двое больше отдавали предпочтение алкоголю, а джойнты выкурили мы с
Алешкой,  они только по разу затянулись. Алешка стал утверждать, что на него
марихуана не действует ни хуя, а у самого язык заплетался.
     Потом  гуляющий барин  Алешка решил, что  ребятам  мало выпивки,  и  мы
решили  пойти купить  бутылку водки.  Отправились все четверо  и нескоро  по
причине позднего времени отыскали магазин с водкой, купили бутыль и купили в
каком-то магазинчике кислой капусты и банку какого-то  американского мясного
продукта с  подозрительным  составом  натрия  и  других  солей на  этикетке.
Вернулись в отель, по дороге была  пытка  дверями  лифта, моей отметинкой --
двумя  буквами --  Э и Е, выцарапанными ключом  как-то по пьянке, опять была
пытка. "Фетишист несчастный!"  -- прошептал я  себе, кусая  губы.  Надо было
себя приглушить.
     Водку мы довольно  быстро  уничтожили, Андрей,  кроме саксофона, имел с
собой  гитару, мы  что-то пели,  а потом Андрей-саксофонист довольно  быстро
опьянел и захотел спать. Поэт с пушком на лице отправился в свой номер, а мы
с Алешкой,  неудовлетворенные  и малопьяные, вывалились из  отеля, причем я,
фетишист несчастный, старался делать это, закрыв глаза.
     -- Хуля это -- бутылка водки на такую кодлу! -- сказал уныло Алешка.
     Весь вечер платил он,  впрочем, ему было  один хуй --  платить или быть
напоенному бесплатно кем-то. К его чести, понятие о частной собственности он
имел слабое.
     -- Пойдем выпьем еще, -- сказал он.
     -- Пойдем, сказал я, но ты пропьешься до копейки, если мы пойдем в бар.
"Ликерсы" же все уже были закрыты по причине позднего времени.
     -- Один хуй, -- сказал Алешка, -- денег никогда нет.
     -- Слушай, -- сказал я ему, -- идем купим пива. Купим полдюжины, мы уже
с тобой потребляли ром и водку и накурились. Думаю, пиво нас хорошо возьмет,
должно взять. А стоит это будет от силы два с полтиной.
     Он  согласился. Пошли искать  пиво.  Нашли пиво.  Он устал ходить, хотя
виду не  подавал. Гордый Алешка. Негнущаяся нога, что  ни говорите, долгой и
быстрой пешеходной практике не способствует. Я предложил ему сесть где-то на
улице и выпить.
     Мы  отыскали  самый  темный  двор  на  пустыре  позади вяло работающего
паркинга и присели на шпалы или бревна и стали пить пиво.
     Оно  и  вправду было  не плохо.  Неподалеку был Бродвей, и где-то рядом
Алешкин   дом,  я   было  подумал   об  этом,  но   потом  мне   расхотелось
ориентироваться. Мы говорили не  то  о  паркинге и его автомобилях, я уже не
помню,  а может быть, не помнил и  тогда. Полупьяная беседа двух поэтов, что
может  быть бессвязнее. Помню только,  что состояние было  умиротворенное --
шаркание подошв с Бродвея, ночная относительная  прохлада, холодное  пиво --
благо американской цивилизации, все  это  создавало атмосферу причастности и
нашей к этому миру.
     Мы сидели и пиздели. Я вообще разлегся, как  у себя  дома, у меня такое
свойство есть. Алешка был счастлив, во всяком случае, таким казался.
     И  тут появился  идущий от паркинга к нам человек.  Подошел. Черный,  в
обносках, в  чем-то мешковатом. Светлозеленые помоечные брюки в  луче света.
Закурить, сигарету просит.
     -- Нет  сигареты, --  говорит Алешка, -- кончились. Хочешь -- дам денег
--  пойди  купи. -- И дает ему доллар. Он -- Алешка  -- любит повыебываться.
