Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до
головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас,
честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен,
и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы,
страшные сны и страшные рассветы.
Этот парень душил меня, это было справедливо, потому что два месяца
назад я душил Елену, ведь ничто не должно оставаться безнаказанным, он душил
меня, а я не торопился со своим ножом. Может быть, я его и не вынул бы
вовсе, или вынул, не знаю, но он внезапно ослабил руки, может, гнев его
прошел. Мы лежали, задыхаясь, он тоже задыхался от усилий, душить нелегко, я
это знаю по себе, не так просто, как кажется.
Пахло сырым песком, шаркали подошвы за оградой, это по улице проходили
одинокие ночные прохожие. Внезапно я высвободил свои руки и обхватил ими его
спину. -- Я хочу тебя, -- сказал я ему, -- давай делать любовь?
Я не навязывался ему, неправда, все произошло само собой. Я был
невиновен, у меня встал хуй от этой возни и от тяжести его тела. Это не была
тяжесть Раймоновой туши, природа тяжести этого парня была другая. Я сказал
ему -- "Давай делать любовь", но он и сам, наверное, понял, что я его хочу
-- мой хуй наверняка воткнулся в его живот, он не мог его не почувствовать.
Он улыбнулся.
-- Бэби, -- сказал он.
-- Дарлинг, -- сказал я.
Я перевернулся, приподнялся и сел. Мы стали целоваться. Я думаю, мы
были с ним одного возраста, или он был даже младше, но то что он был
значительно крупнее и мужественнее меня как-то само собой распределило наши
роли. Его поцелуи не были старческим слюнопусканием Раймона, теперь я
понимал разницу. Крепкие поцелуи сильного парня, вероятно, преступника.
Верхнюю губу его пересекал шрам. Я осторожно погладил его шрам пальцами. Он
поймал губами и поцеловал мою руку, палец за пальцем, как я делал когда-то
Елене. Я расстегнул ему рубашку и стал целовать его в грудь и в шею.
Особенно я люблю обниматься как дети, закидывая руки далеко за шею, обнимая
шею, а не плечи. Я обнимал его, от него пахло крепким одеколоном и каким-то
острым алкоголем, а может быть, это был запах его молодого тела. Он
доставлял мне удовольствие. Я ведь любил красивое и здоровое в этом мире. Он
был красив, высок, силен и строен, и наверняка преступник. Это мне
дополнительно нравилось. Непрерывно целуя его в грудь я спустился до того
места, где расстегнутая рубашка уходила в брюки, скрывалась под брючным
поясом. Мои губы уперлись в пряжку. Подбородок ощутил его напряженный член
под тонкой брючной материей. Я расстегнул ему зиппер, отвернул край трусиков
и вынул член.
В России часто говорили о сексуальных преимуществах черных перед
белыми. Легенды рассказывали о размерах их членов. И вот это легендарное
орудие передо мной. Несмотря на самое искреннее желание любви с ним,
любопытство мое тоже выскочило откуда-то из меня и глазело. "Ишь ты, черный
совсем, или с оттенком", -- впрочем, не очень хорошо было видно, хотя я и
привык к темноте. Член у него был большой. Но едва ли намного больше моего.
Может, толще. Впрочем, это на глаз. Любопытство спряталось в меня. Вышло
желание.
Психологически я был очень доволен тем, что со мной происходило.
Впервые за несколько месяцев я был в ситуации, которая мне целиком и
полностью нравилась. Я хотел его хуй в свой рот. Я чувствовал, что это
доставит мне наслаждение, меня тянуло взять его хуй к себе в рот, и больше
всего мне хотелось ощутить вкус его спермы, увидеть, как он дергается,
ощутить это, обнимая его тело. И я взял его хуй и первый раз обвел языком
напряженную его головку. Крис вздрогнул.
