видя, что она восприняла
здесь  в  Америке  самое  худшее  --  марихуану,   блатной  жаргон,  кокаин,
постоянное   "факен  мазер"   после  каждого  слова,  кабаки  и  сексуальные
принадлежности.  Я  все  же очень люблю ее  -- она типично  русская девочка,
очертя голову бросающаяся в  самое пекло жизни без рассуждений, я сам такой,
я люблю ее храбрость, но не люблю ее  глупости. Я простил ей измену  Эдичке,
но  не  прощу  ей  измены герою. "Блядями, проститутками,  авантюристами, но
вместе могли быть" -- шепчу я.
     Все это я думаю, передвигаясь по мастерской Жан-Пьера, заглядывая в его
ящики и на полки. А что мне остается, я понимаю, что это нехорошо, но  разве
я делаю только хорошее. Любопытство мое все от этого зловещего "Почему?"
     Кухня.  Сотни  коробочек  с пряностями всех  сортов и оттенков, с чаем,
кореньями, перцем,  тем и этим. Все  нужные кухонные  электроприборы. Все...
Они люди.. а я что... я голь перекатная. К моим 30  у  меня ничего нет, и не
будет.  Но я этого  и  не искал. Сколько  лет он живет на этой улице? Десять
лет? Двенадцать? А я только на одной квартире в Москве жил больше года.
     Боже мой! Как противно прошлое, и как  его  много. У меня его  особенно
много -- а вот вещей не  скопил. И впереди вещей  не предвидится. Будут ли у
меня все эти коробочки,  наклейки, этикетки... Уверен, никогда. Я  скапливаю
нематериальное...
     В  сущности, я был здесь, в Америке, ей неинтересен. Недаром же она мне
сказала  тогда, 13  февраля,  у меня отвратительная память, когда я лежал  и
хотел  уморить  себя  голодом,  так хотел  умереть,  сказала мне по телефону
жуткое слово: "Ты -- ничтожество".
     Я с  грустью покачиваю  в руке банку с  кофе. "Ничтожество"  -- а  я-то
думал,  я  --  герой.  Почему  "ничтожество"? Потому что я не  стал седым  и
богатым  похотливым владельцем  замка  --  в  точности  таким,  какие  они в
сексуальных фильмах.  Нужно  было стать в полгода -- она торопилась, а  я не
стал. Я грустно улыбаюсь.
     Увы! Не смог. К сожалению, моя профессия -- герой. Я всегда мыслил себя
как героя, и я от нее этого не скрывал никогда. Даже книгу с таким названием
еще в Москве написал: "Мы -- национальный герой".
     А ничтожество  я  потому,  что  не  имею  даже  такой мастерской, как у
Жан-Пьера,  всех  этих баночек  и  коробочек,  не рисую такие  бухгалтерские
картины.  Ее логика не интересовала, она не думала, что Жан-Пьер живет здесь
всю жизнь, а я вчера приехал. Она себя логикой не утруждала.
     Кто  я  был здесь?  Только  журналист,  сейчас  имеющий  среди  русских
эмигрантов Европы  и Америки скандальную  репутацию левого и  красного. Кого
это ебет! Кому нужны  эти  русские дела здесь,  в Америке, когда здесь ходят
живые Дали  и  Уорхолы.  И  кого  интересует, что я один из  крупнейших ныне
живущих русских  поэтов, что я,  корчась и мучаясь, проживаю  свою геройскую
судьбу.  Здесь  стада богатых  людей,  кабаки  на каждом  углу, а литература
низведена до  уровня профессорской  забавы.  Как  же,  хуя,  поехал  я в ваш
Арлингтон  или  Беннингтон, или  как  там его,  учить  ваших жлобских  детей
русскому языку. Не затем меня не могли купить там в СССР, чтоб я продался по
дешевке  здесь.  И  заметьте --  членство  в Союзе  Советских Писателей куда
большая цена, чем профессорство, даже в вашем университете.
