вонил и  пошел бы,
переступив через все...
     И  тут я допустил  вторую ошибку, и опять  сел в  лужу, обосрался, если
хотите, как угодно -- я позвонил своей бывшей жене, у нас вроде бы сделались
в последнее время неплохие отношения.
     Я сказал: -- Здравствуй, это я.
     -- Чего ты хочешь, говори быстрее, -- злобно и быстро сказала она.
     -- Я хочу рассказать тебе смешную историю, -- сказал я.
     -- Я ухожу, тороплюсь, -- сказала она  злым голосом. И тут я с перепугу
сказал: -- Куда? -- Черт меня дернул сказать!
     -- Какое твое дело, --  швырнула она. -- Хочешь говорить с Кирюшей,  он
сидит здесь?
     -- На хуй мне Кирюша? -- говорю.
     Вот и весь разговор. И я впал в еще большую нервность. Потом подумал  и
решил, что  разозлилась  она,  вероятно, от  того, что  прочла  сборник моих
стихов,  я подарил  их  ей  накануне,  отпечатав  его  на  оборотной стороне
рекламных листков с голыми красавицами -- реклама борделей. Эти разноцветные
листки  я собирал специально.  Там о ней в моих стихах много  чего не  очень
лестного написано. Вот  и зла. Раз  злая,  значит  дела хуевые. Хотел с  ней
поделиться. Я не могу носить свои огорчения в себе.
     Тогда я пошел в номер 1608 к Эдику и рассказал ему все и  о Бэнжамэне и
о грубости жены. У него, у Эдика, нет никакой сексуальной жизни, если только
он не занимается  мастурбацией, что,  впрочем, может  быть, может быть  и не
занимается,  так как ест  он,  в основном,  минутный рис и помидоры,  что до
конца подавляет плоть. Когда я постучал,  он лежал и читал "Античную лирику"
на русском языке.
     Я  отвлек  его.  Я  рассказал ему все.  И любовался эффектом.  Я  часто
рассказываю  ему о своих  приключениях. Он  знает  про Джонни, он  почти все
знает. Слушая  о  Бэнжамэне, Эдик краснел, а я каялся и говорил, что  вот не
смог в этот раз убить свою старушку,  то есть пойти и лечь с Бэнжамэном,  не
смог.  И  я выпил у  него остатки  тоже кем-то принесенной водки и запил  их
водой из-под крана. Эдик краснел, я думаю, он немного завидует моей смелости
в этой жизни, если считать это все смелостью...
     Потом под влиянием выпитой водки я решил выйти, спуститься в Нью-Йорк и
натворить  черт знает что, пойти выспаться с кем угодно,  хоть с  обоссанным
бродягой, чтобы компенсировать себя за неудачу с Бэнжамэном.  Не смог, трус,
трус, твердил я  себе. Право же, это мое больное место -- ведь  я всегда шел
навстречу  всем  случаям,  а   тут   я   сдрейфил,  испугался.   Нужно  было
компенсировать.
     Но оказалось, что я так  устал от переживаний, что меня тянуло в сон, и
у меня дрожали ноги. Закончил я свой день около пол-одиннадцатого длительной
мастурбацией  в полупьяном состоянии. Никуда  я не пошел, и  как  я презирал
себя! Каким последним человеком  чувствовал я  себя,  как  мне было горько и
жутко, я  почти  плакал. Чтобы еще более  унизить себя, я достал фотографию,
где  моя  жена  лежит  со  своей  подругой-лесбиянкой,  растворив  пизду,  а
фотографировал  их, очевидно, третий участник сцены -- похотливый Жан-Пьер с
красными глазами. Я мастурбировал, представляя, что произошло потом, как он,
с  волосатыми  ногами, голый, положив фотоаппарат,  подошел,  лег, раздвинул
ноги моей голубушки и выебал ее. Но этот прием  мне уже не помогал. Я уже не
мог кончить  от этого. Постепенно у  меня не останется  ничего. Весь арсенал
будет исчерпан.  И тогда  я уже совсем  не смогу  кончить. И  так это бывает
редко.  Усталый и  несчастный, я  заснул,  думая, что  презреннее  меня  нет
человека в мире.
11. Я ДЕЛАЮ ДЕНЬГИ
     Наутро  меня разбудил звонок  Джона.  "Коман даун,  Эд!" --  сказал он.
Через две минуты я был внизу и прыгнул в кабину трака, стоящего у подъезда.