Я думаю, я хорошо умею это делать, очень хорошо, потому что от природы
своей человек я утонченный и не ленивый, к тому же я не гедонист, то есть не
тот, кто ищет наслаждения только для себя, кончить во что бы то ни стало,
добиться своего оргазма и все. Я хороший партнер -- я получаю наслаждение от
стонов, криков и удовольствия другого или другой. Потому я занимался его
членом безо всяких размышлений, всецело отдавшись чувству и повинуясь
желанию. Левой рукой я, подобрав снизу, поглаживал его яйца. Он постанывал,
откинувшись на руки, постанывал тихо, со всхлипом. Может быть, он произносил
"О май Гат!"
Постепенно он очень раскачался и подыгрывал мне бедрами, посылая свой
хуй мне поглубже в горло. Он лежал чуть боком на песке, на локте правой
руки, левой чуть поглаживая мою шею и волосы. Я скользил языком и губами по
его члену, ловко выводя замысловатые узоры, чередуя легкие касания и
глубокие почти заглатывания его члена. Один раз я едва не задохнулся. Но и
этому я был рад.
Что происходило с мои членом? Я лежал животом и членом на песке, и при
каждом моем движении тер его о песок сквозь мои тонкие джинсы. Хуй мой
отзывался на все происходящее сладостным зудением. Вряд ли я хотел в тот
момент еще чего-нибудь. Я был совершенно счастлив. Я имел отношения. Другой
человек снизошел до меня, и я имел отношения. Каким униженным и несчастным я
был целых два месяца. И вот наконец. Я был ему страшно благодарен, мне
хотелось, чтоб ему было очень хорошо, и я думаю, ему было очень хорошо. Я не
только поместил его крепкий и толстый хуй у себя во рту, нет, эта любовь,
которой мы занимались, эти действия символизировали гораздо большее --
символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался
его хуя, крепкий хуй парня с 8-й авеню и 42-й улицы, я почти не сомневаюсь,
что преступника, был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился
его оргазма, когда этот фонтан вышвырнулся в меня, ко мне в рот, я был
совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого. Я не знаю
ничего более живого на вкус, чем сперма.
В упоении я вылизал всю сперму с его хуя и яиц, то, что пролилось я
подобрал, подлизал и поглотил. Я разыскал капельки спермы между его волос,
мельчайшие я отыскал.
Я думаю, Крис был поражен, вряд ли он понимал, конечно, он не понимал,
не мог понимать, что он для меня значит и его поражал энтузиазм, с каким я
все это проделал. Он был мне благодарен, со всей нежностью, на какую он был
способен, гладил мою шею и волосы, лицом я уткнулся в его пах, и лежал не
двигаясь, так вот он гладил меня руками и бормотал "Май бэби, май бэби!"
Слушайте, есть мораль, есть в мире приличные люди, есть конторы и
банки, есть постели, в них спят мужчины и женщины, тоже очень приличные. Все
происходило и происходит в одно время. И были мы с Крисом, случайно
встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города,
Вавилона, ей-Богу, Вавилона, и вот мы лежали и он гладил мои волосы.
Беспризорные дети мира.
Я никому не был нужен, больше чем за два месяца никто и рукой не
прикасался ко мне, а тут он гладил меня и говорил: "Мой мальчик, мой
мальчик!" Я чуть не плакал, несмотря на свой вечный гонор и иронию я был
загнанное существо, вконец загнанное и усталое, и-нужно мне было именно это
-- рука другого человека, гладящая меня по голове, ласкающая меня. Слезы
собирались, собирались во мне и потекли. Его пах отдавал чем-то специфически
мускусным, я плакал, глубже зарываясь лицом в теплое месиво его яиц, волос и
хуя. Я не думаю, чтоб он был сентиментальным существом, но он почувствовал,
что я плачу, и спросил меня почему, насильно поднял мое лицо и стал вытирать
его руками. Здоровенные были руки у Криса.
Ебаная жизнь, которая делает нас зверями. Вот мы сошлись здесь в грязи
и нам нечего было делить. Он обнял меня и стал успокаивать. Он делал все
так, как я хотел, я этого не ожидал. Когда я волнуюсь, у меня поднимаются
все волоски на теле, как бы мельчайшие уколы, сотни, тысячи мельчайших
уколов поднимают мои волоски, мне становится холодно и я дрожу. Впервые за
долгое время я не относился к себе с жалостью. Я обнимал его за шею, он
обнимал меня, и я сказал ему: "Ай эм Эди. У меня никого нет. Ты будешь
любить меня? Да? И мы всегда будем вместе? Да?"
