ца  вниз,  расслабленность  и
бессмыслица   должны  на   нем  в  действительности   отражаться.  Тот   кто
наблюдателен, мог не раз заметить это на себе. Так что Роден мудак.  Мудаков
в искусстве  много,  как  и  в  других областях. Если бы  он  подписал  свою
скульптуру "Мысль", все было бы верно -- внутри человека мысль напряжена, но
именно  поэтому  внешнее  в  пренебрежении в  этот момент.  Человек, умеющий
думать,  похож   в  период   протекания  мыслительного   процесса  на  амебу
бесформенную.  И точно так же  вдохновенный  поэт с горящим взором, когда  я
наблюдал за собой,  оказывался с  почти стертым  лицом  и  тусклыми глазами,
насколько я мог не меняя лица показать его зеркалу.
     Короче, мы с Алькой пили и работали, и обсуждали. Водку  пили, и вместе
с  водкой пили эль, я почему-то к нему пристрастился,  и  пили все, что  под
руку  попадалось. Потом отправлялись путешествовать по улицам -- выходили на
8-ю  авеню  -- девочки здоровались  с  нами не только  по  долгу  службы, мы
примелькались,   нас   знали.   Два  человека   в  очках   были   знакомы  и
распространителям  листовок,  призывающих  ходить  в  бордель,  и  кудрявому
человеку,  который   выдавал  им  листовки  и  платил  деньги.  Пройдя  мимо
освещенной крутой  лестницы  дома 300, ведущей  в самый  дешевый  бордель  в
Нью-Йорке, по крайней мере, один  из  самых дешевых,  мы сворачивали вниз на
8-е авеню, или вверх, по собственной прихоти. Путешествие начиналось...
     В  тот  апрельский день  все  было как  обычно.  Тогда  приступы  тоски
накатывали на меня несколько раз в неделю, а может быть, и чаще. Начало того
дня  я  не  помню,  нет,  вру,  я  написал  сцену  казни  Елены  в "Передаче
Нью-Йоркского радио", и от обращения все к той же болезненной теме -- измене
Елены мне --  очень устал. В  коридоре против моей двери  копошились люди --
снимали  Марата  Багрова  в  его  номере,  снимали  по  заданию  израильской
пропаганды -- вот  мол как  плохо живут те,  кто  уехал из Израиля. Вообще в
наших  эмигрантских душах  заинтересовано  по меньшей мере три страны -- нас
постоянно теребят, нами  клянутся,  нас используют и те и другие, и  третьи.
Так вот,  бывшего работника московского телевидения Марата Багрова наебывали
в этот момент человек из Израиля -- бывший советский писатель Эфраим Веселый
--  и  его  американские  друзья.  Шнуры,  приспособления, линзы  и аппараты
столпились  у  моих дверей. Я ушел в  Нью-Йорк, бродил  будто  без  цели  на
Лексингтон,  а  потом дважды обнаруживал себя у  "ее"  дома, то  есть  возле
агентства Золи, где  Елена тогда жила. Грустно  мне было и противно. Я вдруг
поймал себя  на том, что теряю  сознание. Надо  было спасаться. Я вернулся в
отель.
     Действие наебывания продолжалось.  Отвыкший от внимания бывший работник
московского телевидения заливался соловьем. А злодей Веселый  был спокоен. Я
постучался к Эдику Брутту  и попросил у него взаймы 5 долларов. Добрая душа,
Эдик согласился  даже сходить со мной за вином, потому как боялся я потерять
сознание от тоски.
     Пошли. Он усатый и сонный, и я. Я купил галлон калифорнийского красного
за 3.59 и  мы пошли обратно. Встретили  странного  человека с русским лицом,
который взглянув на меня улыбнулся и вдруг сказал:  "Педераст", и свернул на
Парк-авеню.  Странная встреча, -- сказал  я Эдику. Он точно не живет в нашем
отеле.
     Мы вернулись  в отель,  а  таинство  все  продолжалось.  Теперь  другой
обитатель нашего общежития, господин Левин,  что-то злобно цедил о советской
власти и антисемитизме в России. Мы закрылись в  номере,  и  я упросил Эдика
символически выпить со мной, хоть рюмку. А сам стал глушить свой галлон...