     Дело в том,  что порой я хожу делать мои  деньги. Во всех случаях, если
мне предлагают работу, я не отказываюсь. Случаев этих мало и источник работы
практически единственный -- Джон. Он мой  босс и  единственный известный мне
представитель славной компании "Бьютифул мувинг".
     Джон,  он  же  Иван  --  очаровательное  существо.  Матрос,  удравший с
советского рыболовного  судна  в Японских  проливах. На  надувной  резиновой
шлюпке  у  берегов  Японии,  относимого течением  и  пережившего шторм,  его
подобрали японские рыбаки. Из Японии он попросился в Штаты.
     Джон -- мужественного вида  парень с чуть  курносым носом --  высокий и
крепкий, такого же  возраста, как Эдичка. Джеклондоновский персонаж. Говорит
он исключительно по-английски, страшно коверкая слова,  с ужасным деревянным
акцентом,  но по-английски.  Ко  мне  он  еще  снисходит  и говорит со  мной
по-русски, к другим более суров. Этот вариант человека  из народа мне хорошо
знаком, желание не быть русским, презрение к  России, ее людям  и языку тоже
знакомы. С некоторыми отклонениями, но почти таким же был мой приятель Поль.
История его менее удачна, чем история Джона, но еще более яркая.
     Неведомо, где заразился  франко-манией  сын простых  рабочих родителей,
живший в маленьком частном домике на  окраине Харькова --  Павел Шеметов. Во
флоте, где он служил  матросом (и  у Джона  флот!), за четыре  года Павел до
деталей выучил французский язык.  В тот момент, когда  я с ним познакомился,
он  говорил по-французски  изощренно, по желанию мог говорить с марсельским,
парижским и бретонским акцентом.  Проезжавшие изредка  через  Харьков  на юг
французские туристы, которых мы ловили по инициативе Поля, чтобы пить с ними
водку у ограды  дома митрополита, на холме над Харьковом, и совершать с ними
натуральный обмен товарами, честно принимали его за репатрианта,  их много в
свое время приехало в СССР из Франции.
     Поль был безумно влюблен во Францию. Он знал всех французских шансонье,
из которых особенно любил  Азнавура и Бреля. В своей комнате на стене маслом
на  всю  стену Поль нарисовал огромный портрет Азнавура. Помню, что в тесной
зассанной  подворотне  Сумской улицы  -- центральной  улицы  нашего  родного
Харькова --  он  пел нам как-то "Амстердам!" Подражая Жаку  Брелю,  он  весь
багровел  и надувался.  У  него  не  было столько умения  и мастерства,  но,
наверное, не меньше энтузиазма чем у Бреля.
     По  фотографиям,  рисункам  и  планам Парижа Поль изучил  все парижские
улицы, улочки  и тупики. Он рисовал их во множестве акварелью. Я думаю, он с
закрытыми глазами мог бы пройти по Парижу и не заблудился бы. Названия  типа
-- Пляс  Пигаль, кафэ Бланш, Этуаль,  Монмартр и тому  подобные, звучали для
него  неземной музыкой.  Он был перефранцужен до  патологии. Он  отказывался
говорить с людьми по-русски, он не вступал в  беседы в автобусах и трамваях.
"Не понимаю", -- коротко бросал он.  Только нас, своих друзей, он еще как-то
выделял. И то, я думаю, в душе он нас презирал за незнание французского.
     Работал  он тогда на кожевенном заводе,  что он в точности делал там, я
не знал, но работал он тяжело и противно почти два года -- он хотел одеться.
Где-то  в  дебрях  еврейского  квартала   Москалевки   он  отыскал   старого
обувщика-еврея, и тот сшил ему высокие сапоги на высоких же каблуках, "как у
битлзов". Я  забыл еще сказать, что Поль любил битлзов. Я  и племянница моей
тогдашней  жены сшили  ему костюм-тройку  из  полосатой  материи и множество
полосатых  брюк. Помню, что он любил, чтобы брюки были очень длинные и внизу
собирались чуть ли не складками. Это была его причуда.
     Поль до такой степени  перефранцузился, что даже внешне, я имею в виду,
прежде  всего  его  лицо, стал  совсем непохож на русского  и  действительно
напоминал  француза, скорее  всего,  жителя небольшого бретонского  городка.
Много раз еще в России,  разглядывая  западные иллюстрированные  журналы,  я
встречал там лица, удивительно напоминающие лицо моего бедного друга Поля.
