ума бедных простых рабочих людей -- бизнесменов или художников.
     Я был еще в мутном состоянии и Соня была первая женщина, если  ее можно
так  назвать,  вряд ли это справедливо по отношению к ней,  как  вы увидите;
более точно: она была первая женского рода особь, с  которой я нивесть зачем
захотел сойтись. После Елены первая.
     До этого были какие-то лунатические встречи  в дыму выпитого  алкоголя,
какие-то  невразумительные вечеринки, редкие  парти, женщины  из Австралии и
женщины из Италии маячили, крутили лицами, что-то рассказывали о кенгуру и о
современной живописи, отступали, исчезали, и, наконец, сливались с фоном, из
которого на миг выступили, прошуршав платьями, снова уходили глубоко в хаос.
Я почти всегда бывал пьян, откровенно враждебно к ним настроен, и к  тому же
слишком кокетлив, чтобы не казаться педерастом. Тело и  душа,  соединившись,
на  сей раз  единодушные,  жестоко  оскорбленные Еленой,  отвергали  женщин,
отталкивали их, и просыпался я неизменно один, и сомневаюсь, мог ли  я тогда
выебать женщину и вообще иметь с ней интимные отношения. И хотел ли я этого?
Или считал, что  "надо"?  Не знаю. Соня меня не испугала.  Она сама  боялась
всего.
     Девушку из  Одессы, чего она очень стеснялась, конечно  же,  шокировали
представления, достаточно  церемонные, которых она удостоилась в  первый  же
вечер.  "Это  Жан,  бывший  любовник  моей  жены".  "Это  --  Сюзанна  -- ее
любовница",  --  пьяная,  но  хорошо пахнущая  Сюзанна  целует меня  почти с
родственными чувствами. Я не равнодушен, но Сюзанну жалею, а Жана  презираю,
это  дает  мне силы  относиться к  ним спокойно. Да  еще  я  умею подыграть,
подлить  масла  в   огонь.  Знакомя  эту  маленькую  еврейскую  мещаночку  с
"родственниками", я знаю, что по сути они мало чем отличаются  от нее. И все
же я наношу ей удар,  даю урок испорченности, московской, и странности, тоже
столичной, даю  урок отношений между людьми куда более высокого  полета, чем
отношения, с которыми она была знакома до сих пор. "Вот какие мы извращенные
в нашей Москве были, и тут в Нью-Йорке есть", как бы говорю я.
     Ну,  что делать, я,  конечно,  участвую в примитивной  игре, но раз она
как-то интересует меня,  эта еврейская провинциалочка, то я использую мелкие
возможности обычного московского еще обольщения.
     Жан и  Сюзанна -- раз,  значит,  я  испорченный  человек,  если я  могу
дружить с ними. Ненавязчиво, как бы между прочим говорю о  своих публикациях
в переводах в нескольких странах мира. Важный, значит,  я человек. И  третье
-- я рассказываю ей о своих связях с мужчинами. Шок, конечно, для нее, удар.
Но  ничего,  переварит. Я еще  не встречал людей, которые бы отказывались от
интересного, пусть  оно и  "дурное". И  потому  что  на  нее  в  этот  вечер
свалилось так много, она уходит  очень рано, в одиннадцать часов, чего с ней
больше никогда не было. Ей нужно думать, пусть едет  и думает. Я провожаю ее
до автобуса, и говорю, что она мне нравится, одновременно замечая, что у нее
очень некрасивая верхняя губа.
     В  этот  вечер  мне   предстоит  еще   вялая  попытка  к   сближению  с
"родственницей"  Сюзанной,  первая  и  последняя.  Я  делаю  это  частью  из
озорства,  а  частью из  сознания  некоего  морального  права на нее. Пьяная
Сюзанна  весь вечер пристает к голубоглазой Жаннетте, тоже русской. Шансов у
меня мало, но попробую. Мисс Гарсиа питает любовь к русским девушкам. Гарсиа
такая  же  распространенная  фамилия, как в России -- Иванова.  А Сюзанна по
распространенности соответствует Людке. Людка Иванова.
     Питает.  Она  обнимает  Жанну,  лезет  к ней под юбку.  Я и Кирилл,  вы
помните,  он любовник Жаннетты, устраиваем шутовской  танец педерастов, хотя
ни  он ни я  не  питаем  друг к другу  подобных  чувств.  Мне хочется помочь
Кириллу  и как-то рассеять  образовавшуюся вокруг пары "девочек" неловкость.