     "Ничтожество" медленно переходит от предмета к предмету. Оно уже выпило
много  банок пива,  выкурило совместно  с Кириллом пару "джойнтов", и потому
все чернеет в его  мире, темнеет, резким становится и крайним. Кирилл ушел в
телефонные разговоры. Его  мир куда светлее и чище моего. Он по-детски хочет
роллс-ройс  и денег,  но ничего не может для этого сделать.  Ребенок. В  его
случае это даже не трагично, ну, подумаешь, его сон разлетится вдребезги. Он
молодой, придумает новый, это не опасно. Когда речь заходит о  моих  "левых"
взглядах,  Кирилл как щенок лает и  защищает эту  систему. Он  считает  себя
обязанным  это делать,  потому что  думает, будто он принадлежит к тем,  кто
ебет в этом мире всех и мир, а не к тем, кого ебут.
     В  чем-то  Кирилл  похож  на  Елену. То  же  желание  прыгать,  бегать,
участвовать в забавах этого мира, ходить на парти, спать до 3-х часов дня, и
не работать. Он очень  милый,  хотя у  него совсем нет  характера. При  всей
нашей  несхожести  он интеллигентный юноша, не плебей, с ним приятнее, чем с
кем бы  то ни  было из русских. Иногда  мы с ним  гуляем,  или берем бутылку
дешевого калифорнийского шампанского и идем в Централ-парк...
     Я  проскальзываю  в кабинет  Жан-Пьера. Два стола, поставленные один  к
одному, как в оффисе или  в советском  учреждении.  Некоторые ящики заперты,
другие нет.  Если бы не присутствовал Кирилл  и было часа два-три впереди, я
бы  открыл  запертые,  в  них  наверняка  находится  самое интересное,  увы,
приходится довольствоваться открытыми.
     Я  не  спеша перебираю вещи,  не  спеша, но не спокойно. Какое  уж  там
спокойствие...  Письма  из  Парижа  от  девушки или  женщины с  чешской  или
польской фамилией, эти письма во множестве нахожу я в разных ящиках стола...
а  вот  кое-что поинтереснее -- конвертик с волосами,  блондинистые волосики
явно с лобка и наверняка  это  волосики  моей Елены. Появление  конвертика с
волосиками вызывает у меня холодный пот по всему телу -- признак наибольшего
волнения. Может быть, успокоительно  то, что она  не живет и с ним. Впрочем,
он, кажется, не хочет. Так мне говорили, не знаю.
     Ничего  более  интересного,  чем  конвертик, в  ящиках  нет.  Блокноты,
тетради, запасы  ластиков, слайды  с его работ в очень большом количестве. Я
терпеливо  пересматриваю  все его  слайды в  надежде увидеть  ее фотографии.
Тайный  голосочек  шепчет  --  "в   непристойных  позах"  --  каких  уж  там
непристойных! Просто  хочу знать больше, чем знаю,  и,  может быть,  сразить
"Почему?" Но только его слайды -- слайды с его работ. Опять письма, визитные
карточки  каких-то  людей  и  организаций,   все   это  разбавлено  огромным
количеством  финансовых  документов,  огромным  потоком  банковских  счетов,
всяких, я не различаю их.
     Я открываю  какую-то коробочку -- там лежат темные зерна и крупинки,  а
сверху  две  жирные,  сделанные  по-хозяйски  сигареты марихуаны,  не то что
жидкие на продажу джойнты, которые можно купить  на  42-й  или на  Вашингтон
сквер по доллару штука.
