рилл.  Он  живет в  разных
местах Нью-Йорка,  то здесь, то там, как придется, своей квартиры у молодого
бездельника  нет.  Жан-Пьер, уехавший на месяц  в Париж, за какие-то заслуги
оставил Кирилла пожить  в его мастерской, то ли за деньги, то ли просто так,
без денег, не знаю.  Я испытываю к молодому негодяю  какое-то подобие любви,
может быть, отцовской. Нас разделяют восемь или девять лет.
     И  вот в хмурый дождливый  день  я явился  туда в  джинсовой тройке  --
брюки, жилет, пиджак,  черный  платок на  шее, зонтик-трость  в  руке.  Было
шестое июня -- день рождения нашего поэта Пушкина и  ровно пять лет назад  я
познакомился  с  Еленой.  Я  весь трепетал  от предчувствия  ожидавших  меня
мрачных впечатлений.
     На  сцене трое действующих  лиц: я, Кирилл, и в  довершение всего некто
Слава-Дэвид, знаменитый тем, что он уже после нашего отъезда из России жил в
нашей с Еленой квартире  в Москве, которая, как он  сказал,  превращена моим
другом  Димой  в  дом-музей  Лимонова.  Теперь  Слава-Дэвид  по всем  лучшим
стандартам мистики жил вместе с Кириллом в мастерской бывшего любовника моей
бывшей жены,  в ателье, простите,  студии, она же  и квартира мутноглазого и
пегого француза  Жан-Пьера. Я сразу  же понял, что Слава-Дэвид орудие высших
сил, хотя  выглядит  он довольно  обыкновенно.  Думаю, он  появится в  таком
качестве еще не раз.
     Я прокричал, как  обещал, снизу, задрав голову кверху: "Кирилл! Кирилл,
еб твою мать!" -- и Кирилл выставил свою заросшую голову из окна. Потом этот
аристократ спустился вниз и открыл мне дверь,  ибо без помощи хозяина в этот
дом не попадешь. Мы поднялись на лифте, и попали в студию не совсем так, как
я  себе  представлял в своих бесплодных попытках проникнуть  туда. Та дверь,
которую я в бессилии и со  слезами пытался открыть  с лестницы, вела в общий
для  двух мастерских  коридор  возле лифта,  в  вовсе не  сразу в мастерскую
Жан-Пьера, как я думал. Это повергло меня в уныние.
     Я  вошел  в большое  выбеленное помещение. Слева ветерок вздувал легкие
шторки на  нескольких окнах. И именно там стояло это страшное для меня ложе,
площадь  для  любви, место  моих  мук,  тут  она  делала  любовь. Я подошел,
стараясь разглядеть свой труп...
     Справа от двери была кухня, и по американскому обычаю неотгороженный от
нее  как  бы зал  -- у  стены диван,  круглый стол и кресла. Все  окружалось
несколькими колоннами.
     Я  подошел  к  колоннам  и с учащенным  сердцебиением стал  внимательно
рассматривать их. Где-то тут должны были быть следы от веревок, которыми она
привязывала мутноглазого  владельца, била его, а потом выебла резиновым хуем
в анальное  отверстие. Дурочка, начинающая потаскушка, она сама  мне все это
рассказывала, похваляясь, когда  я еще был ее мужем.  Как же,  ей нужно было
поделиться. Тогда у нее появилась маска с перьями  и  какими-то стекляшками,
нашитыми на  нее, черная, она  почти  закрывала все ее маленькое  личико.  И
тогда же появился  ошейник со множеством  блестящих кнопок. Я померил его на
свою  шею, он  едва сходился,  хотя у  меня шея 14,5.  Значит, она  надевала
ошейник на себя, для пущего шика. Она  хвалилась, что у нее есть и хлыст, но
его и резиновый хуй она не хранила дома. Ей очень  хотелось быть  на  уровне
тех сексуальных фильмов, которые  она видела. Она  ведь  жила по-настоящему,
глупая  долговязая девочка  с Фрунзенской  набережной в  Москве.  Москвичка.
Однако  сколько  удовольствия  она,  наверное, доставляет  теперешним  своим
любовникам.   Старается.  Провинциальное   желание  превзойти   всех.  Стать
самой-самой. Впрочем, я такой же.