Доллара ему не жалко, ради выебона он последнее отдаст.
     Мужик этот черный взял доллар: -- Сейчас, -- говорит, -- приду, принесу
сигарет, -- и ушел в черный провал Бродвея.
     -- Мудак,  -- говорю Алешке, -- зачем доллар дал, это даже неинтересно,
лучше б мне дал.
     -- А хуля, -- смеется Алешка, -- психологический тест.
     -- Вот мне  жрать завтра нечего, мой чек придет из Вэлфэра только через
четыре дня, а ты, сука, тесты устраиваешь, ученый хуев, Зигмунд Фрейд.
     -- Придешь ко мне -- пожрешь, -- говорит Алешка.
     Так мы переругивались, когда минут через десять появляется этот черный.
     -- Ни хуя  себе, -- сказал я, -- честный человек в районе 46-й улицы  и
Бродвея. Что-то нехорошее произойдет вскоре. Плохая примета.
     -- Я тебе что говорил, -- смеется Алешка.
     Сел черный, сигарету закурил. Алешка ему банку пива сует. Разговаривают
они с Алешкой на серьезные темы.
     А я уже ни хуя не соображаю.  Пиво свое дело сделало. Искоса на черного
поглядываю --  окладистая  борода,  бродяжьи тряпки.  Отчего  и  почему,  но
вернулось в  меня  ощущение Криса.  И даже  не сексуальное, а  именно быть в
отношениях  захотелось, идти куда-то, хоть на темное дело, на что угодно, но
прицепиться к этому мужику и вползти в мир за  ним.  "Ушел от  Криса, мудак,
исправляй теперь ошибку!" -- говорил я себе.
     Проблемы ебли у меня тогда не было. Пусть  вяло и  хуево, но я ебался с
Соней,  в предвкушении этого вялого действа у меня еле-еле стоял мой бледный
хуй. Соня  была  еврейская  девушка,  то есть  русская, эти  люди  были  мне
известны, мне  нужно было,  чтоб меня мучили,  а она, бедная девочка,  этого
делать не умела. Я нового  мира хотел, жить половинчатой жизнью мне надоело.
И не русский, и никто...
     -- Как тебя зовут? -- сказал я, пересаживаясь к этому мужику.
     -- Он  же  тебе представился, когда подошел, ты ни хуя  не  слышишь, --
сказал Алешка. Он же сказал, что его зовут Джонни.
     Джонни  широко улыбался. --  Ты  хороший  парень, Джонни, -- сказал я и
погладил его по щеке. Это мои блядские приемы. Алешка не удивился. Я  ему  о
Крисе рассказывал. Он только любопытствует, Алешка, он не удивляется.
     Мы  сидели,  разговаривали.  Алешка  переводил  то,  что я  по  пьяному
состоянию или забыл или не знал.
     -- Бродяга он, не бродяга, хуй  его знает, -- сказал Алешка,  -- темный
человек. Ну, да наше дело  маленькое,  нам с ним не детей крестить, попиздим
по-английски, все практика.  Ты  бы, кстати, больше  говорил сам -- Лимонов,
хуля ты меня как переводчика используешь, сколько можно к няньке обращаться.
     --  Тебе  хорошо,  -- сказал  я Алешке, -- ты десять  лет  в институтах
учился, умным не стал, но хоть язык выучил. Я же в школе французский учил.
     -- Так ты и французского не знаешь, -- сказал Алешка.
     -- Забыл  я  его, еб  твою мать, а в  свое время  страницами почти  без
словаря книжки французские читал.
     -- Не ври, не ври, Лимонов, -- сказал Алешка.
     -- Ай м вери сори, Джонни, -- сказал я.
     -- Итис о кэй, итис о  кэй!  --  закивал Джонни,  улыбаясь. Бесконечное
количество  улыбок. И  Алешка улыбался, и Джонни, все улыбались  в темноте и
было видно. Потом что-то  произошло.  Кажется я положил свою голову на плечо
Джонни. Зачем? Черт его знает.