     Потом я лезу на полки, где, аккуратно переложенные бумажками, лежат его
литографии. Они меня  не интересуют. Я ищу  другое. Наконец, я вижу  то, что
искал --  ее фотографии.  Большого  формата,  не пожалела,  подарила  милому
дружку. Не мне -- ему. Фотографии, сделанные малоизвестными фотографами, они
представляют из  себя подражание работам известных  мастеров  фотографии  --
вернее, их формальному  выполнению.  Это, конечно, не Аведон  и не Франческа
Скавола и  не  Горовец  и не... Подражательные фотографии. Елена, вымазанная
чем-то  блестящим,   с  зализанными  волосами,   Елена  в  сверхневероятной,
неестественной позе, Елена с лицом, размалеванным под индейскую маску...
     Увы, все это довольно беспомощно. В сущности, фотографии все блядские и
нехорошие. Мало что получается у  моей душеньки с карьерой. А ведь говорила,
гордая, о карьере. "Я никого не люблю, меня интересует только карьера".
     Я смотрю на фотографии теперь чужого мне женского тела,  и  вижу  перед
собой  всю  эту  систему.  Модная  профессия  фотографа. Знаю  я, как  здесь
фотографы  десятилетиями  вкалывают,  выбиваясь  в  люди.  Мой  друг  Ленька
Лубеницкий, фотография  которого  недавно  была  на обложке "Нью Йорк  Таймз
Мэгэзин"  кряхтит,  приходя  в  мою конуру  вечером. Плохие  времена, ничего
невозможно заработать.
     Тысячи фотографов работают в Нью-Йорке. Десятки тысяч  людей занимаются
фотографией. Все они  мечтают о славе и деньгах Аведона или Юджина Смита, но
мало кто  знает, как  адски работает Аведон.  Ленька  Лубеницкий  знает,  он
больше  года  работал  ассистентом  у  Аведона  за  75  долларов  в  неделю.
Манекенщицы все мечтают о карьере Верушки или Твигги.  Десятки тысяч девушек
каждый день с  утра являются в  свои  агентства, а потом в  такси  и  пешком
отправляются по адресам,  стучатся в двери  фотостудий. Одна  из  них Елена.
Шансов у нее мало.
     Я  переворачиваю  лист за  листом. Фотографы как  мячиком  играют телом
девушки с Фрунзенской набережной, мелькают ее маленькие соски, плечи, попка,
я вспоминаю -- была у нее одна фотография -- осталась в Москве. Елене четыре
или пять лет. Она стоит  с матерью  и,  скорчив гримаску, смотрит в сторону.
Там, на той фотографии, уже все есть. Она всю жизнь смотрит в сторону.
     Я  ищу ответ, мне  нужно  убить "почему",  убить пониманием, иначе  оно
убьет  меня, может убить,  и потому я до боли вглядываюсь  в эти фотографии.
Может  быть,  там  есть часть ответа. Но  там  --  ложь.  Ложь  бездарности,
какой-то  третьестепенности, правдива в них только прущая из глубины, сквозь
глянец прорывающаяся жажда жить, ценой любой  ошибки, все что угодно принять
за  жизнь, что-то движущееся, и жить, лежать под кем-то,  фотографироваться,
ехать  на чужой лошади, любить чужой дом, чужую мастерскую, чужие предметы и
книги, но жить.
     А я не был жизнь в ее понимании, нисколько. Я не  двигался, во  мне  не
были  ей заметны  признаки  движения.  Я  был  недвижущимся,  по  ее мнению,
предметом. Она  считала, что убогая  квартирка на Лексингтон -- это  я.  Она
хотела  жить.   И   первое,  что  она  понимала  --  это  жизнь  физическая,
материальная.  Ей  было  наплевать  на  все ценности  цивилизации,  истории,
религии, морали, она была с ними мало знакома. Инстинкт, -- я думаю, она это
понимала. Поэтесса к тому же, слишком сильное воображение. Разве я не сказал
вам, что она писала стихи? Простите, я забыл, а это очень важно.
     Позднее  она  чуть  отрезвеет,  мастерская Жан-Пьера уже  не  будет  ей
казаться  сказочным  дворцом, а он добрым доктором из  детства.  Позднее  он
потребует у  нее  100 долларов, взятые  для поездки в Милан. Это  нормально,
ведь они уже не спят вместе -- значит, отдавай долг.