     Постепенно я отходил,  и просветлялся. Эдика кто-то позвал, может быть,
его  Величество Интервьюер, не помню кто, но позвали. Потом  позвали меня, я
пошел  --  дали  столик,  я  взял, и полку  для книг  взял --  Марат  Багров
приурочил  интервью ко дню своего  выселения из отеля. Бывший меховщик Боря,
один из  наиболее достойных людей в  отеле, помогал переносить мне столик  в
мою комнату. Я  его  угостил  стаканчиком. Сам  выпил два или  три. Был мной
приглашен и Марат Багров. Были бы  приглашены  и Эфраим Веселый с компанией,
но они смылись вместе с адской своей аппаратурой.
     Когда Марат Багров и я опрокидывали свои  стаканы, зазвонил телефон. --
Что делаешь, -- спросил оживленный голос Александра.
     -- Пью галлон  вина, едва выпил  треть,  -- говорю, а хочу выпить весь.
Обычно галлон бургундского из Калифорнии вполне меня успокаивает.
     -- Слушай,  приходи,  --  сказал  Александр, -- бери  бутыль с собой  и
приходи. Выпьем, у  меня  есть  еще  эль и  водка. Хочется крепко выпить, --
добавил  Александр.  При   этом  он,  наверное,  еще   поправлял  очки.   Он
тихий-тихий, но способен быть отчаянным.
     -- Сейчас, -- сказал я, -- упакую бутыль и приду.
     На  мне была  узенькая джинсовая курточка,  такие  же джинсовые  брюки,
вправленные, нет, закатанные очень высоко, обнажая мои красивейшие сапоги на
высоком каблуке, сапоги из трех цветов кожи. Для собственного удовольствия я
сунул в  сапог  прекрасный  немецкий  золингеновский нож, упаковал бутыль  и
вышел.
     Внизу, от пикапа,  содержащего вещи Багрова-переселенца меня окликнули,
-- сам  Багров,  Эдик  Брутт  и еще  какой-то статист.  --  Куда  идешь?  --
говорят.. -- Иду, говорю, на 45-ю улицу, между 8-й и 9-й авеню. --Садись, --
говорит Багров, -- довезу, я туда почти, на 50-ю и 10-ю авеню переселяюсь.
     Я сел. Поехали. Мимо колонн  пешеходов, мимо позолоченного  и пахнущего
мочой  Бродвея, мимо сплошной стены из гуляющего народа. Мой  взгляд любовно
вырывал из этой  публики долговязые фигуры причудливо одетых черных парней и
девушек.  У  меня слабость к  эксцентричной  цирковой  одежде,  и  хотя я по
причине своей крайней бедности  ничего  особенного себе позволить  не  могу,
все-таки рубашки  у меня  все  кружевные,  один пиджак  у  меня из  лилового
бархата,  белый  костюм  -- моя гордость -- прекрасен,  туфли мои  всегда на
высоченном каблуке, есть и розовые, и покупаю я их там, где  покупают их все
эти ребята -- в двух лучших  магазинах на Бродвее -- на углу 45-й и на  углу
46-й --  миленькие,  разудаленькие магазинчики, где  все на  каблуках и  все
вызывающе и  для  серых нелепо. Я хочу, чтобы даже туфли мои  были праздник.
Почему нет?
     Машина двигалась по 45-й на Вест,  мимо театров и конных полицейских. У
одного  подъезда  мы удостоились чести лицезреть нашего  лилипута-мэра,  все
эмигранты радостно узнали его,  он вылез из машины еще с  какими-то отечными
лицами, и несколько репортеров без особого энтузиазма, но с профессиональной
ловкостью снимали мэра.  Уж такой прямо  сильной охраны  не было  видно. Все
сидящие в  машине  посудачили  некоторое время на тему, что  в  такой толчее
ничего не кстоит пристрелить  мэра,  и с трудом  поехали дальше, продвигаясь
едва на несколько метров при каждом переключении светофора. Водитель, Багров
и я прикладывались несколько раз к моей галлоновой бутыли. Я же достал нож и
стал им играться.
     Любовь к оружию  у меня в крови, и сколько себя помню еще мальчишкой, я
обмирал от одного вида  отцовского пистолета.  В темном металле мне виделось
нечто  священное.  Да я  и  сейчас считаю оружие  священным  и  таинственным
символом, да и не может предмет,  употребляемый для лишения человека  жизни,
не быть  священным и таинственным. В самом очертании всех деталей револьвера
есть какой-то  вагнеровский  ужас.  голодное оружие с другими очертаниями не
составляет исключения. Мой нож  выглядел сонно и лениво. Он явно знал, что в
ближайшее время ничто интересное его  не ожидает, никакой хорошей  работы не
предстоит, потому он скучал и равнодушничал.
     -- Спрячь нож, --  сказал Багров, -- да и приехали. Я вылез, попрощался
и  ввергся  со своим галлоном  в подъезд, нож же занял место в сапоге, пошел
спать.