     Судьба его трагична. Он слишком рано созрел,  когда еще невозможно было
выехать  из  СССР,  не выпускали еще евреев,  не  существовало еще  практики
выставления,  выброса за границу неугодных элементов. Было рано,  а Поль уже
тогда  был  готов,  он так  хотел  уехать из ненавистной ему страны  в  свою
любимую Францию -- в рай, который он себе создал в воображении. Не знаю, был
ли бы он  счастлив в этом раю. Возможно, был бы счастлив. Я  знаю о трех его
попытках убежать из Советского Союза.
     Первая сошла незамеченной.  Уйдя с  кожевенного завода, Поль, скопивший
немного денег, стал много времени проводить в центре города, заходил  в кафэ
и немногочисленные злачные места Харькова. Где-то там  он  и познакомился  с
"Зайчиком" -- довольно смазливой  и крупной девицей, которую знал весь город
как  проститутку, и женился на ней и  переехал к ней.  Ее мать была торговой
женщиной.  Обходя советские  законы, купив кое-кого из милиции, она  успешно
делала деньги, покупая дефицитные товары в одном городе и продавая в другом.
К этому бизнесу она приспособила и своего затя --  Поля. Однажды она послала
его  в Армению. Там  он узнал, что какой-то крупный  чиновник берет огромные
суммы  и  переправляет людей нелегально в  Турцию.  Чиновник  принимал их на
работу  -- строить автомобильную дорогу. Часть  дороги строилась на турецкой
территории.  Полю не  повезло. Когда  он приехал  на  границу, начальник уже
сидел в тюрьме.
     Вторая попытка была крушением всей жизни Поля. Он рвался, искал выхода,
приезжал ко мне в Москву, ничего не говорил, весь день  потерянно  смотрел в
одну точку, вечером он исчезал, отправляясь по подозрительным адресам. Потом
он уехал.
     Позже   я  узнал,  что  он  отправился  в  Новороссийск   и  там  сумел
договориться с матросами какого-то французского корабля, что они его спрячут
и  вывезут из СССР.  Но  к Полю, очевидно, не благоволила госпожа Фортуна. В
команде  оказался  человек, работавший  на советских таможенников.  Говорят,
такие случаи  часты --  эти осведомители работают  за деньги. По его доносу,
уже на внешнем рейде в Батуми, -- последний советский  порт  на Черном море,
дальше уже шла Турция,  -- корабль  задержали, был произведен обыск,  и Поля
извлекли из  его тайника.  При нем  нашли  политические  карикатуры  на глав
советского правительства.  Был суд, и... если так можно сказать, хоть в этом
ему чуточку повезло -- его признали душевнобольным.
     Я  не знаю, так ли это на  деле. Допускаю, что  так. Я не думаю только,
что он  сразу  родился душевнобольным.  Какая-то  патология в  нем  была,  и
очевидно, развивалась постепенно. Он слишком  ненавидел Россию,  неумеренно.
"Козье  племя",  "имбицилы",  "пидармерия",  "коммунисты"  -- это  были  его
обычные, ежедневные много раз употребляемые, слова. Их он обращал  не только
к коммунистам, но и к простым ни в чем не виновным обывателям.
     Его  подержали  год  в психбольнице, и вскоре  он уже  сидел  опять  на
скамейке  возле   памятника   Шевченко  в  Харькове,  покуривал  сигарету  и
поглядывал на свою дочь Фабиану, играющую у его битлзовских сапог. Теперь он
ни с кем не разговаривал. Потом он вдруг исчез.
     Оставалось  неизвестным, где  он и что с ним,  пока  с западной границы
СССР,  из  Карпат не пришел  в  харьковскую  психбольницу запрос  с просьбой
выслать  медицинскую  историю  болезни   Павла  Шеметова,  задержанного  при
нелегальном  переходе  западной  границы  Союза  Советских  Социалистических
Республик в районе города X.
     Грустная история,  не  правда  ли? Я  же,  Эдичка,  вспоминаю еще  одну
деталь. Давным-давно,  еще до армии, Поль женился. Была свадьба.  Все  гости
перепились, но алкоголя  все равно  не хватало. Невеста, впрочем,  уже  жена
его, послала Поля  за  пивом,  ей захотелось  пива. Когда  Поль  вернулся из
магазина  с  ящиком  пива, он обнаружил свою  невесту, ебущуюся  в  одной из
комнат с его лучшим другом... Приятно... Может быть, тогда он и возненавидел
грязь и мерзость этого мира. Только не знал он, бедный, что грязь и мерзость
существуют везде. И откуда ему было, бедному, знать, что не русские люди тут
виноваты, не коммунистический строй.
     Дальнейшая судьба Поля, после письма из Карпат, мне неизвестна.