     Да, вот  следы, явно  натертые веревкой или, может  быть,  цепью,  нет,
веревкой точно. Кто-то  мягко, но  сильно  сдавил мое сердце.  Я  увидел их,
голых, возящихся у  колонны, так  мы с ней когда-то пристраивали корзинку на
веревках к потолку и вынимали из нее дно, а я ложился под нее,  вставлял хуй
в ее пипку,  закрученные веревки раскручивались, и по мысли она  должна была
вертеться вокруг моего члена. Она  тогда  загадочно хихикала. Впрочем, у нас
мало что получилось, нужен  был  точный расчет, после этого мы  ломали  свою
кровать  обычными  способами.  С ней  мне  не очень-то и  нужны были  всякие
ухищрения,  она возбуждала  меня  до  крайности, и сейчас,  когда я  прихожу
изредка к ней, теперь только моей подруге, у меня от одного ее голоса встает
хуй. Ужасно.
     Все  в  ателье было  чисто, больших размеров,  оборудовано до  мелочей.
Человек, живущий здесь, уважал свою жизнь, ценил ее, не то что я.
     Прямо  из  первой залы дверь вела в  огромный чистый пустой  и  светлый
кабинет с двумя-тремя огромными картинами хозяина на стенах, а узкий коридор
из  первой залы вел в третью залу,  комнатой ее не  назовешь, такая она была
огромная, там, очевидно, он красил и мазал свои шедевры, и там в углу стояла
кровать и валялись тряпки  Славы-Дэвида, и  куча  порнографических журналов,
принадлежащих Жан-Пьеру, где женщины совокуплялись со свиньями и лошадьми. В
общем, он  был по  всему,  что называется в  России, --  ебарь. Такие люди и
художниками  становятся,  чтобы  с  помощью  свободной профессии легче  было
затаскивать женщину в постель.
     Нет, жилище его  вовсе  не походило  на мастерскую бедного художника, о
которой она мне говорила.
     При  всех  дальнейших  моих  передвижениях  присутствуют  и  Кирилл   и
Слава-Дэвид,  а   потом  только  Кирилл,   а   ночью   опять  возвратившийся
Слава-Дэвид, но их  можно в  данном случае не принимать  во внимание,  ибо я
погрузился в состояние, которого  я долго ждал и боялся,  я был в том месте,
где это произошло, я был  там, где она делала любовь. Я двигался от предмета
к предмету,  принюхиваясь и просвечивая их своим жутким напряжением. Я  ждал
их ответов.
     В промежутках  я ел, пил много пива, я курил марихуану,  но  все это не
играет  ровно никакой роли,  поэтому  я  указываю  на  эти  "события", легко
проскользнув по ним.
     Колонны  навели меня на  грустные  и  изуверские воспоминания о  следах
спермы  на ее  трусиках, которые  я все  чаще и чаще обнаруживал в последние
месяцы нашей  совместной жизни. Сперма  была  и  на  колготках.  Однажды вся
внутренность  ее  черных  брюк  оказалась  залитой  спермой, белой  к  утру,
засохшей, такой отвратительной, что уже не было сомнений, и  тогда я впервые
устроил  ей скандал.  Тогда  кончились мои счастливые  дни, мое безграничное
счастье,  которое  я испытывал  четыре с  половиной года со дня знакомства с
ней.
     При упоминании о моих  счастливых днях, о любви,  о свадьбе нашей, меня
всего передергивает. Мне противно и стыдно, что я был так глуп, что я любил,
верил, а меня выебли, вымазали в чужой сперме,  скрутили резинкой от трусов,
измазали мое стройное и нежное тело пошлостью.
     Я дико  кривлюсь, вспоминая сосны  во  дворе ее дачи и ее в  прозрачном
ангельском платьице, девочку с выступающим передним неровным зубом. Белочка,
глупышка,  сучка,  вспоминаю ее  вспухшие  половые губы, когда я  прилетел в
беспамятстве  из  Калифорнии,  пытаясь все  спасти. Прилетел  я вечером, она
явилась утром и сидела в  ванной, иссеченная кожа на спине, мелко-иссеченная
чем, хлыстом? И эти розоватые половые губы.
     Мне  достаточно  было  тогда погрузить  ее  голову  в воду,  она  и  не
подозревала, как тогда она была близка от гибели. Я уговаривал ее вернуться,
жить, хотя бы год, полгода... Она  сидела в ванной и самозабвенно рассуждала
о том,  что я не умею  наслаждаться.  У нее  совершенно не  было вкуса,  она
неспособна была понять, что я почти мертвец и, по меньшей мере, неблагородно
хвалиться  сейчас  передо мной  своим  умением  легко  отыскать партнера для
ебли...  Она рассуждала,  а  я сидел на полу  ванной  и  тупо  смотрел на ее
вспухшую  пипку.  Это  нам  знакомо, значить ебалась,  ебалась  всю  ночь...