     От его одежды даже как будто пахло чем-то затхлым. По идее он не должен
был мне нравиться. Но он же был,  сидел рядом, уходить не собирался, значит,
я должен был с ним что-то сделать. Я своими  прикосновениями, проще  говоря,
приставаниями удивлял его. Но он был воспитанный,  где и кем --  неизвестно.
Может, он считал,  что  у  русских так  принято, может быть, они все  такие.
Многих ли русских  он видел за свою жизнь  бродвейского бродяги, или хуй его
знает,  кем  он был,  может,  самым мелким  зверьком на Бродвее,  шестеркой,
которая бегает проституткам  за джинджареллой или хат-догами, ну, я не знаю,
едят ли  они хат-доги и  бегает ли кто покупать для них эти  хат-доги, это я
так говорю, наугад.
     -- Алеш, я хочу его выебать -- сказал я Алексею.
     -- Грязный  ты педераст, Лимонов, я думал у  тебя несерьезно это все, а
ты выходит настоящий грязный педераст, -- сказал Алешка насмешливо.
     Это не было обидно, это же был юмор, я засмеялся и сказал:
     -- Угу, я грязный педераст и  вступил в китайскую компартию, и покончил
с собой, повесился, и меня  содержат две черные проститутки, они стоят здесь
по соседству  на Бродвее, милые  девочки,  и  еще...  я  агент  КГБ  в  чине
полковника.
     Это все  я перечислил Алешке  зловредные слухи  обо  мне. Часть  слухов
пришла  из  Москвы, мне написали  ребята,  часть распространяется  здесь.  В
русских книгах часто можно встретить о том или ином  поэте или писателе, что
его  "затравили", охотничий, знаете,  термин,  употребляется для обозначения
долгой погони и  убийства какого-либо  дикого  зверя. Со мной этот номер  не
проходит.  Я  ни во  что не ставлю русскую  эмиграцию, считаю их  последними
людьми, жалкими, нелепыми, хуже этого Джонни, посему слухи мне смешны, более
того,  я радуюсь им  как  ребенок,  следуя  заветам  подлеца  и  негодяя, но
блестящего, самого жестокого поэта  современной России -- Игоря Холина: "Что
б ни говорили, лишь бы говорили".
     -- Я  грязный педераст,  Алешка, -- говорю я. --  Слушай, возьми нас  к
себе, ты же что-то  заикался, что сегодня твои деятели искусств оба уехали в
Филадельфию.
     -- Это не точно, -- сказал Алешка, -- ты что, собираешься ебаться с ним
в моем доме?
     -- Дом! Эту грязную вонючую  парную дыру ты называешь домом. Да, я хочу
ебаться с этим парнем на кровати твоего скрипача, а потом перейти на кровать
клоуна.
     -- Хорошо, -- пойдем, -- сказал Алешка, -- только не ебите потом меня.
     -- Не  будем, -- сказал я. --  Ты меня  не  возбуждаешь совершенно. Мне
русских поэтов ебать малоинтересно.
     --  А  может, он и не педераст  совсем?  -- сказал Алешка,  с сомнением
поглядев на Джонни.
     -- Сейчас проверим, --  сказал я, и приподнявшись с плеча Джонни, обнял
его и прошептав ему на ухо --  "Ай вонт ю, Джонни!" -- поцеловал его в губы.
Губы у него  были  большие  и он, не проявив ни малейшего смущения,  ответил
мне. Целоваться он умел, куда лучше, чем я, он это делал. Правда, это ничего
не значило,  но  раз  он шел  на это, на поцелуи,  значит был  согласен и на
остальное.
     -- Подойдет, -- сказал я Алешке, -- пойдем.
