роста  человек  неопределенной
национальности. Может быть, он был похож на мексиканца или латиноамериканца.
Это  был  профессиональный  оратор,  речь  его  была  четкой,  отработанной,
остроумной и убедительной.
     --  Это  Питер, руководитель  нашей районной организации, -- прошептала
мне Кэрол.
     -- Хорошо чешет, профессионально, -- сказал я с  завистью, подумав, что
когда еще  я смогу  говорить так,  как он, а мне очень хотелось выступить  и
сказать  от  имени современных  русских  парней,  что  не все  у нас  дерьмо
продажное,  не  все  идут работать на радио Либерти и поддерживают их лживую
власть.
     -- Что значит -- "чешет"? -- спросила Кэрол.
     --  Говорит,  --  сказал  я,  -- я-то забыл,  что Кэрол  не могла знать
русского слэнга.
     Питер оказался не латиноамериканцом, а евреем, что он в конце митинга и
использовал, очень остроумно и ловко отвечая на вопросы парня в тюбетейке --
это был, видимо, очень  хороший и честный еврейский парень --  судя по тому,
как  он  волновался  и  нервничал,  говоря  о  палестинском  вопросе.  Питер
терпеливо  ответил ему  и в конце  нанес решающий удар легко и  резко, вдруг
сказав,  что не следует  путать сионизм  и  евреев,  что  он, Питер,  кстати
сказать,  тоже  еврей.  Изящность  его  выступления  я   оценил,  оценили  и
присутствующие, наградив Питера аплодисментами.
     Просто,  не  так  изящно  и  профессионально,  как Питер,  но  веско  и
убедительно выступали  оба черных. Мне они  понравились.  Боевые  ребята.  С
такими ребятами я бы участвовал в любом деле.
     За стеклянными  стенами зала,  где происходил митинг, все время шлялись
какие-то  подозрительные  личности, каждые несколько минут  совершали  обход
гарды  и полицейские.  Какой-то  шепоток тревоги был слышен в воздухе. Перед
дверьми   в  зал   постоянно   находилась  кучка   еврейской  молодежи   без
опознавательных  знаков,   неизвестной   политической  принадлежности.   Но,
наконец,  митинг  кончился  и  как  будто   благополучно.  Люди  не  спешили
расходиться.  Некоторая  тревога вновь  прозвучала  в словах гарда,  который
сказал, что следует выходить  через такой-то выход, потому что он охраняется
полицией, через другие же выходы выходить не рекомендуется.
     Мне всего этого, конечно, было мало. В сапоге  у меня  как  обычно  был
нож,  мне  хотелось  драки.   К  членам  Лиги  обороны  я  ничего  не  имел,
националисты всех народов одинаковы. Однако мне  ближе был Александр и ближе
был Лев Давидович Троцкий, чем сомнительные национальные догмы.
     Однако ничего не случилось, к моему разочарованию. Преступный Эдичка не
получил возможности. По дороге  Кэрол познакомила меня со своими товарищами,
среди  которых было несколько некрасивых еврейских девушек  в  мятых штанах,
парень в брезентовой защитного цвета робе с открытым лицом, -- он работает в
нашей  типографии, --  сказала  Кэрол.  Все они,  каждый  в разной  степени,
говорили  по-русски. Парень  был даже переводчиком. Сейчас  их  издательство
выпускало  на  русском языке  книгу Троцкого  "История  русской  революции".
Впоследствии,  через  месяц,  я  получу  эту  книгу  и  буду первым  русским
человеком,  который  ее  прочтет.  Первым,  не считая  тех,  кто  читал ее в
манускрипте Троцкого.
     Книга оставит во мне смешанное  чувство. Над некоторыми страницами, где
описывались вооруженные  народные шествия,  я буду рыдать, и шептать в своей
каморке:  "Неужели  у  меня  этого никогда не будет!"  Плакать  от  восторга
зависти  и  надежды  над   толстой  трехтомной  книгой,  над  нашей  русской
революцией. "Неужели у меня этого никогда не будет!".
     Другие страницы вызвали  у меня злость  -- особенно  те, где  Троцкий с
возмущением  пишет  о  том,   что  после   Февральской  революции  Временное
правительство  опять загоняло  рабочих на предприятия,  требовало продолжить
нормальную работу на заводах и  фабриках. Рабочие негодовали: "Революцию  мы
сделали, а нас опять на заводы загоняют!".