Хорошо, но меня  почему не, я почему... Я-то надеялся  --  думал -- блядями,
авантюристами, проститутками, кем угодно -- но вместе через всю жизнь.
     Нет, я не  вспоминаю  мои счастливые дни,  ни хуя не  вспоминаю,  а как
вспомню, то рвать тянет, вроде обожрался или что-то иное, желудочное.
     Тем временем  я оказался возле полок с его книгами. Его книги... О, тут
есть все, и подобрано любовно, по сериям,  есть Лотреамон, Андре  Жид, Рембо
-- знакомые великие имена -- все на родном французском языке. Приблизительно
так в  домах русских интеллигентов можно найти  всю серию "Библиотека поэта"
или "Всемирная литература".
     Я никогда  не собирал книг  по сериям. У  меня были  отдельные  любимые
книги, но в моей жизни  было так много переездов с квартиры на квартиру,  из
города в город, из страны в страну, я так  часто  делил книги,  единственную
ценность, со своими женами, что  сейчас я недобро поглядываю на оставшиеся у
меня  может быть  три десятка томиков и  думаю,  а не вышвырнуть ли  и  эти?
Жан-Пьер интеллигентный  человек.  Переводя  на русские нормы,  обыкновенная
библиотека среднего интеллигента.
     Вообще,  изучая  его  дом,  я  прихожу  к  выводу,  что  француз  очень
педантичная личность. Вы увидите это вслед за мной. Во-первых -- картины  --
это тщательно  расчерченные,  как правило,  очень  большие  полотна  маслом.
Обычно  черный или темный  фон, пересеченный многочисленными  линиями, часто
пульсирующими. Живопись бухгалтера -- прямые линии, клетки, квадраты. Ничего
себе, приятный мирок  у этого человека -- линии, прямоугольники, квадраты. А
вот и картинки другого рода.
     У кровати и в туалете -- рисунки карандашом -- облизывающая чей-то хуй,
не видно чей, девочка, похожая на мою жену, что конечно же не доставляет мне
особого удовольствия, я передергиваю плечами,  от  этого  обычного  движения
тоска уходит, приходит злоба, попробуйте.
     Другие рисунки: два половых органа -- мужской и женский в выжидательной
позиции.  Женщина,  раскрыв пальчиками  пизду, осторожно садится кому-то  на
хуй.  Кое-что  понимая  в  живописи,  и  особенно в  современной и  в  таких
рисуночках тоже, могу сказать, что рисунки француза  дилетантские -- слишком
старательные, совсем нет линии. Куда лучше  подобные  рисунки в общественных
туалетах. Там безымянные художники легко и быстро, движимые подсознательным,
подчиняясь   законам   папаши  Фрейда,   добиваются   выразительности  путем
преувеличения,  гиперболизации и упрощения.  Здесь --  детали,  но  от этого
рисунки куда похабнее, пахнут интеллигентскими кальсонами, есть в них что-то
старческое, пахнут  спермой -- это явно, и явно той спермой, которая была на
трусиках моей жены.
     Я  солдат  разбитого  полка. Войска уже прошли, пусто поле битвы,  а  я
явился осматривать его. Я  брожу в кустах, подымаюсь на высотки,  и стараюсь
определить причину поражения. Почему же все-таки нас разбили?
     Внешне  я  вполне  контактирую  со  Славой-Дэвидом  и  с  Кириллом.  Я,
возможно, шучу  или  что-то  рассказываю.  Но это  внешне,  на деле я  решаю
задачу, которую  мне все равно  не решить: -- "Почему?" Я пытался  знать это
еще задолго  до  знакомства с Еленой. В  моей Эдичкиной  поэме "Три  длинные
песни", написанной в 1969 году, можно увидеть это грозное хмурое  "Почему?",
нависающее над моим миром.
     И  вот  б июня  я,  как  Иаков,  весь день и  всю ночь боролся  с  этим
загадочным "Почему?" И утром ушел. И мы не победили друг друга.
     Да,  после нашей жуткой и нищей квартирки на Лексингтон  эта мастерская
--  сказочный   дворец.  Овеянная   романтикой   мастерская  в  Вилледже  на
Спринг-стрит.  Я ненавижу  теперь это слово  -- весна,  весенняя улица.  Она
звонила  мне из пространства в 11 часов, я, сидя в  той же  лексингтоновской
убогости,  от письменного стола говорил:  "Мусенька, когда  же ты придешь, я
волнуюсь!" "Я еще снимаюсь", -- говорила она, и оттуда доносилась музыка.
     Теперь-то я знаю,  где стоит музыкальная установка у  Жан-Пьера,  и где
находится телефонный аппарат -- один, и другой, и третий.