     Я  сказал Джонни, что он  пойдет с  нами. Тот не выразил  ни  малейшего
нежелания  и  я, обняв его, пошел с  ним впереди, все  более затягиваемый  в
поцелуи, тем  более, что курение и выпитое давали себя знать все отчетливее.
Инкубационный период  кончился и началось бурное развитие  болезни. Мы шли и
целовались, а сзади хромал Алешка,  и  я пьянел, дурнел  и от притворства  и
юмора  перешел в  настоящее дурманное расслабленное  состояние. Хотелось мне
просто  кого-то,  не конкретно Джонни, но он же был  рядом.  Алешка время от
времени комментировал пару -- меня и Джонни замечаниями, вроде:
     -- Ну и педераст же ты. Лимонов!
     Или:
     -- Ребята бы московские тебя увидели!
     -- А Губанов  сам  педераст!  --  сказал я  ликующе. -- Как-то  я с ним
взасос целый вечер целовался.
     В конце  концов мы пришли.  Очевидно, был уже  час ночи.  Пришли в  эти
облака  пара, и войдя я тут же  увидел две пары глаз, испуганных и охуевших.
Деятели искусства лежали  на своих кроватях, лицом к двери, и были потрясены
приходом Лимонова  с  черным любовником. Я решил их  убить, и обняв  Джонни,
вступил с ним в долгий томительный поцелуй. Деятели искусств были ни живы ни
мертвы. Каждому было за сорок, они не были к этому подготовлены -- ни клоун,
ни музыкант.
     Я сказал  Алешке: -- Хуево, ночлег не состоится, дай нам  хоть пива, да
мы с Джонни пойдем. Мы присели с Джонни на стул, вернее сел он, а я уселся к
нему на колени на глазах изумленных зрителей, и Алешка дал нам пива.
     Пиво принадлежало музыканту, он имел всегда запас в пару  дюжин пива, и
Алешка попросил его о займе пива. Тот дал,  он  все  бы отдал, только  бы не
видеть бесконечно целующегося с черным парнем Лимонова. Страшное зрелище для
русского музыканта или клоуна.
     Потом мы ушли с Джонни. Алешка остался, спать лег. Я предлагал ему уйти
с нами, но он сказал: "Вы будете ебаться, а я что буду делать?" Он был  прав
и мы ушли одни.
     Далее начинается долгое ночное хождение мое вместе с Джонни по Бродвею,
восьмой авеню и прилегающим улицам, от 30-х до 50-й. Я не знаю, для меня  до
сих пор остается загадкой, почему он не пошел со мною сразу  ебаться, и  что
он  делал, останавливаясь иной раз с какими-то людьми,  разговаривая с ними,
подходя к проституткам и  рабочим всяких ночных заведений, не знаю. Делал он
какое-то мелкое  свое  дело, занимался  этим до самого  рассвета, ему что-то
давали  в  руку,  может, это были монеты,  я не знаю, мне  видно  было,  что
выражение  лиц беседующих с ним людей было  презрительным и брезгливым. Один
раз какой-то молодой  и красивый  черный, ярко одетый, очевидно пимп-сутенер
-- его даже  толкнул. Он был последний человек в этом мире,  мой Джонни, а я
был его дружок.
     Я сразу понял,  что он последний человек. Другой на моем месте ушел бы,
плюнул, тем более, что возбуждение  пропало, секс  улетучился,  было  только
дурманно-алкогольное состояние, но  так сделал бы другой, но не я. Я считал,
что  я должен ходить  с ним везде  по  его странным делам,  ждать его и быть
этому последнему человеку,  подонку, одетому в грязные тряпки, другом.  Один
раз он даже  бросил  меня,  и  меня  пытался  за  что-то поколотить огромный
толстый  черный  мужик  из блядского  заведения  на  углу восьмой  авеню  и,
кажется, 43-й улицы. Я не помню, да и не  понял, в  чем там было дело, чем я
ему досадил,  но я  терпеливо  выслушал его  бурлящую речь, малоотчетливую и
злую, и когда он полез на меня с кулаками, я, понимая, что драться мне здесь
ни к чему, просто попытался не натыкаясь на кулаки оттолкнуть здоровилу. Это
удалось мне, но не совсем. Отброшенный его  массой, я отлетел к стенке. Я не
ушибся, не  упал, вокруг галдели... И только тогда ко мне подошел  Джонни, и
вскользь  сказал  мне,  что мне лучше уйти. Я  ебал эти удовольствия. Я ушел
спокойно,  я же говорю, что терять мне было  не  хуй, я же говорю,  я смерти
даже искал, что мне потасовок бояться. Не очень осознанно, но искал.