     Но вернемся к  Джону. Джон  куда менее  образован,  чем Поль. Поль  был
почти интеллигент.  И во Францию он рвался, как в мир искусства, как в Эдем.
Джоном  руководили куда более  практические соображения.  Он ехал в Америку,
чтобы  разбогатеть -- стать  миллионером. И я уверен -- он  им станет.  Я не
очень хорошо себе представляю, кто хозяин "Бьютифул мувинг". Все дела вершит
Джон. Он  --  шофер,  он же грузчик  и  администратор. По  своему выбору  он
нанимает  нас -- грузчиков. И на его же,  Джонов, телефон  поступают заказы.
Хозяин, очевидно, только дает деньги, дал деньги -- первоначальный капитал.
     Мы перевозим людей  с  квартиры  на квартиру. Иногда люди  переезжают в
пределах  одного  района,  иногда   из   штата   в  штат.  Из  Нью-Джерзи  в
Пенсильванию, из Нью-Йорка в Массачуссетс.  Длинные перевозки интереснее.  Я
уже  повидал  ряд  похожих друг  на  друга маленьких  городков в  пяти-шести
восточных  штатах,  в  основном, в Новой Англии. Если мы едем вдвоем, то или
молчим, и тогда я разглядываю пейзажи вдоль дороги, то вдруг молчаливый Джон
начинает   рассказывать  о  своей   жизни  на   траулере.   Не   выдерживает
джеклондоновский герой,  и немного,  по  возможности  своей скупой и суровой
натуры, раскалывается, говорит о себе.
     Обычно это происходит в середине дня.  Утром он молчит, как пень. Когда
я прыгаю к нему в кабину,  он изрекает только короткое "Хай!", и потом можно
обращаться к нему, он хуй чего ответит, уж будьте уверены. Я привык к нему и
тоже  молчу.  В  сущности,  он  мне  нравится,  нравится  его лицо,  фигура,
характер. Среди бесхребетных нытиков-интеллигентов, приехавших в Америку, он
приятное исключение -- простой человек. Крепкий он парень.  Редкость. Он  не
рассуждает, он  вкалывает  и собирает деньги, чтобы  открыть  свое дело.  Он
настоящий русак,  хотя как-то сказал,  что  ему по  хую  его национальность.
Пусть говорит, но от этого не убежишь -- он русский, как и я. Русский даже в
том, что не хочет быть русским.
     Как я  сказал,  он очень  крепкий парень.  Не пьет, не курит, экономит,
живет в плохом районе, и  делит  квартиру еще с  кем-то. Он хорошо  и  ловко
водит  свой  тяжелый трак, кое в чем я ему, моему сверстнику, завидую,  хотя
Эдичка, в  общем,  тоже крепкий  парень.  Не  знаю, общается ли  он, Джон, с
женщинами. Вопрос этот в некоторой степени занимает меня -- говорят, он ебет
какую-то женщину, у которой будто бы арендует трак. Может, она и его босс --
одно и то же лицо? Я  легко мог  бы узнать о делах  компании у Джона, но  не
хочу выглядеть любопытным.  В конце концов, мне  нужны  мои четыре доллара в
час,  которые  я  зарабатываю,  таская  чужую  мебель  в  элевейторах  и  по
лестницам. Еще мне интересно разглядывать чужие квартиры --  вещи многое мне
говорят об их хозяевах.
     Теперь  я основной грузчик Джона.  Очевидно, он  считает  меня  хорошим
грузчиком. Раньше  у  него были  и другие грузчики.  Диссидент  Юрий Фейн --
человек лет  45,  известный главным образом тем, что женат на  сестре первой
жены  нашей  знаменитости,  нашего  пророка  Александра Солженицына. Еще это
Шнеерзон  --  тоже  диссидент,  человек,  приехавший  в  Израиль  в тюремной
советской  одежде, толстый профессорский  сын. Он,  Алексей Шнеерзон  быстро
свалил из  Израиля, теперь получает Вэлфэр. Я уже упоминал, что это он повел
меня, ничего  не соображающего, полуживого, с гноящейся рукой в Вэлфэр-центр
и  устроил все  так,  что  мне  дали мою  пенсию в  один  день.  "Эмердженси
ситуэйшен"!