     У  Александра  привычка  -- ему  звонишь  снизу,  он нажмет  кнопку  --
откроет.  Но  когда  подымешься,  он никогда  не  откроет дверь заранее,  не
встретит на пороге, нужно звонить еще в дверь, и он не быстро еще открывает,
даже  если  он  меня  ждет. Я все ожидаю, что он отступит от своей привычки,
нет, сегодня все было точно как всегда, с нужными паузами.
     У нас разделение труда при выпивке -- я готовлю еду, а он моет тарелки.
Я сварил  какие-то макароны, и потом всадил в густое варево пачку сосисок --
мы усиленно  стали переливать в  себя галлон.  Дело происходило  за  столом,
который  условно  стоял  в  углу комнаты,  сидели  мы под настольной лампой.
Говорим  мы всегда  о каких-то новостях и  событиях, Александр  приносит  из
газеты русско-эмигрантские сплетни.  Часто никаких  событий нет, тогда хуже.
Очень редко я сбиваюсь на свою жену. Но очень редко, и если я  что-то говорю
о ней, то тотчас выправляюсь и перехожу на другой предмет.
     -- Зря ты  ее не убил, -- сказал мне как-то Александр с простодушием  и
ясностью царя Соломона или Трибунала ВэЧеКа. -- Душил, нужно  было задушить.
У меня  хоть ребенок, я свою убил бы, что хорошего для ребенка, девочка одна
осталась бы, а тебе нужно было Елену убить.
     К маю, вы увидите, мы с ним оживимся, напишем несколько статей, которые
никто не опубликует, устроим 27  мая демонстрацию  против "Нью  Йорк Таймз",
интервью  с  нами опять  напечатает  лондонская  "Таймз".  Мы  будем  в  мае
пробовать  и другие  всякие  варианты, рыть  жизнь  во всех направлениях, но
тогда, в  апреле, мы еще часто просто рефлектировали и напивались. Он к тому
же  имел  слабость спать  со своей  собственной женой,  и тогда у  него  или
ломался телефон, и я не мог к нему  дозвониться, или он исчезал на субботу и
воскресенье.
     В тот вечер, наверное, было как обычно.  Александр, очевидно, рассказал
мне, что в газету пришло какое-нибудь письмо от какого-то диссидента, может,
от Краснова-Левитина, может, хитрый  Максимов прислал очередной свой призыв,
направленный  не столько  против  советской власти, сколько  против западной
левой интеллигенции, "оглохшей от пресыщения  и праздности",  или  бородатый
Солженицын удивил  мир очередной глубокой мыслью  по  поводу мироустройства,
или  какой-нибудь  человек  предложил   еще  что-нибудь  отделить  от  СССР,
какую-нибудь территорию. Эти имена наших "национальных героев" не  сходили у
нас с языка.
     В  своем желании уничтожить ненавистный  галлон  мы  уже  вели себя как
рвущиеся к победе спортсмены. Я  к тому  же имел  дурную привычку  смешивать
напитки. Для оживления, как я  утверждал, я  выпил  еще  в промежутках между
красным бургундским пару банок зля и несколько стаканчиков водки. Поэтому не
удивительно,  что  время  стало  темным  мешком, и  что  следующее озарение,
открытие глаз, назовите  как угодно, обнаружило меня и Александра в каком-то
храме. Шла служба. Одного я не мог  понять -- синагога  это или другой какой
храм. Больше  я склонялся  к тому,  что это синагога.  Мы сидели  на  лавке,
Александр  почему-то все  время улыбался,  вид  у него  был очень радостный.
Может, ему что-то только что подарили. Может, деньги.
     Затем я  обратился к себе. Продолжим  наши игры. Я вынул из сапога свой
любимый нож и воткнул его  в пол, вернее, в  доски -- составляющие опору для
ног -- рядом целая семья верующих  обменялась дикими взглядами. "Я никого не
собираюсь  резать, господа евреи, или  католики,  или  протестанты, я просто
люблю  оружие без памяти и у меня нет своего  храма,  где бы я  мог молиться
Великому Ножу или Великому Револьверу. Нет, поэтому  я молюсь ему здесь", --
так я подумал. Далее  я включился в какой-то бред, несколько раз выдирал нож
из доски и целовал его, опять втыкал  его в подножье. Один раз я  уронил Его
Величество  нож,  и  тот  загремел на  весь храм, потому  что  рукоятка была
тяжелая, металлическая  у  моего золингеновского немецкого друга.  Кончилось
это дело  тем, что священник  всем дал  свою руку,  даже  глупо улыбающемуся
Александру дал,  а мне не  дал. Я было обиделся,  а потом забыл об обиде  --
справедливо  решив,  что  не  следует  обижаться на  священника  неизвестной
религии.