     Джонни в эту ночь  бросал меня порой надолго, и у меня не раз возникало
подозрение, что он хочет от меня  отвязаться. Где-то часа уже  в четыре ночи
он  втиснулся  в группу  черной  молодежи на  42-й улице,  между Бродвеем  и
восьмой и старался что-то у них выпросить. Его кое-кто гнал.
     Я же сидел  у стены на корточках и наблюдал  за  молодежью и за Джонни.
Мне было грустно. И эти  не принимали меня в игру.  Я отдал бы в  тот момент
все, чтобы иметь черную кожу и стоять среди них своим.
     Я   вспомнил  свой   провинциальный  Харьков,  хулиганов-друзей,  наших
разбитных  и  разряженных  девочек,  конечно   не  так  разряженных,  не  те
возможности,  но  тоже вызывающих, молодых и  вульгарных, как эти черненькие
милые девицы. Там, в своем городе, я  был на месте. Все знали Эда. Знали, на
что он способен. Знали, что я торгую по дешевке ворованными контрамарками --
так  назывались билетики для входа на  танцплощадку, где играл  оркестр, что
делю   выручку  с  немкой-билетершей,  неплохой   был  бизнес.  За  вечер  я
зарабатывал  треть  или половину  месячной  зарплаты  хорошего  рабочего  --
танцплощадка была  большая. Все знали, что я не  прочь украсть где что плохо
лежит, и магазин возле проходной завода "Серп и Молот" ограбил я.
     Народ знал мою девицу Светку,  мне тотчас в тот же вечер доносили, если
видели ее на  другой танцплощадке  с  другим парнем, и тогда я шел,  оставив
торговать вместо  себя  какого-то парня, к гастроному, покупал с  другом  по
бутылке красного крепкого, выпивал его, прямо на улице, порой проделывал эту
операцию два-три раза, после, распродав все контрамарки, шел к дому Светки и
ждал ее. Я сидел  во  дворе, разговаривал с татарскими братьями -- боксерами
Епкиными и ждал Светку. Когда она  появлялась, я бил ее, бил того, кто шел с
ней, братья Епкины, любившие и Светку и меня, вмешивались, стоял шум и крик,
потом мы  мирились и шли  к Светке. Мать ее была  проститутка и любительница
литературы. Она очень ценила мой, семнадцатилетнего парня дневник, который я
по просьбе Светки давал ей читать. Наш роман она поощряла, а  мне предрекала
будущее литератора. К сожалению, она оказалась права.
     Светка  была  очень милая девочка, красивая, но подлая.  Любила  модные
тогда крахмальные нижние юбки и пышные платья. Жила она в квартире 14 и было
ей  14  лет.  С  мужчинами  она жила  с 12 лет, изнасиловал  ее  как-то друг
покойного тогда  уже  отца-алкоголика.  Светка  этим обстоятельством, как ни
странно,  гордилась, была  она натурой  романтической. Кроме высокого роста,
маленького кукольного личика, длинных ног и почти полного отсутствия грудей,
Светка обладала удивительной  способностью доводить меня до безумия.  Наш  с
ней роман насчитывал множество происшествий  -- она бегала топиться к пруду,
я резал ее  ножом, уезжал от нее на Кавказ, плакал у нее  в  подъезде и  так
далее... Это была как бы репетиция Елены.