     Любительница  роскошной  жизни,  которой  она никогда по-настоящему  не
видела, поэтесса, девочка с Фрунзенской набережной в Москве, после года слез
и неудач, скитаний по  Австрии, Италии и Америке,  по роскошным  столицам --
где мы питались картошкой и луком, а душ могли  принимать раз в неделю  (она
так много плакала в этот год) Елена, конечно, отдыхала здесь.
     Я нашел в ее тетради стихи  (ее  стихи всегда ярче обрисовывали мне  ее
состояние, чем она  могла подумать): "И  от улиц веселых запах..."  --  я уж
сейчас не помню, но что-то о  романтике улиц и кабачков Вилледжа, о человеке
с бородой (Жан-Пьер), и сексуальное чувство к нему сравнивалось с отношением
девочки-подростка к доктору, с детством.
     Все правильно, она  имела право на отдых, на то, чтобы лечь на этой его
кровати,  расслабиться, ни  о  чем  не  думать  и  смотреть  на  колышащиеся
занавески...  Ебет,  это  грубо  так говорить даже по отношению  к любовнику
бывшей  жены, нет, он ласкал ее , она могла, пока не окрепла и не обнаглела,
спрятаться  здесь от квартирки на  Лексингтон и от меня, который был для нее
частью мира нищеты и слез. Увы! Я верю в то, что она была здесь счастлива. Я
умненький, и знаю: то, что сравнивается с детством, не может быть ложью.
     Он был для нее доктор из детства, и она не  стыдясь потянулась к  нему,
бородатый и полуседой, он казался ей защитой. Как говорится, "в его ласковые
ладони". Она принимала его в себя и  разделяла с ним эти содрогания, которые
раньше принадлежали только мне.
     Я? Полноте, но она считала себя куда выше меня. Она не допускала мысли,
что  я  и талантливее и  крупнее личность, чем она. Она считала  себя вправе
поступить по  собственному произволу. Она догадывалась, что я искренне люблю
ее, знала, что мне будет невыносимо, что, может быть, я покончу с собой, это
она тоже знала, такая возможность была, но что я был для нее?
     Смешной украинский человечек, дурацкий Эдичка,  назойливо любящий ее. Я
думаю, даже в моей любви к ней она видела мою слабость и презирала  меня  за
это. Давно, еще  в Москве, я, помню, должен был ехать в Иваново,  и никак не
мог от нее оторваться, все медлил уходить. Как она тогда кричала!
     Меня она уже считала неспособным подняться здесь, в Америке. Помню, как
она  злобно  кричала  мне в первое  посещение нами ее  будущей любовницы  --
лесбиянки Сюзанны,  когда я осторожно заметил ей, что Сюзанна  и ее приятели
неинтересны:  -- "А я хочу наслаждений! Пусть  с ними!  Через них появятся и
другие. А  ты со  своим аристократизмом так  и  будешь сидеть  и  сидишь  на
Лексингтон в грязной квартирке! И сдохнешь там!".
     Я все запомнил, у меня отвратительно-четкая память и сейчас,  брезгливо
трогая  концом зонта одеяло Жан-Пьера и заглядывая под его кровать в надежде
что-нибудь интересное усмотреть, я вспоминаю ее в последние наши дни.
     -- Прости,  -- ответил я ей  тогда, -- но ты свободна за мой  счет,  ты
завела любовника потому,  что я заслонил тебя  от необходимости работать.  Я
пошел работать в  эту страшную нелепую газету прежде всего ради тебя, и чтоб
мы, ты и я, могли выжить. А ты...
     -- Да, -- сказала она с истеричным вызовом, -- ну и что, что я свободна
потому, что ты не свободен. Ну и что? Так и должно быть...
     Тогда я готов был пристрелить  ее.  Если  бы я  имел возможность  тогда
купить револьвер, никогда бы мне не  видеть мастерской Жан-Пьера, не  ходить
по опустевшему полю боя. Но у меня почти не было знакомых и не было денег, и
не было сил.
     Она со мной не  церемонилась,  и только потому, что считала меня уже ни
на что не способным. Она создала  схему своей жизни, в  которой я был только
этапом, она  считала, раз она прошла и  оставила Виктора,  ее бывшего  мужа,
позади, потому что выросла из него,  то  со мной будет то же самое.  Тут она
ошиблась, создавать  схемы  всегда  опасно. Живая жизнь сложнее,  и я  своим
существованием доставлю, я думаю, ей  немало еще поводов для размышлений, не
знаю, сожалений ли, но размышлений -- да.