     Копаясь в его бумагах, вижу аккуратные  столбики цифр. Сбоку приписано,
на какие цели истрачены деньги. Жаль, что неразборчив  для меня его  почерк,
возможно,  встретил  бы  я  там и Еленино  имя.  Он несколько раз  жаловался
Кириллу, что Елена его обдирает, что она ему дорого обходится.
     Я верчу его списочек  в руках.  Это непривычно  мне,  я не  осуждаю, но
непривычно. "Сам их способ хранить заработанные деньги в банке  вырабатывает
в  них отрицательные с  точки зрения русского  человека, а тем  более такого
типичного  представителя   богемы,  как   я,   качества   --  расчетливость,
педантическую аккуратность  денежную, отдельность от других людей..." -- так
думаю я, продолжая перекапывать его бумаги.
     Я привык  к  другим американцам --  дипломатам  и бизнесменам в СССР --
широко  и  порой беспорядочно  сорящим  валютой,  веселым  и дружеским  -- у
каждого из нас  был в Москве свой знакомый американец, не все были широкими,
но многие были такими. Может быть потому, что в Москве доллар  реально стоил
очень дорого. Колониальная и зависимая Россия...
     В  Нью-Йорке я столкнулся с нормальными американцами. "Они". Я никак не
могу избавиться от появившегося во мне недавнего ощущения, что я не русский,
не вполне русский был я и в России, национальные черты очень приблизительны,
но все же я позволю себе сказать  о том, что мне не  нравится. Я часто слышу
от них выражение:  "Это  ваша проблема". Вполне вежливое  выражение, но  оно
меня  очень злит. Одно время  мой  друг  мясник Саня  Красный нивесть откуда
выдрал выражение "Тебе  жить!"  -- и по всякому поводу, там где  нужно  и не
нужно, употреблял его, произнося  его философски  многозначительно. Но "Тебе
жить!"  все-таки   куда  теплее.  Эти  слова  произносятся,   когда  человек
отказывается  от  дружеского  совета: --  Ну что, смотри сам, я пытался тебе
помочь, не хочешь слушать совета, я уступаю, тебе жить.
     "Это твоя проблема!" произносится, чтобы откреститься от чужих проблем,
поставить границу между собой и беспокоящим,  пытающимся влезть в его мир. Я
слышал это выражение и от мосье  Жан-Пьера, когда  в жуткие февральские дни,
лежа в постели, умирая, зная, что Елена и его бросила, я так думал, позвонил
ему и просил встретиться со  мной и  выпить. Ничего  плохого  у меня на уме,
ей-Богу, не было. Вот он мне тогда и  сказал: "Это  ваша с  Еленой проблема,
это не  моя проблема". Причем сказал не зло,  нет, равнодушно. Что ж, он был
прав,  кто он  мне?  Что я, дурак,  полез  к  нему со своими  родоплеменными
варварскими привычками к общественной жизни?
     Ox, сколько же у него денежных бумаг!  Я не в силах  различить -- он ли
должен платить все эти суммы, ему ли должны платить, мне надоели его бумаги,
и я запихиваю, впрочем, аккуратно, ненасильственно все это обратно в столы и
рассовываю по полкам, стараясь класть каждую туда, где она лежала, владельцу
вовсе не к чему знать, что его контролировал кто-то.
     Жан-Пьер, Жан-Пьер --  для творческой  личности  он уж очень осторожен.