     Так  вот,  возле  своей  танцплощадки,  в толчее  молодежи,  в основном
молодежи преступной, такой у нас был район, я чувствовал себя  прекрасно.  В
нашем  районе были  дома, где все мужское население сидело в тюрьмах. Сидели
отцы,  сидели старшие братья, потом сидели младшие -- мои сверстники.  Я мог
бы вспомнить с  десяток фамилий  ребят, приговоренных в  свое время к высшей
мере наказания -- расстрелу. А число парней, приговоренных к 10 и 15 годам и
вовсе было значительным.
     Черная  и  нечерная  молодежь  на 42-й напомнила  мне  мой  район,  мою
танцплощадку, моих  друзей, хулиганов, бандитов и воров. Я говорю  эти слова
не с  оттенком осуждения, нет. К  тому же большинство той  харьковской толпы
возле танцплощадки и этой 42-й стрит толпы составляли,  конечно, не хулиганы
и бандиты, а нормальные  подростки  -- и юноши  и девушки, желающие в  своем
переходном возрасте повыебываться. В России они назывались  блатными. Они не
были  настоящими  преступниками, но их манеры, поведение,  привычки, одежда,
были  подражанием   манерам,   поведению,  привычкам  и   одежде   настоящих
преступников. Здесь было то же самое.
     Грусть, говорю, свалилась  на меня. Я не мог быть своим толпе  деловито
снующих, шепчущихся  юношей и девушек. Ох, эти  их дела. С кем сегодня пойти
ебаться, а  если не с кем, то  где выпить, если в кармане ни цента,  хотя на
тебе лакированные туфли и широкая черная шляпа. Сэма можно расколоть на пару
долларов --  он  торгует  марихуаной. --  Привет,  Боб!  -- Привет Билл!  --
Здравствуй, Лиззи!
     Я  думаю,  приблизительно такие мысли  и выражения  носились  над  этой
толпой. Джонни, может быть, тридцатипятилетний грязный подонок Джонни -- мой
друг, которого я ждал, этим юнцам  был  противен. Возможно, они зажимали  от
него нос. Но я -- моя дурацкая голова, думал обо всех и за всех, в то  время
как они только совершали  движения  и произносили слова. Сидел под стеной на
корточках в  своих  широченных брюках,  белой,  нет, не  совсем  белой,  а с
желтизной куртке с карманами, которую мне  отдал Александр,  я ее сделал  по
своей фигуре, сидела она  как  влитая, в данный  момент  она была совершенно
расстегнута,  голая грудь  с крестом  наружу. Вот  и все, что я имел. Я ждал
Джонни.
     Во мне было какое-то  упрямство любви и всепрощения. Я думал: "Конечно,
он  подонок,  шестерка,  хуже и  меньше его даже здесь нет  никого,  все его
гонят, и очевидно, он выпрашивает монеты, но даже он стесняется меня, делает
вид, что  со мной не знаком, что я со стороны, а он, Джонни, -- сам по себе.
Тем  не  менее,  я  должен  быть  здесь  и  ждать  его,  грязь  последнюю  с
нью-йоркских тротуаров, я должен быть с ним".
     Конечно,  меня  никто об этом не  просил. И Бог меня не просил  "Будь с
Джонни",  никто меня  не просил, но я  не  ждал просьбы. Может,  это и  была
чепуха, но  нечто  заставляло меня  сидеть  и ждать этого  бродягу и не идти
спать в отель.  Нечто очень  сильное. Я к нему приебался. Может, его,  всеми
гонимого, мне хотелось пожалеть, дать ему себя. Может, эта  высокая мысль во
мне засела, может быть, ей повинуясь, я и ждал его у стены, грустно глядя на
говорливую нарядную молодежь.
     -- Нашел  блядь еще несчастнее