     Когда она немножко  отошла и освоилась, она  стала глядеть не только на
Жана, но и по сторонам. По моим подсчетам, это произошло уже через несколько
месяцев. С ним же она стала придумывать кое-что --  хлысты, привязывания, --
инициатором, конечно, была она. Любопытно ей было. В свое время  я  тоже  ее
кое-чему научил, не просто ебле с помощью голого хуя. Для нее это тогда было
открытием -- и ремешком по пипке  стегал, э... всякое было,  у  нас даже был
полушутливый опыт групповой  любви.  Ну,  с  ним она  захотела пойти дальше.
Пошла.
     Она  лежала на этой кровати,  отдыхая после  акта и курила.  Она  любит
курить в промежутках. Иногда она замолкает и  смотрит куда-то  в  пустоту, в
неизвестность. Это у  нее есть. Я всегда спрашивал ее:  "Масенька, о  чем ты
думаешь, где ты?" -- "А?" -- говорила она, очнувшись.  Спрашивал ли он ее, о
чем она думает? У нее становились рассеянно-стеклянными ее глаза.
     Ей, наверное, все мы кажемся  одинаковыми -- я,  Виктор, Жан-Пьер,  еще
кто-то. Делает ли она различие между мной,  человеком, имевшим с ней  любовь
четыре  с лишним года, любящим ее, и  человеком,  выебавшим ее  один раз  по
пьянке. Не знаю. Наверное, делает и, я думаю, в худшую для меня сторону.
     Моя обида. Это грустная обида одного животного на другое.
     Итак,  она была  права.  Но  Эдичка  как  же, любивший  ее,  ведь  он с
тончайшими чувствами, с болезненной реакцией  на  мир, он, перерезавший себе
три  раза  вены от  восторга  перед  этим миром, он, пылкий  и  сумасшедший,
обвенчанный с ней в  церкви,  вырвавший ее у мира, искавший ее столько лет и
до сих  пор  убежденный, что это была она, да, она, его единственная  только
нужная, как же  с ним, с Эдичкой,  быть? Написавший  о  ней  стихи  и поэмы,
никогда ею не понятый Эдичка, что он? Куда он девается в этой истории?
     Елена,  с ней  ясно, она уходила из лексингтоновской трагедии, убегала,
удирала не  оглядываясь, но  как же  Эдичка, свободная женщина,  ведь  вы же
всегда были заодно?
     "И женщина и мужчина  имеют  право на убийство", -- гласит глава первая
никогда не написанного кодекса отношений мужчины и женщины.
     Потом ей надоел и Жан-Пьер, хотя она не сразу его бросила, они еще жили
втроем -- он, она и  Сюзанна. Америка плохо  на нее влияла. Она насмотрелась
всяких  "Флосси", "История оф  О", "История Джоанны" и  прочей пошлости. Эти
сладкие  сексуальные сиропы  с  седыми,  красивыми  и  богатыми  людьми,  не
знающими куда пристроить свой хуй, эти  замки и  спальни, эта кино-красота и
чепуха -- вот на чем она сошла с ума. Она воспринимала фильмы всерьез. И она
энергично  старалась  быть  похожей  на  сексуальных киногероинь.  Я  думаю,
девочка-модель  из  "Истории оф О"  была для  нее  примером,  она  много раз
восхищалась этим фильмом.
     Елена участвовала в сексуальных  парти, где кто кого хотел, тот того  и
ебал. В той среде фотографов и моделей, куда она попала, найти партнеров для
всякого рода  эспериментов нетрудно.  Она  имела  любовниц и долгое время ее
ебла Сюзанна  -- фригидная женщина, которая получает  удовольствие только от
чужого оргазма.
     Лена... Елена... Где та заплаканная Лена, с черным от грязи февральской
московской  оттепели  белым пуделем,  которая явилась когда-то  жить ко мне,
уйдя от Вити --  47-летнего мужа. Явилась ко  мне,  у которого  не было  где
жить, на что жить,  но которого она, очевидно, любила. Как  случился переход
от  той Лены,  от  венчальных  свечей до резинового  хуя, которым она выебла
Жана, и которым он, очевидно, не раз ебал ее.
     Венчальные витые  православные  свечи...  Я отдал ей их.  Бросил  в  ее
чемодан. Отдал ей иконы, подаренные на свадьбу. Мне не хочется видеть старые
глупые осмеянные вещи. Я отдал ей  ее ошейник, который как-то украл.  Чему я
пытался помешать,  отняв у  нее  ошейник? Маску  я, каюсь,  давно  разорвал.
Вместе с его картинами.
     Я очень люблю ее, понимая ее провинциальность,