Кирилл  хоть и  дылда, но совсем  еще мальчик. Я вижу, что он растерян этими
всенародными покушениями  Сюзанны  на  его Жаннетту и не знает,  что делать.
Вышутить положение не  удается. Он мог бы  и заплакать. Жаннетта старше его,
мне  кажется,  она  испытывает  удовольствие  от  прикосновений  пьяной,  но
непреклонной мисс Гарсиа -- Люды Ивановой.
     Потом следует перепрыг в час-полтора. И никого уже  нет, и я в квартире
Сюзанны сижу на той самой кровати, где сделана фотография с голых, лежащих в
обнимку  и  делающих,  или только  что  сделавших  любовь  Сюзанны  и Елены.
Сделана, как  я подразумеваю,  голым Жаном. Он и Сюзанна  вечно  таскаются с
фотоаппаратами. Сижу  на этой  кровати,  жду,  думаю, а в  ванной неудержимо
блюет мисс Гарсиа. О Господи, что  за невезение! И почему она так нажралась!
Я считал, что символично было бы выебать  Сюзанну на этой самой  злополучной
кровати.   Позже   входит   она,  бледная  и  искривленная   еще  мукой   от
спазматических движений  желудка. Нелегко смотреть на нее -- стареющее лицо,
стерта и  расплылась краска -- реснички, веки --  все заляпано. Все пусто, и
вечер  кончен, и отгорели  огни, и  сбежала от нее Жаннетта, и мне ее  очень
жалко. У меня хоть есть искусство, желание сделать из себя монумент, а что у
нее  --  проходит  ее,  хоть  она  и  лесбиянка,  все   же  бабье   короткое
удовольствие.
     Она показывает мне  --  на стенке, под стеклом  и в рамке -- фотография
Елены -- ее возлюбленной. Елена для  нее свет в окне,  она любовно повторяет
всякий раз, что Елена крейзи, что она...
     Конечно, если бы не культурный шок, если бы не слепота Елены, ни хуя не
понимающей в новой  жизни,  в сословиях и  группах  людей, Сюзанне,  честной
труженице,  блудящей  по  вечерам  и  уикэндам,  хорошей  примерной  дочери,
содержащей  старую  мать,  никогда  бы  не видать редкой  пташки с  красивым
оперением -- Елены.
     Но  Сюзанну  опять искривляет  судорога блевотины.  И я ухожу. Что  еще
делать? Но она никогда уже не будет мне врагом. И я со стыдом вспоминаю, как
когда-то в  марте,  ночью,  пытался  открыть  дверь ее  дома  и  поджечь ее.
"Мерзкое гнездо!"  -- ругался  я, дверь не открывалась. В тот вечер я сломал
каблук. Отныне Сюзанна никогда не будет мне врагом, и будет неинтересна.
     Соня... Второй раз  мы встретились по телефонному звонку, и я пригласил
ее    на   день   рождения   моего   друга   Хачатуряна   --   художника   и
писателя-модерниста,  человека  с  формальным  умом,  изобретателя  ходов  и
техник,   сейчас   закопавшегося   в   неудержимые  формальные   поиски  под
покровительством  и  водительством  злой  мудрой  маленькой  жены,  блестяще
говорящей по-английски и  работающей в фирме  по  изготовлению  шарфиков. Мы
прошли вместе длинный путь  -- они и я,  они знали мою  предыдущую  жену, до
Елены -- Анну, даже их  первая брачная  ночь прошла  на полу в нашей с Анной
квартире. Мы часто  ругаемся,  они все больше не  понимают меня, но  это  не
мешает нам сохранять подобие дружбы. Мы друзья.
     Короче,  я  и   Соня  приехали.  Я  взял  заранее  припасенную  бутылку
шампанского, советского, купленного за 10  долларов,  ту  самую,  о  которой
визжала миссис  Рогофф. Было с десяток гостей  --  всех  их перечислять  нет
смысла,  хотя  каждый их  них  в  какой-то мере  входит  в  мою  жизнь  и ее
составляет.  Соня  говорила  в  тот  вечер  всякую хуйню  --  провинциальные
глупости -- я пропускал это мимо ушей, у  меня было хорошее настроение, его,
крепкое  и  прочное  хорошее  настроение,  уже ничто  не  могло испортить. Я
нравился себе, мне  говорили комплименты, было много напитков, от общества я
всегда оживляюсь, мне  приятно. "Я мужчина публичный", -- как  говаривал наш
Пушкин. "Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, который жил до меня", как написал
Александр Введенский -- поэт-модернист 30-х годов, гениальная личность родом
из Харькова, как и я,  сброшенный  под колеса поезда. Так  вот  и  я мужчина
публичный.