     "Проститутка Троцкий!" -- думал  я,  а что  вы заставили делать рабочих
после вашей  Октябрьской революции -- то же самое, потребовали, чтоб рабочие
вернулись  к  работе.  Для  вас -- провинциальных журналистов, недоучившихся
студентов,  выскочивших благодаря революции в  главари огромного государства
-- революция действительно произошла, а что ж для рабочих? Для рабочих ее не
было.  При  всяком режиме рабочий вынужден работать.  Вы ничего не могли  им
предложить другого. Класс, который сделал  революцию, сделал ее не для себя,
а для вас. И до сих пор никто не предложил ничего иного, никто не знает, как
отменить само  понятие "работа",  покуситься  на  основу,  вот  тогда  будет
настоящая революция, когда  понятие "работа"  -- имеется в виду  работа  для
денег, чтобы жить, -- исчезнет.
     По странному совпадению партийные товарищи принесут мне эту книгу прямо
на демонстрацию против "Нью Йорк Таймз", которую некоторые из  них наблюдали
в течение продолжительного времени, даже помогая нам раздавать листовки .
     Тогда, после митинга, Кэрол позвала нас к себе, она живет в Бруклине, в
этом же доме живут еще человек шесть-восемь членов ее партии  -- дом как  бы
партийная ячейка. Ехали мы в собвее, потом  шли пешком. Александр, отстав от
всей компании, подозрительный  и помешанный на фрейдизме Александр,  говорил
мне  шепотом:  "Слушай, почему  они  все  такие  ущербные,  ты  не находишь?
Погляди, какие девицы, -- что-то в них не то. Кэрол-то сама нормальная, но и
то, мне кажется, у нее не в порядке с сексом".
     --  Слушайте,  Аля,   что  вы   хотите,  --  сказал  я  ему  тогда,  --
революционеры по  моим наблюдениям всегда были такие. Можно найти ущербность
и в Ленине и в ком угодно,  разве для нас с вами это важно? Нам нужна клика,
сообщники, вы же знаете, что  в этом мире нужно принадлежать к  какой-нибудь
клике. Кто вас еще берет, кому вы еще интересны, а они вас и меня берут,  мы
им нужны,  они нас  пригласили. У меня  и у  вас единственный  выход: к ним.
Мы-то с вами не ущербные? Согласитесь, что в какой-то степени да.
     Я  был прав, не  обязательно к  "Рабочей Партии", но по  всем  причинам
выходило, что попадали мы  к недовольным мира сего, довольным мы были на хуй
не  нужны.  А что не пошли бы мы к  ним --  к  довольным  -- это  уже другой
вопрос.
     Мы  пришли  в  объемистую  квартиру  Кэрол,  которую  она  разделяла  с
подругой. Ее руммэйт спала где-то в глубине. Мы устроились в гостиной, Кэрол
сделала какие-то бутерброды, и мы пили купленное пиво и разговаривали. Позже
пришел  оратор  Питер.  Нам  задавали  много  вопросов,  мы  задавали  много
вопросов, вечер затянулся до третьего часа ночи. У меня в то время, как и на
каждого человека, были на Кэрол какие-то сексуальные надежды. Несмотря на ее
пол,  она была мне почему-то приятна. Приблизительно: я хотел  с  ней делать
любовь --  но  люди приходили и уходили, все соседи перебывали у Кэрол,  и я
даже не  мог с  ней поговорить. Только что она  на  корточках  сидела  возле
дивана,  на котором  помещался я,  и  иногда мне  непонятное  переводила, не
позволяя мне уступить ей место на диване -- вот и вся близость.
     Наконец,  все  ушли  и  последними  уходили мы  с  Александром.  Почему
последними?  Она не  позволяла нам  уйти со всеми,  не уходите все сразу, --
сказала  она.  В обществе,  с  людьми,  она была веселая и, как видно, очень
остроумная, так как все смеялись время от времени ее словам, -- к сожалению,
я почти не понимал ее шуток. Она ползала по полу, было мало стульев,  ребята
и девушки предпочитали сидеть на полу, Кэрол тоже предпочитала.
     Она  пошла  проводить нас до собвея. На улице  оказалось очень холодно,
внезапно очень похолодало. Мы  дошли  до  входа  в собвей,  она стала с нами
прощаться, но я сказал ей: -- Кэрол, извини,  мне  нужно  сказать  тебе пару
слов наедине. -- Извини, Александр, -- сказал я Александру. -- Одна минута.
     -- Ничего страшного, -- сказал Александр.
     Мы отошли. Я, взяв ее за руки, сказал ей: --  Хочешь, Кэрол, я останусь
с тобой?