Он сказал: -- Да, бэби, да, успокойся.
Тогда я оторвался от него, нырнул правой рукой в сапог и вытащил мой
нож. "Если ты изменишь мне, -- с еще не высохшими слезами на глазах сказал я
ему, -- я зарежу тебя!" По слабому знанию английского языка все это звучало
очень тарабарски, такая сложная фраза, но он понял. Он сказал, что не
изменит.
Я сказал ему: -- Дарлинг!
Он сказал: -- Май бэби!
-- Мы будем всегда ходить с тобой вместе и не расставаться, да? --
сказал я.
-- Да, бэби, всегда вместе, -- сказал он серьезно.
Я не думаю, чтобы он врал. У него были свои дела, но я, охуевший от
одиночества, ему подходил. Это не значило, что мы навеки соединялись в наших
отношениях. Просто сейчас я был нужен ему, я мог бы с ним встречаться, он бы
меня ждал в барах или просто на улицах, может быть и наверняка я принял бы
участие в каких-то его делах, возможно, криминальных. Мне было все равно,
каких делах, я хотел этого -- это была жизнь, я был нужен жизни, пусть
такой, да какой угодно, но нужен. Он брал меня, я был совершенно счастлив,
он брал меня. Мы разговаривали. Тогда-то я и узнал, что его зовут Крис. Он
сказал, что утром мы пойдем к нему, туда, где он живет, но ночь мы должны
пересидеть здесь. Я не стал расспрашивать, почему, с меня было достаточно
того, что он предложил мне жить у него. Я был как собака, опять нашедшая
хозяина, я перегрыз бы сейчас за него глотку любому полицейскому или кому
угодно.
Мы вполголоса беседовали на том же тарабарском языке. Иногда я
забывался и начинал говорить по-русски. Он тихонько смеялся и я тут же
научил его нескольким словам по-русски. Это не были с точки зрения
порядочного человека хорошие слова, нет, это были плохие слова -- хуй,
любовь, и еще что-то в том же духе.
Мне захотелось его среди этой беседы, я совсем распустился, я черт
знает что начал творить. Я стащил с себя брюки, мне хотелось, чтоб он меня
выебал. Я стащил с себя брюки, стащил сапоги. Трусы я приказал ему разорвать
на мне, мне хотелось, чтоб он именно разорвал, и он послушно разорвал на мне
мои красные трусики. Я отшвырнул их далеко в сторону.
В этот момент я действительно был женщиной, капризной, требовательной и
наверное соблазнительной, потому что я помню себя игриво вихляющим своей
попкой, упершись руками в песок. Моя оттопыренная попка, которой
оттопыренности завидовала даже Елена, она делала что-то помимо меня -- она
сладостно изгибалась, и помню, что ее голость, белость и беззащитность
доставляли мне величайшее удовольствие. Думаю, это были чисто женские
ощущения. Я шептал ему: "Фак ми, фак ми, фак ми!"
Крис тяжело дышал. Думаю, я до крайности возбудил его. Я не знаю, что
он сделал, возможно, он смочил свой хуй собственной слюной, но постепенно он
входил в меня, его хуй. Это ощущение заполненности я не забуду никогда.
Боль? Я с детства был любитель всевозможных диких ощущений. Еще до женщин,
мастурбирующим подростком, бледным онанистом, я придумал один самодельный
способ -- я вставлял в анальное отверстие всякие предметы, от карандаша до
свечки, иногда довольно толстые предметы -- этот двойной онанизм -- хуя и
через анальное отверстие был, помню, очень животным, очень сильным и
глубоким. Так что его хуй в моей попке не испугал меня, и мне не было очень
больно даже в первое мгновение. Очевидно, я расстянул свою дырочку давно. Но
восхитительное чувство заполненности -- это было ново.
Он ебал меня, и я начал стонать. Он ебал меня, а одной рукой ласкал мой
член, я ныл, стонал, изгибался и стонал громче и сладостней. Наконец, он
сказал мне: "Тише, бэби, кто-нибудь услышит!" Я ответил, что я ничего не
боюсь, но подумав о нем, все же стал стонать и охать тише.