     Помню,  как   широко   и   удивленно  открывали   глаза  американцы   в
Вэлфэр-центре, когда сопящий  толстый и взлохмаченный  Шнеерзон объяснял им,
показывая на  меня -- бледного, идиотски коротко остриженного человечка, что
у меня  эмердженси  ситуэйшен, что  я в ужасном состоянии, что  меня бросила
жена. Они удивлялись,  для  них это  было, возможно,  смешно,  в большинстве
своем  обособленные и  замкнутые  на  самих себе,  они  вряд  ли  могут  так
ненормально  любить  другого человека.  Но нужно отдать  им должное,  они не
оспаривали мое право  быть  таким, как я есть. Если для русских уход женщины
--  эмердженси  ситуэйшен,  и они  не  могут  есть, пить,  работать и  иметь
квартиру, что ж -- значит, они такие,  --  русские.  Хуй с ними, дадим этому
человечку Вэлфэр.
     Может  быть, они думали именно  так. А  может,  как поговаривают многие
эмигранты,  у  них  в  Вэлфэре  есть  секретное  распоряжение  американского
правительства давать всем русским, которые этого  захотят -- Вэлфэр, дабы не
доводить людей до  крайности и не сесть в лужу перед мировой общественностью
со своей  хваленой  системой, где всем  будто  бы  есть место. Очень  многие
русские получают  Вэлфэр. Я думаю, что  стоит  прямо  с  самолета отправлять
эмигрантов из СССР  в Вэлфэр-центр. Они, которые  надеялись на золотые  горы
здесь,  совершенно  не  могут  усвоить  себе  скромную  философию  западного
труженика. Быть как все -- зачем было тогда уезжать? Здесь простой человек с
гордостью произносит: "Я как все".
     Да, но Джон. Я говорил  о нем. Забавно, что все мы: интеллигенты, поэты
и  диссиденты  -- находимся под  началом  у  простого  парня  с  рыболовного
траулера. Он  оказался куда более приспособленным к этой жизни, чем мы. Свои
обязанности, свой бизнес он делает серьезно и  истово. Стоит посмотреть, как
он  входит в  апартмент переезжающих,  как проставляет  место  в  договорном
листе,  как требует  заказчика расписаться. Все  это делается очень важно, и
важной выглядит его канцелярская  папка, пружины, прижимающие листы, блестят
и сверкают, и сзади стоим мы -- одни, как Фейн, очень правые, другие, как я,
очень  левые,  третьи, как Шнеерзон  --  неопределенные,  и  держим наготове
тележки для перевозки мебели, ремни и  упаковочные одеяла. И мы ждем сигнала
нашего делового человека -- Джона.
     Я  нахожу,  что все это страшная глупость -- и мое участие  в перевозке
чужого  скарба из одного места  в  другое, и  этот Фейн, вечно  восхваляющий
Америку и ее умное руководство, и даже Бауэри-стрит  и ее грязных обоссанных
обитателей он считает результатом государственной идеи  сплотить всех нищих,
алкоголиков и наркоманов в одном месте, чтоб легче было им помогать. Это мое
участие  --  страшная глупость, но моих  вэлфэровских  278  долларов мне так
мало,  что  я принимаю участие в  этой глупости, я тоже человек и мне  нужны
деньги. Поэтому  правый  Фейн берется за правый край  пианино,  а  я,  левый
экстремист, за левый -- потащили!
     Правда, деньги мне нужны только  на одежду, единственную  мою слабость.
Приобретение же  других вещей мне  всегда было противно,  а перевозка чужого
скарба,  зрелище тяжелых глупых диванов,  шкафов и тысяч, сотен тысяч мелких
предметов, еще более отвращает меня от мира вещей. Хозяин умрет, а это говно
останется. "Никогда!"  -- шепчу я себе, таща по  лестнице на четвертый  этаж
без лифта шкаф какого-нибудь Патрика. Ебись она  в рот,  эта старая рухлядь!
Нет  вещам!  --  говорю я  себе.  И  только против  красивой одежды не  могу
устоять, увы!
     Подпись  поставлена.  Миссис  расписалась.  С  этого  момента  незримый
счетчик отсчитывает нам наши центы.  Мы,  как автоматические куклы, начинаем
двигаться.  Брать  руками,  подставлять   тележку,  переворачивать,   везти,
приподымать на пороге  или  ступеньке,  опять везти -- двигать,  отвинчивать
зеркала,  укутывать  их  в  специальные оделяла --  однообразные ритмические
операции, разнообразящиеся только  размерами предметов и поворотами лестниц,
подходами к лифту, выездами из подъездов и погодой.
     Мы довольно дешевая компания,  часть  наших  заказчиков  --  эмигранты,
потому что  наряду с  американскими  газетами  наше  объявление публикует  и
"Русское Дело". Эмигранты живут  чаще всего в бедных районах, скарб у них не
Бог весть  какой. Иной раз приходится  перевозить в  богадельни каких-ни