     Она  обняла  меня и сказала: --  Ты такой хороший, но  может быть, твой
друг хочет с тобой поговорить?
     Я не совсем понял ее, мы стояли на холоде, я почти дрожал от холода, мы
целовались, и обнявшись стояли. Она была  совсем тоненькая, всего-ничего,  а
ведь у нее дочери было 13 лет. Дочь жила с родителями в Иллинойсе.
     -- Ты очень  хороший,  --  говорила  негромко  Кэрол,  --  я  завтра  в
воскресенье буду в  Манхэттане, мне  нужно зайти в оффис, я забыла  там свою
новую шляпу, я ее вчера купила. Я уезжаю на  три дня в Иллинойс к родителям,
и я хотела показать им свою шляпу. Я позвоню тебе завтра и мы увидимся.
     Я  очень  замерз  и устал, и я  не  настаивал.  Может быть, было  нужно
настаивать. Но я замерз. Мы опять обнялись и поцеловались,  и она пошла.  --
Иди, -- сказал я ей, -- замерзнешь...
     Пока ехали с Александром в собвее  --  оживленно обсуждали наших  новых
партийных товарищей. Александр  говорил, что ему все  ясно,  я призывал  его
воздержаться пока от выводов, слишком рано, с одного митинга решать, как нам
к  ним  относиться. Мы вышли на Бродвее.  Из его  тротуаров  и мостовых, как
обычно в  холод,  валили вверх клубы пара. Александр свернул налево на  свою
45-ю, я пошел вверх и направо. В ночных забегаловках сидели люди и жевали.
     Назавтра она не позвонила, я прождал ее звонка часов до  двух. Это меня
очень  расстроило,  я уже  думал  о  ней как о своей любимой,  такое у  меня
свойство. С ней у  меня было куда больше общего, чем со всеми  остальными --
кроме ее революционности она была еще журналист, и совсем  недавно  "Уоркер"
--  орган американской  коммунистической партии --  обрушился на  нее  за ее
статью о Леониде Плюще -- украинском диссиденте.
     Она  не позвонила, а  я уже за утро  и  вчерашний вечер приучил себя  к
мысли,  что она будет моей любимой, придумал даже, как я  ее буду одевать, и
на тебе, я не любил, когда у меня что-то  срывалось. Я  очень расстроился  и
успокоился в тот день не сразу.
     Объявилась она  через несколько дней.  Извинилась. В воскресенье она не
поехала  за шляпой,  а  сразу  с утра  отправилась в  аэропорт  и полетела в
Иллинойс, у  нее не  хватало времени поехать за  шляпой, а  рейс  был  очень
ранний, и она не хотела меня будить. "Ведь ты очень поздно лег накануне", --
сказала она. Мы договорились пойти вместе на ланч. Встретились.
     Мы  сидели  друг  против  друга  и говорили  о  наших  делах.  Тогда мы
задумывали с Александром демонстрацию, и я ей говорил о нашем замысле. Вдруг
она сказала: "Знаешь, я хочу тебе сказать, что  у меня есть друг.  Мне очень
неудобно перед тобой, ты мне нравишься,  ты хороший, но у меня уже несколько
лет есть друг. Он не член нашей партии, но он левый и работает в одном левом
издательстве".
     На  моем лице не отразилось  ничего. Я так уже привык к  ударам судьбы,
что это был даже  не  удар. Ничего, переморгаем,  думал  я, хотя  неприятно,
когда твои мечты разлетаются  в прах. В мыслях  мы уже  жили вместе, и у нас
была общая партийная работа.
     -- Хорошо, -- только и ответил я. Роман мой с ней на том закончился, но
отношения партийные продолжались и продолжаются по сей день, хотя в "Рабочей
Партии" как в действующей партии я разочаровался.
     В тот день после ланча мы  шли по Пятой авеню,  направляясь на Мэдисон,
она должна была купить кофе для оффиса. Против Сен-Патрика я спросил ее:
     -- Как ты думаешь, Кэрол, при нашей жизни в Америке будет революция?
     -- Обязательно будет, -- сказала, не задумываясь, Кэрол, иначе зачем бы
я работала в партии?
     -- Пострелять  мне хочется, --  Кэрол, -- сказал  я ей  тогда.  И я  не
кривил душой.
     -- Постреляешь, Эдвард, -- сказала она, усмехнувшись.
     Вы думаете, мы были  два  кровожадных злодея, которые мечтали увидеть в
крови  Америку   и  весь   мир.   Ничего   подобного.  Мы  были   --  я  сын
офицера-коммуниста, отец мой прослужил всю жизнь в  войсках НКВД, да-да, тех
самых, и она -- дочь протестанта-пуританина из Иллинойса.