     Опять   была  темная  яма,  и  новое  озарение   наступило,   обозначив
улыбающиеся лица жриц любви, которые  из особой склонности к нам, совершенно
пьяным, но,  я  думаю,  очень  симпатичным  очкастым  личностям  соглашались
проделать с  нами любовь за  5 долларов. Они  были очень милые, эти девочки,
неприятных Александр не  остановил бы,  и они не остановили бы его, они были
светлошоколадного цвета, их  было  две,  они  были куда красивее  порядочных
женщин. На  8-й  авеню много  красивых и даже  трогательных  проституток, на
Лексингтон  тоже  много  красивых,  я  когда там  жил, всякий вечер  с  ними
раскланивался.
     Девочки лепетали  что-то приятное и,  обняв нас, тянули с собой. У  них
наметанный глаз, они  точно и определенно знали,  что у нас пять долларов на
двоих  и  не больше,  уж их не  проведешь. Конечно,  главный их  интерес  --
деньги,  но  они явно не  чужды человеческих  чувств. От  них приятно пахло,
ножки их  были вызывающе  длинны, девочки были куда  лучше  любой нормальной
секретарши,  или  американской  прыщавой  студентки. Я ничего против них  не
имел, и почему я не  пошел тогда с  ними, и отправил Александра наслаждаться
одного,  обещав его  подождать, не  знаю. Думаю, что уже поселилось  во  мне
что-то, что заставляло меня думать: "Все женщины неприятны, проститутки куда
лучше всех остальных женщин,  в них почти нет лжи, они естественные женщины,
и если не в дождь,  не в плохую погоду, когда  нет  клиентов, они берутся  с
нами  двумя делать любовь за пять  долларов, то это уже явно их прихоть.  Но
все-таки я с ними не пойду".
     Вдаваться в подробности я не  хотел, но знал,  что сегодня я с ними  не
пойду, как-нибудь в другой раз. Почему? Может, я боялся?  Неправда, они были
такие задушевные и свои, мне  казалось, что до этого я учился с ними в одном
классе. И в том  моем апрельском состоянии я принципиально лишился инстинкта
самосохранения, вообще никого и ничего в этом мире не боялся, потому что был
готов умереть  в любой момент.  По-моему, я тогда несознательно, но все-таки
искал  смерти.  Что  ж мне  было бояться двух  красивых  кошачьих  созданий.
Заманивали? Сутенеров боялся?  Знаете, мне плевать, у меня ничего  нет. Не в
этом дело. Женщины для меня уже не существовали.  Я был крепко  пьян,  почти
бессознательно, но  я отвергал их, тем более  значит то,  что произошло чуть
позже в ту ночь, было неслучайно, мой организм хотел этого.
     Я оставил Александра, он отправился с одной из девочек делать любовь, к
ней, а я ушел  в темные провалы улиц Веста, куда-то в десятую и одиннадцатую
авеню. Помню  себя уходящего, как будто глазами постороннего  смотрел себе в
спину.
     Следующий  свет  вспыхнул,  когда  я  вошел   на  территорию  какого-то
огороженного  участка,  как бы для детей.  Темные  углы  всегда тянули меня.
Помню, и в Москве я любил ходить в заколоченные дома, которых все  боялись и
где как  будто жили бандиты. Прилично выпив,, я  вспоминал  про такие  дома,
отправлялся к ним, и  перебравшись через  разбитые  окна  или двери  внутрь,
перешагивая через кучи окаменевшего дерьма  и  лужи мочи, ругаясь и  напевая
русские  народные  песни  --   обнаруживал  внутри  каких-нибудь  несчастных
личностей,  алкоголиков  или  бродяг,  с  которыми  познакомившись,  заводил
продолжительные  и бестолковые  беседы. Однажды  меня в  таком  месте крепко
двинули бутылкой по голове и забрали два рубля денег. Но привычка осталась.
     Итак, я вошел на территорию, где были качели и еще какие-то аттракционы
для  детей, в  середине сиял фонарь, а  все  углы были  заманчиво темными. Я
пошел, конечно, в самую большую темноту. Пробираясь между железными балками,
на которых покоился неизвестного назначения помост,  я чертыхался и утопал в
песке моими высокими каблуками. Зачем там был песок, до  сих пор не понимаю.