Впрочем, разве  таких не было в России? Были. Что  я к нему  придираюсь!  Не
придирайся  .  Лимонов,  к  любовнику  своей  жены.  Компенсируешь  себя  за
нанесенную   обиду.  И   все-таки   он  трусоват,  осторожен.   Позднее  это
подтвердится. Узнав о моей демонстрации против "Нью Йорк Таймз", он дружески
опасливо предупредит меня, что могут  не дать гражданства, что могут выслать
из Америки. Его удивляет  жизненное нерасчетливое наплевательское  поведение
Елены, ее незабота о будущем, он, как и Сюзанна, с полувосхищением говорит о
ней  "Крейзи!"   Мое   равнодушие  к   гражданству   его  тоже  удивляет.  К
американскому гражданству! Конечно, я в его глазах тоже крейзи. Он несколько
ручной.
     Для  меня он неинтересен,  если бы не Елена, мне  не пришло бы в голову
обратить  на него  внимание  --  встреть я его  где-нибудь  на парти.  Он --
представитель  определенной касты людей,  рассеянных  по всему  миру. Я знал
массу таких в России.  Они считали, что рождены для того, чтобы жить вовсю и
наслаждаться. "Пожив", то  есть  поспав  с  женщинами  вволю,  они стареют и
подыхают без тени и следа на Земле. Разновидность обывателя, только и всего.
В Харькове когда-то их звали Брук или Кулигин, в Москве их звали по-другому,
они  приходили и  исчезали,  порой я  ими интересовался, иногда на  короткое
время они становились моими друзьями, но я никогда  не думал,  что в  их мир
уйдет Елена. В России она все же не шла к этим пошлякам, а выбрала Лимонова.
Или американские ебари,  с  куда  более  широкими  возможностями  прожигания
жизни,  лучше  по  качеству русских?  Или она  не  узнала их в  американском
обличье,  решила,  что  это  другие  люди  -- выше  и интереснее?  Не  знаю.
"Почему?"  тотчас бы исчезло, если б Елена ушла к американскому Лимонову. Но
к этим?
     Жан... Жан  получил  Елену ни за что,  ни  про что, как подарок судьбы.
Счастливчик. В сущности,  он куда ниже ее. Я же  ее выцарапывал у  судьбы --
Елену. Правда, она ему досталась на короткое время... Все мы имеем  хуи, они
висят  у нас между ног, и  яйца,  прикосновение которых к женскому телу  так
прославлено в дешевых сексуальных книжонках, эти злосчастные "боллс", но  не
все мы, милочка, одинаковы...
     Я  выхожу из кабинета.  Кирилл  все  звонит  и  звонит по  телефону.  Я
спрашиваю его, с кем он разговаривает, он что-то бормочет в  мою сторону. Он
твердо  решил, что для полного счастья нам  с ним не хватает сегодня бутылки
водки,  и  он хочет этой бутылки от кого-то добиться. Сегодня воскресенье, и
вариант займа денег и позднейшей покупки бутыли в "Ликерс" отпадает. Значит,
нужно  идти в гости. Все, как у меня в Москве или у него в Питере, только за
окнами  горит  надпись  "Кофе-шоп". Но  ведь  можно  и  не смотреть  в окно.
Ситуация обычная -- недопили. Только здесь почти нет знакомых.
     Оторвавшись  от  телефона, Кирилл  реквизирует  еще  пару банок пива из
запаса Славы-Дэвида -- он запасливый  парень, и мы выпиваем их сразу же. Уже
целый мешок пустых банок валяется в углу.
     От смеси выпитого и увиденного я между тем медленно прихожу  в восторг.
По  физическому  своему  распорядку  весь  этот  день  в  точности повторяет
множество  других вторых дней  после пьянки, а  таковая  была  у меня вчера.
Сейчас этап  "восторг!".  Я требую поставить мою  любимую  сейчас  пластинку
битлзов "Назад в СССР!"
     Пластинки  этой у  Жан-Пьера в коллекции  нет,  и Кирилл, не  спрашивая
меня, ставит  свои  пластинки,  которые  лежат тут же в  общей куче.  Первым
следует Вертинский.