     Повторяю  -- что я видел в этой жизни: вечно полуголод,  водка, мерзкие
каморки. Почему человек, продающий водку, имеющий магазин "Ликерс", получает
признание общества, да еще какое, а человек,  пишущий  стихи,  обойдя земной
шар кругом, так ничего и не получает, ничего  не  находит. Мало того, у него
отнимают последнее, на чем он  держится -- любовь. У Эдички чудовищные силы,
как при такой структуре моей я еще держусь, как?
     Кэрол многое  мне  рассказала об Америке  и  ее порядках.  Рассказала о
Бостонских расовых столкновениях, о них тогда много писала их газета, о том,
как газеты скрывают информацию, когда белые нападают на  черных, и наоборот,
раздувают  ее,  если черные нападают на белых. Она  рассказала мне,  что  во
Вьетнаме  воевали  в основном  латиноамериканцы и черные.  И  многое  другое
рассказала мне Кэрол.
     Я был  на  многих  собраниях "Рабочей  Партии", и хотя их методы борьбы
казались мне и кажутся неэнергичными -- они  занимались в  основном тем, что
всех  защищали  --  права  крымских татар  в СССР,  требовали  независимости
Пуэрто-Рико,  защищали  бразильских  политзаключенных  и права  украинцев на
отделение от России и т.д., но я многому научился на этих собраниях. Конечно
же, они были партией старого типа, в структуре их было много догматичности и
устарелости.  Они,  например,  назывались  "Рабочей"  партией, хотя среди их
членов рабочих, по-моему, вовсе  не  было, сам вождь района Питер  говорил о
рабочих как о реакционной силе.
     --  Ты  экстремист,  -- говорила мне  Кэрол,  --  если у меня  появятся
когда-либо  знакомые  среди экстремистов,  я  тебя познакомлю.  Ты им больше
подходишь.
     "Рабочая  Партия"  занимала по  отношению к  нам  с  Александром  очень
подозрительную позицию. Александр, сам очень подозрительный человек, говорил
мне:  "Они  считают  нас  с  тобой  агентами  КГБ.  Им  кто-то из  товарищей
диссидентов подбросил эту идейку. Кэрол, конечно, так не считает, она к тебе
прекрасно относится,  но руководство, те считают наверняка. Иначе почему они
не  напечатали в  своей  прессе  информацию о нашей демонстрации против "Нью
Йорк Таймз" -- почему? Ведь они специально присутствовали на ней два часа!"
     Я  думаю, в  данном случае Александр прав. Они ничего не  напечатали  о
нашем  существовании,  хотя  по  сути  дела  мы  для  них  были   заманчивым
материалом.  В противовес обычно очень правым  русским, вдруг  левая ячейка,
вдруг  "Открытое письмо  Сахарову", критикующее его за  идеализацию  Запада.
Пересказ письма напечатала даже лондонская "Таймз" -- левые оказались правее
или подозрительнее вполне официозной буржуазной газеты.
     Я  не  верю в будущее  этой партии.  Они очень  изолированы, они боятся
улиц, боятся окраин, они, на мой взгляд,  не имеют общего языка с теми, кого
защищают и от имени кого говорят.
     Характерный случай -- я провожал  Кэрол после работы  на Порт Ауторити,
куда должна была приехать ее дочка.  Мы  шли по  Пятой авеню, и  она вначале
хотела ехать  на  автобусе  или собвее, но  я  навязал  ей  свою  пешеходную
привычку -- и мы  пошли. Было еще рано, посидев у Центральной библиотеки, мы
пошли до 8-й авеню, где находится  Порт Ауторити по 42-й. Моя революционерка
несколько опасалась 42-й улицы и испуганно жалась ко мне.
     --  Наши  товарищи  боятся  здесь  ходить.  Здесь  много  наркоманов  и
сумасшедших, -- с опаской сказала Кэрол.
     Я засмеялся. Я-то  не боялся 42-й, я на ней был как дома в любое  время
дня  и ночи.  Я не сказал  ей  тогда,  но  подумал, что ее  партия  все-таки
мелкобуржуазный  кружок, что если  бы я делал революцию,  я  опирался  бы  в
первую  очередь  на тех,  среди  кого мы идем  -- на  таких  же,  как  я  --
деклассированных, преступных и  злых. Я  поместил  бы штаб-квартиру в  самом
преступном районе, общался бы только с неимущими людьми -- вот что я думал.