Я вел себя сейчас в точности так же, как вела себя моя жена, когда я
ебал ее. Я поймал себя на этом ощущении, и мне подумалось: "Так вот какая
она, так вот какие они!", и ликование прошло по моему телу. В последнем
судорожном движении мы зарылись в песок и я раздавил свой оргазм в песке,
одновременно ощущая горячее жжение внутри меня. Он кончил в меня. Мы в
изнеможении валялись в песке. Хуй мой зарылся в песок, его приятно кололи
песчинки, чуть ли не сразу он встал вновь.
Потом одевшись, мы устроились поудобнее чтобы спать. Он занял свое
прежнее место у стены, а я устроился возле, положив голову ему на грудь, и
обнявши его руками за шею -- позу эту я очень люблю. Он обнял меня и мы
уснули...
Я не знаю, сколько я спал, но я проснулся. Может, прошел час, может,
несколько минут. Было все так же темно. Он спал, дышал равномерно. Я
проснулся и больше не мог заснуть. Я принюхивался к нему, разглядывал его и
думал.
-- Да, несомненно, я неисправим, -- думал я. Если первая моя женщина
была пьяной ялтинской проституткой, то мой первый мужчина, конечно же,
должен был быть найден мною на пустыре. Ту девицу я отчетливо помню. Она
подобрала меня летней ночью на автовокзале в Ялте. Ей понравился смазливый
мальчишка, дремавший на лавке со своим другом. Она подошла ко мне, разбудила
и нагло увела в скверик за автовокзалом, там она спокойно легла на лавку,
была она под платьем совсем голая. Я помню солоноватый вкус ее кожи, и еще
мокрые волосы -- она только что искупалась в море, помню ее поразившую меня
очень развитую крупную пизду со многими складками, всю как бы текущую
слизью, ведь ей хотелось мальчишку, она ебла меня не за деньги, а по
желанию. Южные запахи, жирная южная ночь сопровождали мою первую любовь.
Наутро мы с приятелем уехали из Ялты.
Судьба подсмеивается надо мной. Теперь я лежу с уличным парнем. Годы не
внесли в меня существенных изменений. "Босяк, как есть босяк", -- подумал я
с удовольствием о себе, и опять стал разглядывать Криса. Он пошевелился, как
бы ощущая мой взгляд, но потом опять застыл во сне.
Косые блики света от ближнего фонаря кое-где пробивались сквозь
железные переплетения помоста. Пахло бензином, я был спокоен и удовлетворен,
к ощущению довольства и спокойствия примешивалось ощущение достигнутой цели.
-- Ну вот и стал настоящим педерастом, -- подумал я и слегка хихикнул. -- Не
испугался, переступил кое в чем через самого себя, сумел, молодец, Эдька! И
хотя в глубине души я знал, что я не совсем свободен в этой жизни, что до
абсолютной свободы мне еще довольно далеко, но все же шаг и какой огромный
по этому пути был мною сделан.
Я ушел от него в 5.20. Так показывали часы, которые я увидел,
выбравшись на улицу. Я обманул его, ушел тихо как вор, не разбудив его,
соскользнув с его груди. Зачем я это сделал? Не знаю, может быть, я боялся
дальнейшей жизни с ним, не сексуальных отношений, нет, может быть, я боялся
чужой воли, чужого влияния, подчинения меня ему. Может быть. Неосознанное,
но довольно сильное чувство двигало мной, когда я обманом вылез из его
объятий, и озираясь на него, искал свои железные очки и ключ от номера в
отеле. Раза два мне показалось, что он смотрит, но он спал. Я чудом разыскал
в песке очки, тогда я еще носил очки, но это меня мало портило, все равно я
выглядел забубенной личностью, Эдичкой, охуевшим человеком. Я отыскал очки,
кое-как выполз на улицу и зашагал прочь с каким-то странным, доселе
незнакомым удовольствием, покидая Криса и наши будущие отношения, которые,
возможно, были одним из вариантов моей судьбы.