     Во мне просыпается свойственное всем поэтам чувство ритма. Это у нас  в
крови. Я  начинаю  приплясывать.  Я  выделываю  ритмические фигуры.  Кирилл,
продолжая  телефонные  разговоры, не  забывает менять  пластинки,  по  своей
прихоти,  впрочем.  Хор  солдат  Александрова  сменяют "Очи  черные",  потом
следуют революционные песни, и опять "Очи черные"...
     Я  начинаю испытывать  чувства моего народа.  Я  прохожу в танце  перед
зеркалом,  оно большое, может  быть, они в  него не раз смотрелись вместе  и
голые,  но мысль,  проскользнув,  исчезает.  Ее  изгоняет  музыка.  Я танцую
какие-то безумные танцы, я вытанцовываюсь от зеркала к  кухне, приближаюсь к
телефонирующему Кириллу  и в замысловатых ритмических па обтанцовываю кругом
"эти" колонны. Как  у Элиота, думаю я -- "Обтанцуем кактус кругом, обтанцуем
кактус  кругом,  обтанцуем   кактус  кругом,  в  пять  часов  утра"  --  моя
начитанность  меня   радует.   Тут  же   я  повторяю   элиотовские   строчки
по-украински.
     Я пляшу и  танцую, и  улыбается Кирилл. Ох  этот  Эдичка,  этот  крейзи
Эдичка! Я люблю Кирилла за то,  что он ко мне не лезет  с удивлением. Если я
его и удивляю, то он делает вид,  что так и надо, и что он, Кирилл, если сам
не  педераст, то, во всяком  случае, свободный человек  и все может  понять.
Даже если он только делает вид, и то хорошо.
     Сейчас он  прерывает  разговор, и  мы в ослепительном  свете  всех ламп
Жан-Пьера  танцуем  "очи черные".  Наша коренная российская  музыка, которая
обошла  все  кабаки мира.  Когда-то офицерье в мундирах, разудалое, плачущее
пьяно,  подобно мне,  Эдичке, выло в кабаках эту дикую вещь. Какая  тоска  и
нарушающее  тоску  ликование  в  этих  заунывных,  но  взвизгивающих   вдруг
азиатских звуках. Эх, да ведь меня ничто не связывает с человечеством, кроме
Вэлфэра, который  я  у них беру. И меня поедом жрет  моя национальность:  --
"Дайте мне, родимые, пулемет, ой, дайте пулемет!" -- истерически  визжу я на
радость Кириллу.
     Я,  конечно,  слегка  выебываюсь. Но разве мне не  хотелось обнимать ее
труп? Разве  я  не  писал предсмертные записки, а потом  душил ее?  Или  это
видения? Нет, это было, не врут "очи черные", и не вру я о себе.
     Танцевальная  свистопляска  длится  очень  долго.   Пластинки   русские
сменяются французскими. И я танцую под  Бреля,  Пиаф и Азнавура.  Я танцую в
самозабвении,  и хотя  мне  кажется, что на меня смотрит весь мир, на второй
день со мной всегда так к вечеру, на  деле даже  Кирилл  ушел  опять терзать
телефонную трубку и  что-то  говорить по-английски, не понимая,  что хотя он
милый мальчик, но никому он и я на хуй не нужны в этот вечер и во все другие
вечера.
     Пляской на месте ее измены мне, пивом и марихуаной -- вот как я отметил
пять  лет  нашего  знакомства.  Как  ручной  член общества.  Не  поджег,  не
переломал все, не ревел, даже не плакал.
     Потом  я  остываю. Начинается  этап  "депрессия",  иду,  валюсь на  эту
кровать носом в одеяло, и некоторое время лежу так, принюхиваясь к  кровати.
Может, пахнет ею? Нет, пахнет Кириллом.  Я переворачиваюсь на спину  и лежу,
глядя  в потолок и не двигаясь, может быть, целые полчаса.  Я думаю о ней, о
нем, о себе, а