     Кэрол сказала,  засмеявшись:  --  Смешно, что меня  ведет  по Нью-Йорку
москвич, и куда лучше меня знает дорогу.
     Перед  тем  она  засомневалась,  правильно  ли  я ее  веду.  Я  вел  ее
правильно. Я боялся, правда, -- не встретить бы кого из дружков-приятелей --
Криса,  например,  или других,  более  мелких  знакомых --  но, слава  Богу,
обошлось.
     Кэрол очень милая и очень  обязательная, и очень деловая. Сейчас я даже
в какой-то степени доволен, что не получилась у нас с ней любовь. По крайней
мере, я не знаю, какого вида неблагополучие сидит в ней, я не верю в то, что
она совсем здорова. Этого не  может быть, да это и не нужно.  Здоровые  люди
нужны  в  этом  мире для  другого.  На борьбе  между здоровыми и нездоровыми
держится мир. Мы с белокурой Кэрол в одном лагере. Если бы я захотел, я стал
бы членом ее партии. Но мне претят организации интеллигентов, старые партии,
на мой взгляд, бескровны. Я все продолжаю искать, мне хочется живого дела, а
не канцелярщины и сбора  денег  в  корзиночку  с объявлением  суммы  --  кто
больше. Я хочу не сидения на собраниях, -- а потом все расходятся по домам и
утром  спокойно  идут на службу. Я  хочу не  расходиться. Мои интересы лежат
где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных
семей  и  полевозделывающих  групп.   Пока  это  не  очень  ясно,  и  только
вырисовывается, но ничего  -- всему свое время. Я хочу жить вместе с Крисом,
и  чтоб там была и Кэрол, и другие тоже -- все вместе. И я хочу, чтоб равные
и свободные люди, живущие  со  мной  рядом, любили меня и ласкали меня, и не
был  бы я так жутко одинок  -- одинокое животное. Если я не погибну до этого
каким-то  образом,  мало ли  что  бывает  в этом мире -- я обязательно  буду
счастливым.
     Встречи с Кэрол полезны мне -- я узнаю от нее многое об Америке, узнает
и она от меня многое. Мы друзья, хотя, например,  срок своей поездки  в СССР
она от меня  скрыла, боялась, очевидно, вдруг я и вправду агент КГБ. Сказала
только  после  того,  как  приехала  оттуда,  подарив  на  память  советскую
шоколадку и монетку достоинством в 20 копеек. "Дура! -- подумал я. -- Ведь я
мог дать тебе адреса, и ты познакомилась бы с такими людьми,  которых просто
так тебе  не встретить  никогда, хоть ты сто раз поезжай в  СССР".  Но  я не
обижаюсь.
     Кэрол  -- это незакрытая  страница,  у  нас постоянно  появляются новые
общие   идеи,  она  часто  ждет  меня  возле  своего  оффиса  --  белокурая,
улыбающаяся, в  затемненных очках или  без них, всегда отягощенная партийной
литературой -- двумя-тремя сумками.
     -- Кэрол, тебе  не хватает  только  кожаной куртки и красной косынки --
настоящая комиссарша, -- подсмеиваюсь я над ней.
     Собрание  в  защиту  сидящего  в  советском  лагере  Мустафы  Джамилева
организовала  "Рабочая  партия"  и, в частности, моя подруга Кэрол. Собрание
было очень  разношерстным  по  составу.  Были там и представители ирландских
сепаратистов,  был  иранский  поэт  Реза  Барахени  --  бывший  политический
заключенный, был Петр Ливанов, неизвестно как решившийся на такой смелый для
него  шаг -- выступить на собрании, устраиваемом левыми, я думаю,  это он  и
его  приятели  приложили  руку  к  тому,  что  меня  и  Александра   считают
кагэбэшными  агентами, был Мартин Состр -- человек,  отсидевший восемь лет в
американской тюрьме за политическое преступление. Я чуть не выл от восторга,
когда черный  парень Мартин  Состр вышел  и сказал буквально  следующее: "Я,
конечно, присоединяюсь к  защите  Мустафы Джамилева  и вообще я  выступаю  в
защиту наций на самоопределение, в том числе, конечно,  и крымских татар, но
я  протестую против  того, что когда Сахаров присылает  в  "Нью Йорк  Таймз"
статью,  в  которой пишет о  несправедливостях  и  притеснениях,  ущемлениях
свободы личности в СССР -- "Нью Йорк  Таймз" печатает  его статьи едва ли не
на  первой  полосе,  но  подобные  статьи  об  ущемлениях  прав  чел