Я шел и отряхивался. В волосах у меня был песок, в ушах песок, в
сапогах песок, везде был песок. Блядь возвращалась с ночных похождений. Я
улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен,
зачем мне нужна была моя свобода я не знал, куда нужнее был мне тогда Крис,
но я вопреки здравому смыслу уходил он него. Выйдя на Бродвей, я заколебался
было, но всего мгновение, и снова решительно зашагал в сторону Иста.
Спустя пару недель я уже буду проклинать себя за то, что ушел от него,
мутная тишина и одиночество снова надвинутся на меня, снова будет мучить
образ злодейки Елены, и уже в конце апреля будет у меня припадок,
сильнейший, страшный, припадок ужаса и одиночества, но тогда, придя в отель,
и спросив второй ключ, и поднявшись на свой этаж, и бросившись устало в
постель, я был счастлив и доволен собой, так же как и на следующее утро,
когда, проснувшись, лежал с улыбкой и думал о том, что, конечно, я
единственный русский поэт, умудрившийся поебаться с черным парнем на
Ньюйоркском пустыре. Блудливые воспоминания о Крисе, сжимавшем мою попку и
его утихомиривающий мои стоны шепот: "Тэйкит изи, бэби, тэйкит изи" --
заставили меня радостно расхохотаться.
5. КЭРОЛ
Я познакомился с ней в мае, в Квинсе, вечером. У нас много общего -- у
меня отец коммунист, у нее родители фермеры-протестанты. И она для своих
родителей "анфан-террибль", и я тоже для своих блудный сын и
"анфан-террибль".
Она была ученицей одного из моих знакомых, он давал уроки русского
языка, и Кэрол была его ученицей. Как-то он сказал мне: "У меня новая
ученица -- левая, она из "Рабочей партии". Я сказал: "Познакомьте меня,
дорогой, пожалуйста". Мы с ним на Вы.
Я давно хотел познакомиться с кем-то из левых партий, приблизительно
рассчитывая на будущее, я понимал, что мне без левых не обойтись, рано или
поздно я к ним приду. Ведь я не подходил к этому миру. Куда же мне было
идти? До знакомства с Кэрол у меня был опыт -- я ходил во Фри Спэйс центр на
Лафайет стрит, где в полуразвалившемся домишке должна была состояться лекция
об анархизме. Это было едва ли не в марте. Я пришел туда, прочитав
объявление в Вилледж Войс, и поднялся на второй этаж -- везде висели плакаты
и листовки. Плакаты и листовки лежали кипами -- они были самого различного
размера -- от карманного до газетного.
В комнате -- убранство, внешний вид которого напоминал ревком где-то в
русской провинции во время гражданской войны -- такие же жестяные кружки,
сигаретный пепел и грязь, облупленые стены, кричащие со стен воззвания --
было три человека. Обратившись к ним, я спросил, здесь ли будет лекция об
анархизме, сказал, что я русский и хотел бы послушать лекцию, это интересно
мне. Мне ответили, что да, лекция состоится в этой комнате, и спросили о
чем-то в свою очередь. Когда я не понял вопроса, спрашивающий меня мужчина
переспросил по-русски. Он оказался русским, уехал из России в двадцатые
годы, и он-то и был объявленным в газете лектором, который должен был читать
лекцию.
Вскоре он и начал. Пришел еще только один человек. Меня умилило
количество и состав слушателей. Пять человек, двое из которых -- русские.
Действие происходит на Лафайет стрит в Нью-Йорке. Как видно, американцев
мало интересовал анархизм.
Лекцию записывали на тайп-рикордер, мой соотечественник бурлил слова в
микрофонную вилку, а я ходил и разглядывал плакаты на стенах. Я плохо
понимал тогда разговорную речь, впрочем, и сейчас мой английский не
блестящий, но у меня было и есть огромное любопытство к жизни. Это
любопытство таскало меня пешком по всему Манхэттану, по самым страшным авеню
Си и Ди и куда угодно во всякое время дня и ночи. Оно же заставляло меня
ходить на поэтические чтения, где я ничего не понимал, но аккуратно платил
контрибюшен