     Позже,  по окончании  веселья, уйдя от них, я предложил, или она, я уже
не помню, но мы решили продолжить, пойти по кабакам и барам. Какие-то деньги
у меня  были,  и мы пошли. Мы  пили  водку  с  поляком  в  баре на Исте, она
старательно говорила с ним по-английски, в  чем вовсе не было необходимости,
так как было без слов ясно, личность он  определенная,  стареющий человечек,
которому некуда  деваться, вот  он и сидит в третьем часу ночи в баре. Я  из
задиристости что-то ему запустил о Великой Польше до Киева. Он, как водится,
разозлился. Меня это рассмешило. -- Зачем ты его так?  --  спросила Соня. --
Люблю оскорблять национальные чувства, -- ответил я.
     Около трех часов  ночи  я совершил  переодевание.  У себя в отеле надел
белый пиджак  вместо  лилового, и мы пошли на  Вест на 8-ю авеню, которую я,
слава   Богу,   люблю   и   изучил   очень   хорошо,  и   я   показывал   ей
проституток-девочек, а потом  стащил с нее трусы прямо  на  улице  и стал ее
мастурбировать, сунув палец в ее пизду -- там было мокро и мягко, как у всех
у них.
     Удостоверился, за эти месяцы с ними  ничего не произошло. "Это"  у  них
по-прежнему на месте, а если закрыть глаза, то на  ощупь это все равно что у
Елены  -- так сказал я себе внутренне, продолжая  водить пальцем по  половым
губам  девушки  из Одессы.  Она глупо и манерно изгибалась, и  даже  когда я
проник в нее глубже, она от  испуга никак уж не могла кончить. Куда там.  Ей
это, наверное,  казалось чем-то  противоестественным. Убила же  в Казахстане
украинская  женщина  своего  мужа  латыша  за  то, что  он  на  втором  году
замужества заставил ее, наконец, взять  его хуй в рот.  Топором зарубила.  А
художника Чичерина жена, Марина, после  многих лет жизни так  и не позволила
ему  выебать  ее  сзади,  поставив на  колени.  Женщина,  читавшая  Тейяр де
Шардена. Жена московского художника-авангардиста.
     Мне  очень хотелось,  чтобы  Соня кончила -- в этой  нелепой  позе,  со
спущенными   на   самые  лодыжки  штанами   и  трусами,  с   темным   комком
растительности между ног, искаженная  стеснением и непониманием -- поэтому я
стал целовать ее  туда. Вы знаете, что она сделала? Она умудрилась испортить
все  -- она стала шептать и мелко быстро-быстро приговаривать --  "Эдик, что
ты делаешь, Эдик, что ты делаешь, Эдик, что ты делаешь?"
     Я  терпеть не  могу, когда меня называют Эдиком. "Что я  делаю,  ничего
плохого, хорошее тебе делаю, приятно тебе делаю..." -- сказал я.
     Она тупо стояла, откинувшись к стене, по-прежнему со спущенными штанами
и трусами. Внезапно рассердившись, но скрывая  это, я вздел на нее ее тряпки
и потащил ее дальше.
     Уже  светало  и я очень хотел есть.  Но  было около четырех часов,  все
заведения  на 8-й  авеню  только  что  закрылись. Наконец,  после нескольких
безуспешных  попыток я постучался в  один  угловой  ресторанчик и  подмигнул
черному парню.  Откуда я научился так подмигивать, не знаю, но черный тотчас
открыл  двери  и  впустил нас.  Я  заказал нам по  порции мяса с картофелем.
Стоило на двоих это около 10 долларов...
     -- У тебя хватит денег, Эдик? -- спросила Соня.
     -- Хватит, хватит, но не называй меня Эдиком, не люблю.
     Я медленно  начинал трезветь, нет,  не то  слово,  я всю ночь и не  был
пьяным, туман  вокруг меня начал  рассеиваться, и я видел эту некрасивую,  с
усталыми  и,  если хотите, старыми в ее  25 лет чертами лица, мещаночку  без
того тумана, который сам  напустил. Вечное стеснение в сексе, о, многое было
на  этом желтом усталом утреннем лице. Все начинало злить меня. Какого черта
я здесь сижу? Если она мне нужна как женщина, то почему я трачу время, ломаю
комедию.
     -- Пойдем ко мне, -- сказал я.
     -- Не могу, -- сказала она, -- я люблю Андрея.
     Андрей был из тех парней, что помогали Сашке. Может быть, он  учился на
бухгалтера. Я не помню. Какое мне дело.