Или  это  была  песочница, чтобы в  ней играли дети.  Но зачем тогда все эти
железные балки? Или это была стоянка машин, и они во второй слой въезжали на
помост.  Не знаю. Это навсегда останется тайной, ибо недавно я пытался найти
это место,  но безуспешно.  Может, там  что-то  построили, что  невероятно в
столь короткий срок, а, скорее, я перепутал улицы. Пойду туда еще как-нибудь
поищу, если найду, скажу.
     Я по железной лесенке влез на деревянный помост -- спустил ноги и сидел
на краешке помоста болтая  ногами. Хуля делать, ночь, я ждал  приключений  и
поглядывал по сторонам. Было тихо, хотя откуда-то издалека доносились крики,
топот,  кто-то  кого-то  ловил, музыка, шарканье  подошв. Я сидел  и  болтал
ногами. Свободная личность в свободном  мире.  Можно было совершить  все что
угодно.  Зарезать  кого-нибудь, к  примеру.  Все  было  доступно  и  просто.
Алкоголь выветривался.  Свободной  личности надоело  сидеть на помосте.  Она
прыгнула вниз. Я прыгнул вниз, в песок.
     И тут я увидел Криса. То есть  я, конечно,  только потом узнал, что его
зовут Крис.  Прислонившись к кирпичной  стене, сидел черный  парень. Широкая
черная шляпа лежала рядом на  песке. Потом я имел  время ее рассмотреть, она
была  украшена  темнозеленой лентой, расшитой золотыми нитками. Вообще как я
потом  увидел, он был  одет  в  эти  три цвета  --  черный,  темно-зеленый и
золотой.  Эти  цвета  включала его жилетка,  его брюки, туфли и рубашка.  Но
когда я спрыгнул и увидел его  прямо перед собой -- он  предстал мне  черным
парнем,  одетым в черное  -- таинственно и холодно сверкавшим  мне навстречу
глазами.
     -- Хай! -- сказал я.
     -- Хай! -- равнодушно ответил он.
     --  Меня зовут Эдвард, --  сказал я, сделав пару шагов по направлению к
нему.
     Он издал какой-то ничего не значащий презрительный звук.
     -- У тебя ничего нет выпить? -- спросил я его.
     -- Фак офф! -- сказал он, что значит отъебись.
     Я  подумал --  интересно, почему он тут сидит, на пьяного или наркомана
он не похож, нет  этой  осовелости, спать если собрался здесь, так вроде  на
бродягу не похож.  Может, скрывается  от полиции? Я не из тех,  кто  кого-то
выдает.  Я бы ему еще и  помог спрятаться. Злой только он очень. Я посмотрел
на  него, и  сделал  несколько шагов по направлению к нему и присел  рядом с
ним. Он холодно наблюдал и не двигался. Я, сидя на корточках, заглянул ему в
лицо.
     Широкий  хищный нос,  глубоко  уходящие  ноздри,  губы необычайные  для
черного  --  строгие и не пухлые, крепкая  грудь. Здоровый парень, наверное,
если  встанет,  будет  на голову выше меня. Молодой,  лет 25-30, не  больше.
Широкие штанины черных брюк лежат на песке.
     -- Слушай, как тебя зовут? -- сказал я.
     Тут   уж  он  не  выдержал,  видно,  я  ему   крепко  надоел  со  своим
разглядыванием и расспросами.  Он молча и быстро бросился на меня. Прямо  из
своей  сидячей  позиции  он  метнулся  и  моментально  скрутил  меня,  через
мгновение я уже лежал под ним, и  судя по всему он собирался меня придушить,
и совсем, не слегка .
     Я сразу  отказался от  борьбы с ним,  у меня  была  слишком  невыгодная
позиция. Единственное,  что я успел сделать  когда он метнулся на  меня, это
подвернул  правую руку  под  правое бедро и  одновременно подогнул  под себя
правую ногу. Таким образом,  подмятый им,  я лежал на правом боку. Это  была
хорошая хитрость, потому что моя спрятанная кисть свободно проникала в сапог
и схватилась  за рукоять ножа. Если он имеет намерение придушить меня совсем
--  я  зарежу  его,  -- подумал я холодно. Он придавил меня всего, но правая
рука могла свободно двигаться. Этого он не учел.
     Мне не было страшно. Честное слово, совершенно не страшно. Я же говорю,
что  имел  тогда  какой-то  подсознательный  инстинкт, тягу  к  смерти. Пуст
сделался мир  без  любви,  это  только короткая  формулировка, но  за ней --
слезы,   униженное