     -- Какое мне дело, кого ты  любишь -- Андрея или еще кого. Я же сказал,
что не посягаю на твою свободу -- люби Андрея, но сейчас пойдем ко мне.
     Она  молчала и лопала свое мясо и картошку, хотя до того  говорила, что
не  хочет  есть.  И тут  врет  и  стесняется. В конце  концов это становится
противно.
     Черный парень принес напитки.  Он был очень симпатичный  и улыбался мне
--  я ему явно нравился  --  полупьяный, в черной кружевной рубашке и  белом
изящном костюме, в  жилете, с темной кожей, в туфлях на высоком каблуке.  Их
стиль. Марат  Багров  --  злой  еврей,  сказал  мне  однажды с присущей  ему
бесцеремонностью:  "Конечно  они  --  черные  и  цветные --  хорошо  к  тебе
относятся  --  ты  такой  же  как  и  они,  и  одеваешься так  же, такой  же
вертлявый".
     Парень  поставил  стаканы,  и я, поглядывая  на эту  сжавшуюся дурочку,
медленно погладил его  руку. Он улыбнулся и ушел. -- Идем отсюда, -- сказала
она. -- Идем!  --  сказал я,  и мы  пошли.  Она боялась, что  я пойду  с ним
ебаться.  Может,  туда, за  стойку,  может,  в  кухню, кто  меня знает.  Она
боялась, явно.
     Я отдал парню деньги и он проводил меня понимающей улыбкой. Еще одной.
     Мы плелись по 8-й авеню. Уже развозили  газеты, и люди ранних профессий
шествовали на работу, открылись некоторые  кофе-шопы,  девочек уже не  было,
ночные ушли спать, а дневным еще было рано.
     -- Идем быстрее, -- вдруг сказала она, -- я хочу в туалет.
     Если  можете, постарайтесь никогда не видеть нелюбимых  женщин в  такие
минуты. Нет ничего  противнее и жальче, тем более стесненных и  сжатых, -- и
все это заливается безжалостным утренним светом. Это как сцена казни, погони
и убийства на пустынных улицах. Можно снять такой фильм, где женщина бежит и
на бегу испражняется, из нее течет, фиксируем кинокамерой отпадающие от тела
экскременты. Тоска и ужас. Хуже убийства.
     Мы еще довольно сносно на рысях  пробежали всю 42-ю улицу  между 8-й  и
Бродвеем.  Но  дальше она,  скособочив  лицо, неслась  и тыкалась  в  каждую
подворотню.  В  ней  была  невыносимость  и   страдание  было,  во  всей  ее
коротенькой,  хотя и пропорциональной  фигурке. -- Она ни хуя не может, даже
поссать или посрать, -- подумал я  со злостью. Откуда я знал, чего она точно
хочет, разве она сказала бы?
     Я уже не мог ее направлять и контролировать.  Она  не хотела присесть в
темном пустом коридоре собвея, куда  я ее заталкивал, она  осатанела, грызла
губы, выглядела загнанным зверем, только что не бросалась кусать меня.
     Наконец,  это было там, где моя голубушка Елена работала в своем первом
американском агентстве -- Бродвей 1457 --  вы не удивляйтесь,  вы думаете, я
мог забыть этот адрес, эти адреса навеки въелись в меня -- это было рядом --
две, может  три двери -- я  увидел открытую дверь, и хотя  она отбивалась, я
вошел и втащил ее, там было грязно, шел ремонт.
     -- Давай здесь, -- сказал я, -- я постою, подожду за дверью, и вышел.
     Ух!  Снаружи, оказывается, было  свежее  весеннее утро,  в  такое  утро
хорошо думать о будущем, подсчитывать свои  шансы на удачу,  а ты  молодой и
здоровый,  или смотреть на спящих жену и детей.  Рядом  был какой-то фонтан,
стекала вода, я смочил руки, шею и лицо...
     Я уже довольно долго ожидал ее, а она все  не шла. Я стал думать, что с
ней что-то случилось. Я начал понимать, что она за человек, и подумал, что к
таким людям всегда липнут несчастья. Я  уже несколько раз  продефилировал от
падающих  вод до этой злополучной  двери,  но она не показывалась. Теряясь в
догадках, --  такая могла сделать  все, что угодно, --  я  открыл дверь. Она
стояла  на  лестнице,  закрыв  глаза  руками. Я подошел  и сказал,  не  зло,
впрочем:
     -- Идем, какого черта ты стоишь тут?
     -- Мне стыдно! -- сказала она